Иерей Георгий Селин. Пастыри и наёмники, воры и разбойники

Продолжение, части первая, вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая, седьмая, восьмая, девятая

Часть десятая

Вот и до­шли мы в ре­чи Дос­то­евс­ко­го до глав­но­го свойст­ва, ко­то­рое про­ро­ки и апос­то­лы ВРЛ при­ви­ли но­во­му сор­ту лю­дей, вы­ве­ден­но­му на рус­ском под­вое. Это свойст­во — без­за­вет­ная лю­бовь к Со­ветс­кой Ро­ди­не.

Что зна­чит «без­за­вет­ная»? Вы­ше всех за­по­ве­дей Вет­хо­го и Но­во­го За­ве­тов? Или как по­ни­мать это вы­ра­же­ние «без­за­вет­ная лю­бовь»? Сей­час мы уви­дим, как Дос­то­евс­кий по­ста­вит эту лю­бовь в ду­ше «Тать­я­ны» на пер­вое мес­то. Вы­ше люб­ви к «му­жу», вы­ше люб­ви к «Оне­ги­ну», вы­ше люб­ви к Бо­гу, вы­ше все­го, uber alles. Возведёт эту любовь, если можно так выразиться, на престол «Таниной» души.

Он уже объяснил её решение остаться с «мужем» не Евангельскими заповедями, но чистотой её души, дескать, она потому не ушла к «Онегину», что не могла поступить безчеловечно. В отличие от Бога, Который только тем и занят, что строит рай, в фундаменте которого ад, «Татьяна» не могла позволить себе строить счастье на чужом несчастье. Она, «чистая русская душа», знает, что поступать так нехорошо, и потому сама будет мучиться и страдать, но не позволит страдать невинным, угнетённым, обездоленным, порабощённым, проклятьем заклеймённым, униженным и оскорблённым… Будет мучиться и страдать, мучиться и страдать все годы Советской власти.

Вы скажете, что эти слова — издевательство над Пушкинской речью Достоевского? Нет, читатель, это Пушкинская речь издевательство надо мной, а мои слова соответственная реакция. Я уже не говорю про оскорбляющие мои религиозные чувства намёки Достоевского на якобы недееспособность Бога справедливо устроить созданный Им мiр (как будто Федор Михайлович человеколюбивее Христа, что отказывает Ему в милосердии), эта речь — насмешка Достоевского над моей логикой, над Богом данной мне способностью мыслить. Но где мы остановились в чтении речи?

Достоевский: Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь, — это «крест и тень ветвей над могилой ее бедной няни». О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее душу от окончательного отчаяния. И этого немало, нет, тут уже многое, потому что тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею.

Г.С.: Ни слова о Христе, если только упоминание о кресте над могилой няни не считать таким словом, зато незыблемым основанием «Татьяниной» души названы её воспоминания. Жизнь погибла, говорит Достоевский, но есть нечто незыблемое, на что опирается её душа, это — воспоминания детства и родины. Ну ничего нового не могут выдумать эти гениальные писатели! Ни одной самостоятельной мысли, одна только забава остаётся им — пародия, или, как выразился один из них, пальцы в рот и художественный свист^[1], ибо что перепевает, что пересвистывает здесь «великий» «православный» «русский» писатель? Главные христианские святыни. Что есть Родина для христианина? Рай. Что незыблемо в его душе? Покаянный плач о грехах. На что опирается душа? На Спасителя, подавшего руку кающимся изгнанникам. А что предлагает писатель? Воспоминания.

Достоевский: О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее душу от окончательного отчаяния. И этого немало, нет, тут уже многое, потому что тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею. А у него [«Онегина»] что есть и кто он такой? Не идти же ей за ним из сострадания, чтобы только потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной жалости подарить ему призрак счастья, твердо зная наперед, что он завтра же посмотрит на это счастье свое насмешливо. Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным.

Г.С.: «Отдать святыню свою на позор…»? Подлинную святыню никто и никогда опозорить не сможет, потому что она и есть — Бог. А подлинным позором, временным и вечным, является добровольное отречение от Христа. Причём, позором и мучением — одновременно. А «святыни», которые вложил в «Татьяну» Достоевский — воспоминания детства и образы родины — это подделка. Подлинная святыня — верность Христу — просияла бы в душе «Татьяны» ещё ярче, если бы она ради Христа (а не ради образов детства, как это предлагает ей Достоевский), осталась с «мужем» и, стало быть, со Христом, Который укрепил бы её нести свой крест до креста своей могилы, а не до креста с картинки воспоминаний, на которую опереться её душе как на «нечто твёрдое и незыблемое» предлагает Достоевский.

Достоевский: Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания.

Г.С.: Святыней для «Татьяны» являются воспоминания детства, а её сострадание к «Онегину» — бесконечно. Так вот, даже бесконечное сострадание бессильно перед святыней, которая имеется у твёрдых душ. Это, конечно, так. И тому примеры — святая мать София, отдавшая ради Христа на мучения своих дочерей Веру, Надежду, Любовь. Святая мать Соломония, также ради Христа отдавшая на смерть своих семерых сыновей. «Иван Карамазов», отдавший ради своей святыни Христа мучителям. Почему мучителям? Потому что не почитать Христа как святыню значит отдать Его на мучения. Я что-то не то сказал? А, по-моему, всё то. Что является святыней для «Ивана»? Его бесконечное сострадание, которое он поставил выше Христа, возвратив Ему билет. Что это значит по сути? Это и значит отдать Христа на позор перед этим самым бесконечным состраданием.

Можно много чего ещё говорить про христианские перепевы и выдумки такого деятеля ВРЛ как Ф.М. Достоевский. (Заметить, например, что в объяснении замужней «Татьяны» с «Онегиным» ею ни слова не сказано о тех воспоминаниях, которые мы только что прочли у Достоевского, как о причине её отказа. Она отказывает «Онегину» по другим причинам.) Но, надеюсь, моя мысль понятна. «Православный» «русский» «пророк» Ф. М. Достоевский это — советский пророк поддельных истин и фальшивой нравственности, или, как эти истины и как эту нравственность с недавнего времени принято называть, — общечеловеческих ценностей. И как пророк лживых ценностей он не мог не ошибиться.

Достоевский: Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным.

Г.С.: Но «Татьяна» не потому не пошла за «Онегиным», что поняла его пародийную природу — а именно эту причину представляет нам Достоевский наряду с её нежеланием причинить страдания «мужу» как причину её отказа. Нет, «Татьяна», не переставая любить «Онегина», не пошла за ним, так сказать, телом, будучи верна «мужу» (без разницы какому, потому что «все были жребии равны»^[2]), тогда как душою она пребывала с «Онегиным». Об этом говорит её признанье: «Я вас люблю, к чему лукавить…». «Татьяна» не пошла за «Онегиным» как жена, как спутница жизни, но сердцем она пребывала с ним, потому что любила его. Достоевский прав, если судить по внешности, но если брать в рассмотрение существо вопроса, то «Татьяна» удрала-таки штуку с ним и со всеми читателями и почитателями ВРЛ. Она пошла за «Онегиным». И сделала это просто потому, что не могла этого не сделать.

Предлагаю посмотреть на «Татьяну» и «Онегина» не как на людей, но как на художественные образы, чем они, собственно, и являются. Они — не люди, хотя ВРЛ всеми силами старается уверить нас в обратном, чем сбивает с толку себя и своих читателей. Они — персонажи, или типы, типажи. Греческое слово «типос» означает «образ, форма, тип, первообраз», а ещё — отпечаток. Отпечаток чего? Можно предположить, что художник отпечатывает на своих персонажах некий первообраз, возможно, тот самый дух, который посылается писателю в так называемом вдохновении. Иными словами, писатель отображает в героях своих произведений образ, который был увиден его вдохновенным взором где-то в поднебесной выси.

В сказанных мною словах нет усмешки, ибо по-настоящему великий (NB: для мiра великий, но не для Церкви) художественный образ сродни религиозному откровению. А образы, что созданы писателями помельче, можно назвать использованием открытого гениями художественного материала. Так же дела обстоят в науке. И в ней лишь малая часть изобретений имеет исключительное значение, потому что открывается не силой учёного ума, но озарением свыше. Прочие научные достижения являются лишь разработкой эвристических тем.

И если, продолжим наши размышления, это так, если печать в поднебесье, а отпечаток на земле, то уже не важно, из какого общественного слоя взят герой: дворянского, разночинского, крестьянского… Не важен также и народ: русский, немецкий, английский… Не важно даже историческое время, описываемое в книге, поскольку все эти мелочи имеют лишь земное преходящее значение. Что же тогда важно? Важна та духовная печать, оттиск которой несут на себе литературные герои. Какого же духа отпечаток мы видим в «русском» скитальце «Онегине»? Отпечаток духа, оторвавшегося от своей среды.

Достоевский: В типе Алеко, герое поэмы «Цыгане», сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической полноте в «Онегине», где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество и еще долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского — интеллигентного общества, то всё равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится, — конечно, пока дело только в теории. (Везде выделено мной. — Г.С.).

Г.С.: Обобщая мысль Достоевского об образах «Алеко» и «Онегина», можно сказать, что писателем Пушкиным был отыскан и «безошибочно схвачен», как говорит Достоевский, первообраз скитающегося духа. Вернее же сказать, что воображение писателя Пушкина было схвачено и увлечено этим духом, который, мало сказать, «постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся» (Достоевский), он — вечный.

Возвращаемся к «Татьяне». Она полюбила «Онегина» ещё не зная, что он пародия. Так? Но когда она поняла, что он «подражанье, ничтожный призрак, москвич в гарольдовом плаще, чужих причуд истолкованье, слов модных полный лексикон», и когда осознала, что «Онегин» любит не её, но «фантазию, да ведь он и сам фантазия. Ведь если она пойдет за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо. У него никакой почвы, это былинка, носимая ветром…» (Достоевский), — и когда она всё это осознала, то почему продолжала любить «былинку»? Почему умная женщина любила пересмешника? О чём-то же это говорит? О чём?

Чувство любви необъяснимо, и если действительно любят, то даже не знают, за что и почему. Любят при изъянах и пороках. Любят в ущерб себе. Любят себе на беду. Но объяснение у любви всё же есть: любят всегда — своё. Так и у Пушкина. «Татьяна» не могла не любить «Онегина» и не могла не пойти за ним, потому что они — духовная родня между собой. Оба этих образа — оттиски единой духовной печати. Сердце «Татьяны» изначально принадлежало тому первообразу, который отразился в образе «Евгения».

Пишу и думаю: что я пишу? Какая «Татьяна»? Какой «Онегин»? Какая любовь? Ведь ничего этого нет. Всё придумано, всё лживо. А я в этой лжи хочу какую-то правду увидеть? Бред. Однако и это слово не годится, чтобы охарактеризовать состояние, в которое ввергает читателя светская советская художественная литература. В бреду смысла нет, а в «Евгении Онегине» и в речах Достоевского он есть. Какой?

Иерей Георгий Селин
Сайт «Ветрово»
6 декабря 2019