Переработанный отрывок из книги «Загадка 2037 года»
Как часто, по скалам Кавказа,
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!
А. С. Пушкин. Евгений Онегин. Гл. VIII
Часть первая
Трижды в течение своей жизни Василий Андреевич Жуковский (1783-1852) обращался к балладе немецкого поэта Готфрида Бюргера «Ленора» (1773). Дважды он вольно перекладывал её под названиями «Людмила» (1808) и «Светлана» (1812). А в третий раз перевёл балладу в 1831 году, уже строже следуя оригиналу и сохранив авторское название, по просьбе императрицы Александры Феодоровны, супруги Николая Павловича Романова, у которой был учителем русского языка.
Более чем двадцатилетний интерес поэта Жуковского к «Леноре» свидетельствует о значительном месте, которое занимала эта немецкая выдумка в его сердце. Сюжет её прост. Не найдя в живых среди возвратившихся с войны своего жениха, Ленора-Людмила проклинает Бога и желает смерти себе не только здесь, но и там. Людмила: «Угасни ты, противный свет! / Погибни, жизнь, где друга нет! / С ним розно умерла я / И здесь и там для рая».
Проклинающей свою жизнь и Подателя жизни Людмиле является ночью жених, сажает к себе на коня и везёт к приготовленному брачному ложу. Этим ложем оказывается могила. Людмила замертво падает в неё. Звучит финальный аккорд в исполнении толпы усопших: «Смертных ропот безрассуден; // Царь Всевышний правосуден; / Твой услышал стон Творец; / Час твой бил, настал конец». Вот и всё.
Трудно понять, какие глубины отыскал в этой балладе Василий Андреевич, чтобы кормить ею свой разум почти четверть века. Ещё труднее понять, почему такой ажиотаж возник вокруг баллады и сопровождал её в «русском» образованном обществе всю первую половину XIX века. Сюжет «венчания» с мертвецом стал, стал можно сказать, культовым событием, хитом, шлягером, мейнстримом и гвоздём одновременно в культурно-художественном пространстве того времени. Судите сами. Вот П. А. Катенин дважды переводит «Ленору» под названиями «Наташа» (1815) и «Ольга» (1816). Вот баллада «Клятва», датированная 1818 годом, но появившаяся на страницах «Новостей литературы» в 1824 году, копирует не только имя первой русской «Леноры» (Людмила), но и повторяет известную схему: невеста провожает жениха на войну, тоскует, и последующая встреча с ним несёт ей смерть. Вот баллада И. Петрова «Услад» (1826), которая в первой своей части практически копирует «Светлану». Вот по «Людмиле» играют постановку в 1830 году, которая вызывает возмущённый отклик Белинского: «…у нас из неё сделали драму… Драму из баллады с мертвецом и кладбищем!.. Приплели тут Отечественную войну 1812 года, Смоленск, измену, заставили ломаться и кривляться какую-то невесту с крепко намазанным белилами лицом, а жениха-мертвеца заставили при свисте ветра вызывать её в окно стихами баллады, которая когда-то тешила детей». И это всё, что увидел Белинский в драме? Прокричал о нехватке запчастей и вредительстве инженеров, словно бригадир бульдозеристов на производственном собрании в тридцатые советские годы, не поняв ни авангардного соединения романтизма с реализмом, ни искромётных забав «братков»-каменщиков. И за что только его ценил Пушкин? А то, что Пушкин с большим вниманием следил за выступлениями Белинского в печати, свидетельствуют сохранившиеся в библиотеке поэта номера «Телескопа» со страницами, разрезанными исключительно на статьях Белинского.
Вот много других примеров подражания «Леноре» в российской литературе первой половины XIX века приводит Ю. А. Долгих в статье «Ходячие мертвецы в русском страшном повествовании 1810-1840 гг.».
Когда такие подробности узнаёшь о двухсотлетней старине и видишь, как совершенно схоже с современными массированными теле- и радиоударами обрабатывались умы «просвещённых»» людей во времена золотого века «русской» культуры посредством литературных журналов и театральных постановок, начинаешь соглашаться с В. М. Острецовым, что «вкусы не есть вещь стихийная, свалившаяся с гор Памира или Монблана; вкусы создаются, и это аксиома». (В. М. Острецов. «Масонство, культура и русская история».)
Да, аксиома, но я хочу заглянуть внутрь неё и узнать, почему именно такие, а не другие вкусы навязывают нам. Чтобы не ходить вокруг да около баллады, а потом ошарашить читателя выводом, и дабы не служить мне живой иллюстрацией к пословице «долго запрягает, зато быстро ездит», сразу же впрягу читательскую мысль в существо дела. В «Леноре» Бюргера и, следовательно, в «Людмиле» Жуковского описан масонский ритуал. Предлагаю прочесть балладу полностью, и чтобы не терять времени, я буду сопровождать текст «Людмилы» комментариями великого «русского» писателя А. С. Грибоедова и своими, грешного иерея, репликами.
«Где ты, милый? Что с тобою?
С чужеземною красою,
Знать, в далекой стороне
Изменил, неверный, мне,
Иль безвременно могила
Светлый взор твой угасила».
Так Людмила, приуныв,
К персям очи приклонив,
На распутии вздыхала.
«Возвратится ль он, – мечтала, –
Из далеких, чуждых стран
С грозной ратию славян?»
Пыль туманит отдаленье;
(Грибоедов: Можно сказать: пыль туманит даль, отдаленность, но и то слишком фигурно, а отдаление просто значит, что предмет удаляется; если принять, что пыль туманит отдаленье, можно будет сказать, что она туманит удаленье и приближенье. Но засим следует: Светит ратных ополченье. Теперь я догадываюсь: отдаленье поставлено для рифмы. О, рифма! (*) (*) Читатели не должны быть в заблуждении насчет сих резких замечаний: они сделаны только в подражание рецензенту «Ольги».
Г.С.: Необходимое пояснение. Комменты Грибоедова перенесены мною в текст «Людмилы» из статьи А.С. Грибоедова «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора», в которой автор разбирает перевод П.А. Катенина под названием «Ольга», точнее, не самый перевод, но разбор этого перевода, сделанный Н. И. Гнедичем. Под конец своей статьи Грибоедов уже на «Людмилу» Жуковского переключается.)
Топот, ржание коней;
Трубный треск и стук мечей;
Прахом панцыри покрыты;
Шлемы лаврами обвиты;
(Г.С.: Простите, не могу удержаться от замечания. Наверное, воины-славяне везли «лаврушку» на шлемах, п.ч. в сумках места для этой пряности не оказалось, а жёнам для супов надо же было специй привезти.)
Мчатся шумною толпой
Жены, чада, обрученны…
«Возвратились незабвенны!..»
А Людмила?.. Ждет-пождет…
«Там дружину он ведет;
(Г.С.: Странная разбивка на строфы: прямо посреди речи Людмилы. Спишем эту странность на редакторское невнимание.)
Вот проходит ополченье;
Миновался ратных строй…
Где ж, Людмила, твой герой?
(Грибоедов: Слишком напыщенно.
Г.С.: Почему же напыщенно? Я этого не нахожу. Назвать «героем» своего любимого мужчину для любящей женщины очень даже уместно. «Где ты, мой новый герой?» Эти слова с их барабанной мелодией прочно сидят в моей голове с 90-х годов прошлого века. Группа «Мираж». Кто ж её не слышал в перестроечной России? Слышал и я десятки раз, но не отдавал себе отчёта в её содержании. Сейчас открыл текст, Гугл помог, и крепко задумался над содержанием.
Валерий Соколов, поэт песен «Миража»: «Книг сотни страниц, мир сказочных лиц, рифм строгая власть, но я спешу к тебе из строк судьбу сложить. Кто ты, мой новый герой? Ты рядом, здесь, я знаю! Тебе обычных дел сюжет мешает быть со мной. Сойди с забытых страниц, я о тебе мечтаю, сорви букет колючих роз за каменной стеной! Я жду перемен. Прочь, время измен! Дел много вокруг, и мудрость книжных слов мне больше не важна».
Г.С.: Да-а, читаешь слова этой эстрадной песенки, запущенной в эфир в 1989 г., и убеждаешься, что дела, творимые в так называемой культуре, куда как страшнее, чем описывает их В.М. Острецов. Напомню, что с конца 1989 года начали рушить Берлинскую стену и «железный занавес».)
Ах! прости, надежда-сладость!
(Грибоедов: Надежда-сладость. – Опять-таки для рифмы! Одно существительное сливают с другим, для того, чтоб придать ему понятие, которое не заключается в нем необходимо. Напр., девица-краса, любовник-воин, но надежда – всегда сладость.)
Тихо в терем свой идет,
Томну голову склонила:
«Расступись, моя могила;
Гроб, откройся; полно жить;
Дважды сердцу не любить».
«Что с тобой, моя Людмила?-
Мать со страхом возопила.
– О, спокой тебя Творец!» –
«Милый друг, всему конец;
Что прошло – невозвратимо;
Небо к нам неумолимо;
Царь Небесный нас забыл…
Мне ль Он счастья не сулил?
Где ж обетов исполненье?
Где святое провиденье?
Нет, немилостив Творец;
Всё прости, всему конец».
«О Людмила, грех роптанье;
Скорбь – Создателя посланье;
Зла Создатель не творит;
Мертвых стон не воскресит». –
«Ах! родная, миновалось!
Сердце верить отказалось!
Я ль, с надеждой и мольбой,
Пред иконою святой
Не точила слез ручьями?
Нет, бесплодными мольбами
Не призвать минувших дней;
Не цвести душе моей.
Рано жизнью насладилась,
Рано жизнь моя затмилась,
Рано прежних лет краса.
(Г.С.: Не понял этой строки, чего-то в ней не хватает. Или слово «затмилась» надо и к этой строке отнести?)
Что молить неумолимых?
Возвращу ль невозвратимых?» –
«Царь Небес, то скорби глас!
Дочь, воспомни смертный час;
Кратко жизни сей страданье;
Рай – смиренным воздаянье,
Ад – бунтующим сердцам;
Будь послушна небесам».
(Грибоедов: Далее мать говорит дочери: «Мертвых стон не воскресит». А дочь отвечает: «… Не призвать минувших дней … Что прошло, невозвратимо … Возвращу ль невозвратимых?» Мне кажется, что они говорят одно и то же, а намерение поэта – заставить одну говорить дело, а другую то, что ей внушает отчаяние. Вообще, как хорошенько разобрать слова Людмилы, они почти все дышат кротостью и смирением, за что ж бы, кажется, ее так жестоко наказывать? Должно думать, что за безрассудные слова, ибо под концом усопших хор ей завывает: «Смертных ропот безрассуден, Час твой бил – и пр.». Но где же этот ужасный ропот, который навлек на неё гнев Всевышнего? Самая богобоязненная девушка скажет то же, когда узнает о смерти своего любезного. «Царь Небесный нас забыл» – вот самое сильное, что у ней вырывается в горести, но при первом призраке счастия, когда она мертвеца принимает за своего жениха, ее первое движение благодарить за то Бога, и вот ее слова: «Знать, тронулся Царь Небесный бедной девицы тоской!» Неужели это так у Бюргера? Раскрываю «Ленору», – вот как она говорит с матерью: О Mutter! Mutter! was mich brennt, Das lindert mir kein Sakrament. Kein Sakrament mag Leben Den Todten wieder geben1. [О мать, мать! То, что жжет меня, Никакая святыня не может утолить, Никакая святыня не может жизнь Вернуть мертвецу (нем.)]. Извините, г-н Бюргер! Вы не виноваты! Но возвратимся к нашей Людмиле, она довольно погоревала, довольно поплакала, наступает вечер.
Г.С.: Насколько я понял, у Бюргера ропот Леноры, а лучше сказать, неверие во Христа выражены сильнее, потому что слова Бюргера «никакая святыня не может жизнь вернуть мертвецу» напоминают слова некоторых из коринфян, которым апостол Павел писал: ЕСЛИ НЕТ ВОСКРЕСЕНИЯ МЕРТВЫХ, ТО И ХРИСТОС НЕ ВОСКРЕС; /…/ А ЕСЛИ ХРИСТОС НЕ ВОСКРЕС, ТО ВЕРА ВАША ТЩЕТНА: ВЫ ЕЩЕ ВО ГРЕХАХ ВАШИХ (1 Кор. 15:13,17). Значит, этим замечанием, этим долгим внушением Грибоедов высказывает упрёк Жуковскому за то, что тот смягчил, сгладил Бюргерово восстание на Бога?)
Что небесная награда?
С милым вместе – всюду рай;
С милым розно – райский край
Безотрадная обитель.
Нет, забыл меня Спаситель!»
Так Людмила жизнь кляла,
Так Творца на суд звала…
Вот уж солнце за горами;
Вот усыпала звездами
Ночь спокойный свод небес;
Мрачен дол, и мрачен лес.
Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой;
То из облака блеснет,
То за облако зайдет;
С гор простерты длинны тени;
И лесов дремучих сени,
И зерцало зыбких вод,
И небес далекий свод
В светлый сумрак облеченны…
(Грибоедов: Облеченны вместо облечены нельзя сказать; это маленькая ошибка против грамматики. О грамматика, и ты тиранка поэтов!
Г.С.: Не понял замечания Грибоедова. «ОблеченЫ» это причастие, тогда как «облечЕнны» это краткое прилагательное. И где же ошибка Жуковского? Тогда Александру Сергеевичу надо бы и к пригоркам, которые отдалЕнны, с такой же претензией подойти. Но у Жуковского они именно отдалЕнны, а не отдаленЫ.)
Бор заснул, долина спит…
Чу!.. полночный час звучит.
(Г.С.: В тексте, которым я пользуюсь, здесь межстрофовый интервал. Если так сам автор написал в оригинале, то, видимо, важным было для него упоминание о полночном часе. А если не автор? Тогда не будем на этом интервале заморачиваться.)
Вот повеял от долины
Перелетный ветерок…
Скачет по полю ездок,
Борзый конь и ржет и пышет.
Вдруг… идут… (Людмила слышит)
На чугунное крыльцо…
Тихо брякнуло кольцо…
Тихим шепотом сказали…
(Все в ней жилки задрожали)
(Грибоедов: Но чу! бьет полночь! К Людмиле крадется мертвец на цыпочках, конечно, чтоб никого не испугать.)
То ей милый говорил:
«Спит иль нет моя Людмила?
Помнит друга иль забыла?
(Грибоедов: Этот мертвец слишком мил; живому человеку нельзя быть любезнее. После он спохватился и перестал говорить человеческим языком, но все-таки говорит много лишнего, особливо когда подумаешь, что ему дан краткий, краткий срок и миг страшен замедленья.
Г.С.: Это замечание Грибоедова сохраним в памяти.)
Встань, жених тебя зовет». –
«Ты ль? Откуда в час полночи?
Ах! едва прискорбны очи
Не потухнули от слез.
Знать, тронулся Царь Небес
Бедной девицы тоскою.
Точно ль милый предо мною?
Где же был? Какой судьбой
Ты опять в стране родной?»
«Близ Наревы дом мой тесный.
Только месяц поднебесный
Над долиною взойдет,
Лишь полночный час пробьет –
Мы коней своих седлаем,
Темны кельи покидаем.
(Грибоедов: Такие стихи «Хотя и не варяго-росски, / Но истинно немного плоски». И не прощаются в хорошем стихотворении.
Г.С.: Необходимое пояснение. «Перефразируя батюшковское «Видение на берегах Леты», Гнедич иронически заметил о стихах Катенина: «Хоть и варяго-росски, / Но истинно немного жестки!». Грибоедов парировал этот выпад, заметив по поводу стихов «Людмилы» Жуковского: «Хотя и не варяго-росски, // Но истинно немного плоски».
Вообще по поводу этого замечания Грибоедова. Чем ему не понравились стихи: «Лишь полночный час пробьет – // Мы коней своих седлаем, // Темны кельи покидаем»? Давайте подумаем. До сих пор речь шла об одном всаднике-ездоке, а тут возникают – «мы». Сколько вас? Конница Будённого? «Мы красные кавалеристы, и о нас былинники речистые ведут рассказ…». Действительно, как-то совершенно по-детски ведёт свой рассказ Жуковский о великих масонских тайнах. Видимо, в полночный час «братки»-каменщики приступают к своим «таинствам», «седлая своих коней».)
(Г.С. Поздно? Почему поздно, если вместе со всеми братьями ровно в полночь оседлал своего коня? Или поздно по отношению к кому-то?)
(Грибоедов: К чему приплетен последний стих? Способ, который употребляет мертвец, чтоб уговорить Людмилу за собою следовать, очень оригинален.
Г.С. И на этот комментарий Грибоедова обратим особое внимание.)
(Грибоедов: Такие восклицания надобно употреблять гораздо бережнее; иначе они теряют всю силу.
Г.С.: И это замечание запомним.)
Слышишь? Борзый конь заржал.
(Грибоедов: Но в «Людмиле» есть слова, которые преимущественно перед другими повторяются. Мертвец говорит:
Слышишь! борзый конь заржал.
………………………………………..
Слышишь! конь грызет бразды!»
А Людмила отвечает:
«Слышишь? колокол гудит!»
Наконец, когда они всего уже наслушались, мнимый жених Людмилы признается ей, что дом его гроб и путь к нему далек. Я бы, например, после этого ни минуты с ним не остался; но не все видят вещи одинаково. Людмила обхватила мертвеца нежною рукой и помчалась с ним.
Г.С. Этот юмор Грибоедова мы ещё оценим по достоинству, когда подробнее будем говорить о соответствии баллады масонскому ритуалу.)
«Переждем хоть время ночи;
Ветер встал от полуночи;
Хладно в поле, бор шумит;
Месяц тучами закрыт».
– «Ветер буйный перестанет;
Стихнет бор, луна проглянет;
Едем, нам сто верст езды.
Слышишь? Конь грызет бразды,
Бьет копытом с нетерпенья.
Миг нам страшен замедленья;
Краткий, краткий дан мне срок;
(Г.С.: Выше мы читали эти слова у Грибоедова: «… особливо когда подумаешь, что ему [мертвецу] дан краткий, краткий срок и миг страшен замедленья». Оказывается, они принадлежат Жуковскому. Грибоедов процитировал их, не дав им кавычек. Видимо, потому и не закавычил, что совершенно с ними согласен.)
«Ночь давно ли наступила?
Полночь только что пробила.
Слышишь? Колокол гудит».
(Г.С.: Какой ночью колокол? Разве только при пожаре звонили в колокол по ночам. Или при нашествии иноплеменных. Впрочем, если бы громче звонили по ночам в колокол духовные инородцы – масоны, а не прятались бы по углам ВРЛ, давно бы их услышали русские люди и разогнали бы.)
Месяц в водный ток глядится;
Мигом борзый конь домчится».
– «Где ж, скажи, твой тесный дом?»
– «Там, в Литве, краю чужом:
Хладен, тих, уединенный,
Свежим дерном покровенный;
Саван, крест и шесть досток.
Едем, едем, путь далек».
Мчатся всадник и Людмила.
Робко дева обхватила
Друга нежною рукой,
Прислонясь к нему главой.
Скоком, лётом по долинам,
По буграм и по равнинам;
Пышет конь, земля дрожит;
Брызжут искры от копыт;
Пыль катится вслед клубами;
Скачут мимо них рядами
Рвы, поля, бугры, кусты;
С громом зыблются мосты.
(Г. С.: Зыблются – сотрясаются? Красиво.)
Мертвый с девицею мчится;
Путь их к келье гробовой.
Страшно ль, девица, со мной?»
– «Что до мертвых? что до гроба?
Мертвых дом – земли утроба».
– «Чу! в лесу потрясся лист.
Чу! в глуши раздался свист.
Черный ворон встрепенулся;
Вздрогнул конь и отшатнулся;
Вспыхнул в поле огонек».
(Г.С.: Предположим, что и это из ритуала. Хотя я не знаю точно, п. ч. в таковых обрядах на участвовал.)
Слышат шорох тихих теней:
В час полуночных видений,
В дыме облака, толпой,
Прах оставя гробовой
(Г.С.: Нужно поправить поэта Жуковского. Привидевшиеся ему видения никак не могли быть душами усопших, которые оставили «прах гробовой». Скорее всего, это бесы. Упаси Боже, их увидеть.)
Легким, светлым хороводом
В цепь воздушную свились;
(Г.С.: Здесь нельзя не процитировать великого А. С. Пушкина: «Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Биргеровой Леноры. Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем “Манфреде” сделал из “Фауста”: ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам Ленору в энергической красоте ее первобытного создания; он написал «Ольгу». Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым».
Г. С.: Вот стихи, о которых говорит Пушкин, из «Ольги» П. А. Катенина: «Казни столп; над ним за тучей / Брезжит трепетно луна; / Чьей-то сволочи летучей / Пляска вкруг его видна. / «Кто там! сволочь! вся за мною! / Вслед бегите все толпою, / Чтоб под пляску вашу мне / Веселей прилечь к жене».
Г. С.: Пушкин говорит «виселица», но в тексте Катенина висилицы нет, сказано лишь: «Казни столп». А крест не может быть таким столпом? Что-то меня уже не веселит весёлость классиков.)
Вот поют воздушны лики:
Будто в листьях повилики
(Г.С.: Повилика – жуткий сорняк и неплохой образ для бесовской «воздушной цепи теней», или для «сволочи» согласно Катенину.)
Будто плещет ручеек.
(Г.С.: Бесы поют, «будто плещет ручеёк»? Дорогой Василий Андреевич, ну зачем же так обманывать читателей?)
Мертвый с девицею мчится;
Путь их к келье гробовой.
Страшно ль, девица, со мной?»
– «Что до мертвых? что до гроба?
Мертвых дом – земли утроба».
– «Конь, мой конь, бежит песок;
Чую ранний ветерок;
(Грибоедов: Потом мертвец опять сбивается на тон аркадского пастушка и говорит своему коню: «Чую ранний ветерок».
Г.С.: Опять намёк для посвященных? Мертвец – посвящаемый? Конь – какой-то предмет? А ветерок – какое-то действие в ритуале?
Грибоедов: Но пусть Людмила мчится на погибель; не будем далее за нею следовать.)
Звезды утренни зажглися,
Месяц в облаке потух.
Конь, мой конь, кричит петух».
«Близко ль, милый?» – «Вот примчались».
Слышут: сосны зашатались;
Слышут: спал с ворот запор;
(Г.С.: Опять намёки на какие-то звуки в ритуале, от злоупотребления которыми (намёками) предостерегал Жуковского Грибоедов, см. выше.)
Что же, что в очах Людмилы?
Камней ряд, кресты, могилы,
И среди них Божий храм.
Конь несется по гробам;
Стены звонкий вторят топот;
И в траве чуть слышный шепот,
Как усопших тихий глас…
Вот денница занялась.
Что же чудится Людмиле?
К свежей конь примчась могиле,
Бух в нее и с седоком.
Вдруг – глухой подземный гром;
Страшно доски затрещали;
Кости в кости застучали;
Пыль взвилася; обруч хлоп;
Тихо, тихо вскрылся гроб…
Что же, что в очах Людмилы?..
Ах, невеста, где твой милый?
Где венчальный твой венец?
Дом твой – гроб; жених – мертвец.
Видит труп оцепенелый:
Прям, недвижим, посинелый,
Длинным саваном обвит.
Страшен милый прежде вид;
Впалы мертвые ланиты;
Мутен взор полуоткрытый;
Руки сложены крестом.
Вдруг привстал… манит перстом.
«Кончен путь: ко мне, Людмила;
Нам постель – темна могила;
Завес – саван гробовой;
Сладко спать в земле сырой».
Что ж Людмила?.. Каменеет,
Меркнут очи, кровь хладеет,
Пала мертвая на прах.
Стон и вопли в облаках;
Визг и скрежет под землею;
Вдруг усопшие толпою
Потянулись из могил;
Тихий, страшный хор завыл:
«Смертных ропот безрассуден;
Царь Всевышний правосуден;
Твой услышал стон Творец;
Час твой бил, настал конец».
Конец.
Вообще говоря, для человека не «просвещённого» эта баллада есть бред, если не с начала, то с середины и до конца. А разбор Грибоедова этот бред усугубляет, если воспринимать его разбор «Людмилы» именно как разбор литературного произведения, а не как что-то иное. Действительно, если такие предложения Грибоедова как «Но чу! бьет полночь! К Людмиле крадется мертвец на цыпочках, конечно, чтоб никого не испугать», и «Этот мертвец слишком мил; живому человеку нельзя быть любезнее. После он спохватился и перестал говорить человеческим языком, но все-таки говорит много лишнего…», и «Наконец, когда они всего уже наслушались, мнимый жених Людмилы признается ей, что дом его гроб и путь к нему далек. Я бы, например, после этого ни минуты с ним не остался; но не все видят вещи одинаково. Людмила обхватила мертвеца нежною рукой и помчалась с ним», — так вот, если эти предложения Грибоедова воспринимать как критику литературных недостатков баллады, а не как смех по поводу чего-то иного, то надо признать, что В. А. Жуковский просто глуп, раз пишет такую ахинею. Это Жуковский глуп? Учитель царицы и наставник царевича Александра, будущего императора Александра Николаевича глуп? Да в том-то и дело, что Грибоедов не над литературной стороной баллады смеётся, а над неумелой конспирацией Жуковского. Василий Андреевич неудачно шифруется, а Грибоедов над ним потешается. Вот и всё. И эта игра больших дядей называется ВРЛ – Великая Русская Литература.
Но насколько же глухим надо быть, чтобы не услышать подтекста этого смеха, и чтобы думать, что статья Грибоедова это отголосок сериозного литературного спора. Так ведь не слышат же. Двести (!) лет не слышат масонской подоплёки ВРЛ литераторы и читатели всех сортов и возрастов. Оглохли, ослепли, как идолопоклонники перед своим истуканом.
Продолжение, даст Бог, во второй части.
Иерей Георгий Селин
Сайт «Ветрово»
7 марта 2019
Прежде, чем одного из квадриги творцов Русской Поэзии называть автором «образчиков» надо бы :
(1) сподобиться написать что-нибудь равноценное по худож. ценности и искусству словесности и выражения мыслей
(2) позволить разуму и совести понять, что масонство, как и клир, разное по составу, идее и качеству
Рады приветствовать Вас, уважаемый Rus Sens, на Ветрово.ру. Пожалуй, стоит прислушаться к Вашей критике. Ничего равноценного «по худож. ценности и искусству словесности и выражения мыслей» этой балладе Жуковского мною не написано, поэтому я подумаю над тем, чтобы заменить слово «образчик» на слово «образец» в названии статьи: «Баллада В.А. Жуковского «Людмила» как образец масонской пропаганды». Или вот ещё название: «Унесённые масонской квадригой».
//масонство, как и клир, разное по составу, идее и качеству.//
Скорее всего, дело обстоит именно так, как Вы говорите, уважаемый Rus Sens (Rus это, как я понимаю, русский, а Sens с чувствами связано? или с чем?), и потому думаю, что баллада В.А. Жуковского «Людмила» это ― чистейшего масонства чистейший образец.