Продолжение, части первая, вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая, седьмая, восьмая, девятая, десятая, одиннадцатая, двенадцатая
Часть тринадцатая
Две предыдущих части этой статьи, одиннадцатую и двенадцатую, можно назвать расширенным комментарием к стихам романа «Евгений Онегин» о «Татьянином» любимце.
Мартин Задека стал потом
Любимец Тани… Он отрады
Во всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.
(гл. 5, строфа 23).
И поскольку книга Задеки стала любимым чтением «Татьяны», которую Пушкин называл своею музою и идеалом, постольку присутствие этих частей в статье под названием «Пастыри и наёмники, воры и разбойники» считаю обоснованным и даже необходимым. А ещё раньше, в девятой и десятой частях, мы говорили о гностической, или советской, или общечеловеческой, или антихристианской, или как хотите, так и назовите, подмене христианства, совершённой Достоевским в Пушкинской речи, когда он объяснил «Татьянино» решение остаться с «мужем» не заповедью Божией не прелюбодействуй (Исх. 20:14), но: а) нежеланием причинить страдание «мужу» и строить своё счастье на чужом несчастье, а также б) детскими воспоминаниями и любовью к родине. Напомню, как излагает аргумент б) великий советский мыслитель.
Достоевский: Не такова она вовсе (в отличие от «Онегина». — Г.С.): у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь, — это «крест и тень ветвей над могилой ее бедной няни». О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее душу от окончательного отчаяния. И этого немало, нет, тут уже многое, потому что тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею.
Так вот, если аргумент а) ещё можно расслышать в «Татьяниных» словах «но я другому отдана, я буду век ему верна», то аргумент б) услышать в её словах можно, лишь обладая очень тонким слухом. Где «Татьяна» говорит, что любит Родину больше, чем «Онегина»? По-моему, Достоевский приписывает эту любовь «Татьяне». Разумеется, любовь к Родине живёт в глубине «Татьяниной» души, но не в той мере, чтобы предпочесть ей любовь к «Онегину». Но не об этой выдумке писателя Достоевского я хочу сказать, а о том, что если мыслить по-христиански, а не общечеловечески, то не должна была эта любовь занимать главного места в «Татьяниной» душе уже потому, что главным там должен был быть Христос. Главной причиной верности мужу жены-христианки должна быть — верность Христу. А всё, что придумывает за «Татьяну» Достоевский, это далёкая от христианства игра воображения. Впрочем, сама «Татьяна» даёт повод к таким мыслям о ней. Напомню мнение архиепископа Никанора.
Архиеп. Никанор: Не говорите о высокой нравственности даже известного Пушкинского идеала женщины: бедная, жалости сердца достойная! Состоя в супружестве, она всею душею, сердцем и помыслами принадлежит предмету своей страсти, сохраняя до сей минуты для мужа верность только внешнюю, о которой сама отзывается с очень малым уважением, чуть не с пренебрежением. Где же тут высоконравственный христианский брак, слияние двух существ в единую плоть и душу, в единого человека? И за это она идеал нравственной женщины и супруги. Как мы падаем и в миросозерцании, и в нравах, и даже в нравственных правилах. Вот продолжатели нашего поэта в том же направлении, те последовательнее; те просто и откровенно провозгласили самый брак, в подобных соотношениях сердец, развратом, а прелюбодеяние с другом сердца — нравственным долгом.
С одной стороны, нельзя вслед за архиепископом сказать, что Ф. М. Достоевский является продолжателем «нашего поэта в том же направлении», поскольку он не провозглашал «самый брак, в подобных соотношениях сердец, развратом». Да и самого Пушкина, по-моему, нельзя упрекнуть в том, что он хотел, чтобы читатели назвали «Татьянин» брак развратом только потому, что она не любила мужа. Напротив, «Татьяна» в последней сцене с «Онегиным» вызывает уважение верностью даже такому браку. Владыка Никанор, по-моему, увлёкся, положив в поэте Пушкине начало того направления, где брак без любви провозглашается развратом, а прелюбодеяние по любви — нравственным долгом. Впрочем, не мне, полу-советскому человеку, судить, прав или не прав владыка в оценке «Татьяны». А с другой стороны, у Достоевского, действительно, даже намёка нет на то христианское отношение к браку, которое выразил владыка — «слияние двух существ в единую плоть и душу, в единого человека». Итак? Был ли Достоевским «продолжателем нашего поэта в том же направлении» или не был?
Достоевский вот что продолжил. Он усовершенствовал сокрытый в образе Татьяны Лариной соблазн, прикрыл отсутствие христианской мотивации внешне благочестивого поступка «Татьяны» любовью к Родине. Он заменил в ней любовь ко Христу любовью к Отчизне и тем возвысил «Татьяну» в глазах читателей. Хорошо ли он сделал? Разумеется, нет. Потому что в итоге вышла западня, или прикрытая вложенными в «Татьяну» Достоевским «воспоминаниями детства» духовная яма — отсутствие Христа. Достоевский искусил слушателей. Конечно, начало положил Пушкин, создав «Татьяну», которая хотя и не ушла от мужа, но вызвала скандал. Греческое слово «скандалон» в буквальном переводе означает крючок. Пушкин бросил крючок в умы читателей, а Достоевский насадил на него привлекательную приманку. Но что говорит владыка Никанор? Не последовательнее ли, не правдивее ли было со стороны Достоевского, раз он привлёк в Пушкинскую речь христианство (на самом деле, гностическое христианство), не вызывать симпатий к «Татьяне», а открыто сказать, что во внешне благочестивом поступке она руководствовалась не заповедью Христовой, но своими, вернее, моими, Достоевского, домыслами. По-моему, так было бы честнее уже потому, что не было бы этого веками длящегося литературно-художественного обмана. Поступил бы так Федор Михайлович Достоевский, и было бы ясно, что он — второй Лев Николаевич Толстой, который прямо сказал, что, поскольку Христово Евангелие устарело и перестало руководить жизнью высшего российского общества, то я предлагаю своё евангелие — от Толстого. Поступил бы так Достоевский, и для верующих давным-давно было бы понятно, что Достоевский, как и Толстой, — зеркала русской революции.
Да, Достоевский продолжатель пушкинского дела, но не в толстовском смысле, а в том, что ещё глубже сокрывает «тайну», унесённую Пушкиным в могилу. Помните, какими словами он закончил Пушкинскую речь? «[Пушкин] бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». Так вот, «тайну» пушкинского творчества, а по сути, соблазн он наряжает в одежды благочестия. Только уже не по-христиански, а по-советски понимаемого благочестия. Заброшенную Пушкиным в читательское море лукавую снасть в образе «Татьяны» Достоевский усовершенствует в образах «Сони Мармеладовой», её «папаши» «Семёна Захаровича», а также в персонажах «Братьев Карамазовых» Иване, Алёше, старце Зосиме и иных многих. Он маскирует пушкинский соблазн новыми приманками, что потом, годы спустя, вместе с ним и за него будут делать тысячи и тысячи советских литераторов и литературоведов. Так что, если Толстой — зеркало русской революции, в котором отражен бунт против Бога, то Достоевский — зеркало советского социализма, в котором отражён вместохристианский, или антихристианский подлог.
Архиеп. Никанор: Грехи в одиночку по миpy не ходят, но один поведет с собою и другие. Поклонение Киприде не могло не вести за собой поклонение и Вакху и всем языческим божествам. Это не игра слов. B самом деле, у нашего поэта это было настоящее душевное идолопоклонство, действительное поклонение божествам классического язычества, постоянное призывание их, посвящение им мыслей и чувств, дел и слов. Это было поэтическое провозглашение худшего в язычестве культа, эпикурейского: да ямы, а главное да пиемы, да насладимся утехами минуты, утре бо умрем (ср. 1 Кор. 15:32. — Г.С.). Это была не только проповедь и исповедь, было не только опасение, но чуть не сладкая надежда, чуть не молитвенное чаяние, что по смерти мы очутимся в области бледных безличных теней, лишь бы заснуть под манием самых игривых языческих божеств Вакха и Аполлона, муз и харит, Киприды и Купидона. Было в этой поэзии, не скажу, мысленно-словесное отрицание христианства, но хуже того, было кощунственное сопоставление его с идолопоклонством, кощунственное приурочивание его к низшему культу низших языческих божеств, причем необузданность ума и слова играла сопоставлениями священных изречений с непристойными образами и влечениями.
Вот именно. Использование христианских образов и понятий при воспевании человеческих страстей хуже прямого отрицания христианства. Такого рода игры, при которых сопоставляются «священные изречения с непристойными образами и влечениями», хуже прямого Богоборчества, потому что маскируют язычество под христианство. И настолько прелестной оказывается эта игра, настолько увлекательным выходит это ряженое в христианские одежды кощунство, что некоторые священники РПЦ МП называют его «лёгкими» своей души и надышаться им не могут. Скажете, что я передёргиваю? Скажете, что вовсе не кощунственной составляющей творчества А.С. Пушкина дышит отец Александр Шумский? Я понимаю, что не этой. Но из песни слова не выкинешь. Куда деть эту часть поэтического наследия поэта, о которой говорит архиепископ Никанор? Покаяться? Так покайтесь же за Пушкина и вместе с Пушкиным, поклонники его творчества. Испейте, как «раскаянья фиал», эти горькие слова те почитатели его поэзии, которые называют себя христианами. Достойно ли христиан это творчество? Не достойно. И согласитесь, что многие стихи Пушкина оскверняют умы и души читающих.
Архиеп. Никанор: Куда наконец дальше идти? Где мы что подобное видим, особенно у иностранцев?! И все это прощалось, всему этому даже рукоплескали, и недаром, потому что на всем этом, на всяком самом мелком образе лежала печать беспредельно богатого, острого, огневого дарования. Сами языческие поэты, даже величайшие из них, по крайней мере, для нас изображают древний языческий идолопоклоннический культ не в таких обаятельных чертах, как наш совратившийся было в язычество поэт.
Язычники не достигали таких высот в описании языческих непотребств, каких достиг поэт христианский, — восклицает архиепископ. За что, за какие грехи был ниспослан Пушкин русскому народу? Впрочем, надо иначе поставить вопрос: не за что, а для чего? И русскому ли народу? Напомню, что, по словам И. С. Тургенева в 1880 году, творчества Пушкина простой народ не знал. Народ жил своей жизнью, но революция всё перевернула. Долго подготовлялось пришествие ВОР, в том числе такими проповедями церковных пастырей, где перемешивались свет и тьма[1], и ВОР пришла. В результате революции «кощунственное приурочивание христианства к низшему культу низших языческих божеств» стало основой советского любомудрия, в частности такого писателя как И. А. Ильин, ныне главного философа РФ.
Ильин: Отпадают все временные, условные, чисто человеческие мерила; все меньше смущает нас то, что мешало некоторым современникам его видеть его пророческое призвание, постигать священную силу его вдохновения, верить, что это вдохновение исходило от Бога. И все те священные слова, которые произносил сам Пушкин, говоря о поэзии вообще и о своей поэзии в частности, мы уже не переживаем, как выражения условные, «аллегорические», как поэтические олицетворения или преувеличения. Пусть иные из этих слов звучат языческим происхождением: «Аполлон», «муза»; или — поэтическим иносказанием: «алтарь», «жрецы», «жертва»… Мы уже знаем и верим, что на этом алтаре действительно горел «священный огонь»[2], что этот «небом избранный певец» действительно был рожден для вдохновенья, для звуков сладких и молитв; что к этому пророку действительно «воззвал Божий глас»; и что до его «чуткого слуха» действительно «касался божественный глагол», — не в смысле поэтических преувеличений или языческих аллегорий, а в порядке истинного откровения, нашего, нашею верою веруемого и зримого Господа… (Везде курсив автора. — Г.С.). («Пророческое призвание Пушкина», 1937).
Каждое предложение этого пассажа Ильина вызывает возмущение, потому что «кощунственное приурочивание христианства к низшему культу низших языческих божеств» возводится им в ранг божественного пророчества. И обратите внимание на последнее выражение Ильина. Он называет творчество А. С. Пушкина откровением «нашею верою веруемого и зримого Господа…». Кто это нашей верою веруемый и зримый Господь? Тот ли это Господь Иисус Христос, Которого исповедует Православие? Или это особый, только Ильиным и его сообщниками веруемый и зримый «Господь»? И заметьте, с какой скоростью совершена подмена. То, что ещё полвека назад воспринималось православным архиереем как кощунство, в 1937 году возведено в пророческое достоинство.
Архиеп. Никанор: Этого мало. Вслед за песнями в честь языческого культа, наш поэт воспевает и все страсти в самом диком их проявлении: половую ревность, убийство, самоубийство, игру чужою и своею жизнью… И чего он не воспевает?! Воспевает кровожадность Наполеона так же, как и революционеров XVIII века. Особенно революционная свобода была его кумир… Правда, все это высоко-художественно изображает и новейший наш исполин мысли художник Достоевский; но у этого в конце концов возбуждается жалость с отвращением к сцеплению всех изображаемых страстей, с желанием избыть от этого давящего кошмара.
Со словами владыки о Достоевском я не могу согласиться. Где в произведениях Достоевского возбуждается отвращение к страстям? В образе Ставрогина? Напротив, «Ставрогин» самый притягательный персонаж «Бесов»[3], и многие женские лица в романе влюблены в него. Или, может, «Соня Мармеладова» вызывает такое отвращение? Напротив, её проституция преподнесена Достоевским как жертвенное служение ближним. «Соня» не шлюха, она — мученица, примеру которой теперь учатся детишки в школах. А, может, её папаша «Семён Захарович Мармеладов» своим видом вызывает отвращение к такой человеческой страсти как винопитие? И этого нет. Достоевский изо всех сил постарался возвысить его и успешно сделал это, потому как речи этого алкаша теперь печатаются в «Журнале Московской Патриархии», № 1, 1997 г., в статье А. И. Осипова «Ф. М. Достоевский и христианство».
Осипов: Подобное же настроение [«старца Зосимы» из «Братьев Карамазовых»] мы видим и у пьяницы Мармеладова («Преступление и наказание»), когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных… И когда же кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! Почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сего»… И прострет к нам руце Свои, и мы припадем… и заплачем… и все поймем! Тогда все поймем… и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский начало и основу евангельского учения о спасении — «Блаженны нищии духом, яко тех есть Царство Небесное» — на язык современности: «потому что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего».
https://azbyka.ru/fiction/dostoevskij-i-xristianstvo/
Эти кощунственные слова Достоевского в маске «Мармеладова» подробно разбирались в статье «Станция Достоевская: выходим или едем дальше?» Но что делает профессор Осипов? То же, что и философ Ильин — наряжает кощунство в Евангельские одежды. «Так изумительно переложил Достоевский начало и основу евангельского учения о спасении — Блаженны нищии духом, яко тех есть Царство Небесное — на язык современности: “потому что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего”», — пишет г-н Осипов. Да неужели? А то, что этот «нищий духом» посчитал себя достойным Господа, будучи запечатан звериным образом, это тоже показатель его духовной нищеты? Или этой мелкой детали большого свинства в речи «Мармеладова» профессор Осипов не заметил? Так что же он заметил, и в чём заключается их на пару с философом Ильиным любомудрие с богословием? В том, чтобы спустить Небо на землю, или лучше сказать, затолкать землю на Небо и увидеть в пьяных речах «Мармеладова» переложение Евангельского учения, а в языческих стихах Пушкина пророчества и откровения?
Знаете, где ещё помимо ЖМП изображают «Мармеладова» с нимбом сидящим одесную Христа? В рассказе протоиерея Николая Агафонова «Погиб при исполнении» (1990). В этом рассказе слова «Мармеладова» вынесены в эпиграф после слов Христа: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15:13). В нём описывается, как нетрезвый священник, совершая отпевание, поджёг дом от выпавшего из кадила угля и, спасая других, погиб.
Что хотел объяснить читателям этого рассказа отец Николай Агафонов († 17.06.2019), ставя священнику «Федору Миролюбову» эту героическую смерть в заслугу? Что нельзя осуждать алкоголиков, потому что они отдают свои жизни за других? А то, что его душа предстала пред Господом пьяной, это как? А то, что апостолом Павлом сказано, что пьяницы Царства Божия не наследуют (1 Кор. 6:10), тоже ничего не значит? Но как можно не верить апостолу? Или у неверующих прямым словам апостола Павла есть свой, своею верою веруемый и зримый «Господь», как у Ильина? И этот «Господь» уже бесконечно далёк от Того Господа, Которого своей жизнью и смертью прославил апостол Павел? Да просто непонятно, зачем лепить героя из того, кто был причиной беды? Дом не сгорел бы, если бы «отец Фёдор» был трезв.
Так вот, писатели и богословы, пустословы и фантазёры, считающие себя человеколюбивее Господа и Бога нашего Иисуса Христа и Его апостолов, извлеките урок из советской истории. Когда пророками провозглашаются Пушкин и Достоевский, тогда не замедляют явиться апостолы этой веры — Ленин и Сталин.
Продолжение следует.
Иерей Георгий Селин
Сайт «Ветрово»
5 февраля 2020
[1] Архиепископ Никанор готовил своей проповедью революцию? Получается, готовил. Как? Разумеется, он не пропагандировал марксизм и социализм, однако смешивал ложь с правдой и, разумеется, делал это не сознательно, но следуя широким путём масс (ср. Мф. 7:13,14). У меня есть желание, и даст Бог, оно осуществится, так же подробно, как проповедь архиеп. Никанора, разобрать проповеди о Пушкине священномученика Иоанна Восторгова († 23.08.1918). Эти проповеди мог бы использовать на уроках по русской литературе любой советский педагог, отец А. Шумский, например, до своего рукоположения. ↩
[2] Огненная тема красной нитью проходит, а лучше сказать, красной рекой протекает через всё Священное Писание, но что-то не припомню, чтобы огонь в нём назывался «священным». Зато выражение «чуждый огонь» встречается в книге Чисел, в 16-й главе, в рассказе о гибели Дафана, Авирона и иных многих. И вот вопрос: не является ли выражение «священный огонь» столь же чуждым духу Писания, как и огонь, принесённый Господу поименованными лицами? ↩
[3] В романе со стихами Священного Писания «В Зосимину пустынь», написанным мною около десяти лет назад, есть главка под названием «Мифы Древней России». Позволю себе привести её в этой сноске.
Мифы Древней России
Поскольку нормальность автора под вопросом, постольку он может говорить уже совершенно безумные речи. Какие именно? Например, назвать увлечение художественной литературой языческим нечестием и приравнять поклонение литературным героям к поклонению языческим богам, точно так, как в первых главах романа он называл телезрителей идолопоклонниками.
В Житии святого мученика Феодота Анкирского (†7/20.06.303) можно прочитать слова, которые он сказал своему мучителю: «Богов твоих деяния стыдно есть и глаголати, обаче реку на постыждение ваше. Той, егоже вы нарицаете Дия, и веруете его быти бога паче всех богов большаго, на скверное вожделение женское и детское толико простреся, яко ему всего зла началом и концем быти. Орфей бо стихотворец ваш повествует, яко Дий Сатурна истаго отца своего уби, и истую матерь свою Рею име в жену, от неяже роди дщерь Персефону, но и с тою любодействоваше. Паки име в жену сестру свою Юнону, якоже и Аполлин сестру свою Диану оскверни на требище во острове Делос. Подобно же и Марс вознеистовствова похотию блудною на Венеру, и Вулкан на Минерву, родная братия на родныя сестры. Видиши ли игемоне, коликое есть богов твоих скверное беззаконие? Еда ли не казнит ныне закон таковая творящих? Вы же о таковых блудодейных ваших богах хвалитеся, ни стыдитеся покланяющеся отцеубийцам, кровосмесителем, прелюбодеем, детосквернителем, волхвом, сия бо стихотворцы ваши о богах ваших написаша, яко похваляюще дела их мерзостная».
После этих слов мученика Феодота поневоле задумаешься, где же был разум у игемона и у всех тех, кто воздавал божественные почести Дию, Венере, Марсу и прочим уголовникам? Где разум у телезрителей, склоняющих свои выи под выливаемые на них с телеэкрана мерзости, подобные названным выше? Но об их разуме мы поговорим после, а пока что сопоставим языческих богов с героями наших литературных произведений.
«— Гм. А правда ли, что вы — злобно ухмыльнулся он, — правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де-Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали детей? Говорите, не смейте лгать, — вскричал он, совсем выходя из себя, — Николай Ставрогин не может лгать пред Шатовым, бившим его по лицу! Говорите всё, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут же на месте!
— Я эти слова говорил, но детей не я обижал, — произнес Ставрогин, но только после слишком долгого молчания. Он побледнел, и глаза его вспыхнули». (Ф.М. Достоевский. Бесы. Часть 2, глава 1, VII).
Зачем я привёл эту цитату из «Бесов» вслед за словами мученика Феодота? Неужели затем, чтобы сравнить Ставрогина с Дием, а Достоевского с Орфеем? Да, именно с этой целью я поставил их рядом, чтобы показать сходство. Но от дальнейшего подробного сравнения воздержусь, хотя через 100-200 лет эти цитаты и сравнивать не надо будет, потому что будущий человек, если таковой будет, без подсказки увидит пока невидимое тождество мифов древней Греции и литературы древней России.
«Не мифов и литературы тождество, — возражает читатель, — а тождество бездны человеческого греха во все времена, которую русская литература никогда не воспевала, ну, кроме каких-нибудь декадентов, которых к русской литературе относить невозможно. Неужели вы не видите подмены, которые совершает ваша логика в угоду вашей настойчивой мысли, вернее, вожделенному желанию произвести самую суровую расправу?»
Прекрасноголосая литература уводила в сторону от Церкви, и уже этим способствовала греху. Вот и праматери Еве диавол не сказал: сорви, съешь, нарушь, но начал с вопроса: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? (Быт. 3:1). Подлинно ли, что нигде более, кроме стен церковных, нельзя научиться заповедям Божиим? Ну, почему же нигде, кроме Церкви? Можно и вне Церкви. Правда ли, что литература не может обучать закону Божию? Ну, почему же не может? Может. Тогда пусть обучает. Вот она и обучила…
А ведь так и будет. Когда глубина художественных образов ВРЛ утратится, и память о великих литературных героях сократится до размеров, указанных средствами массовой информации, тогда сходство древнегреческих мифов и российской художественной литературы откроется со всей очевидностью. Но не будем торопить время. Просто спросим читателя: скажите, вы не согласны, что Достоевский и Орфей поют об одном и том же? Конечно, трудно согласиться, потому что, если судить по внешности, то поют они о разном. Ну а если по сути? Скажите, чем по сути сочиненный Ставрогин отличается от сочиненного Дия, т.е. Зевса? Ничем. Оба они: и языческий бог, и литературный герой — увлекательно описанные злодеи. Ставрогин даже более обольстителен. Вернее сказать, для язычников он назывался Зевсом и был привлекателен по-язычески: силой, мужественностью, красотой и т.д., а для христиан стал привлекателен по-христиански, и имя себе подобрал приличествующее, поскольку «ставро́с», значит по-гречески «крест»: значит, мучается бедняга, страдает.
Ставрогин — самый таинственный и самый притягательный персонаж «Бесов», о чём можно судить по количеству женских лиц, окружающих и обожающих его. Среди них мать, готовая ехать с ним куда угодно, и обольщённые им — сестра Шатова, жена Шатова, Лиза и много других женщин. Но, может, он потому и притягателен, что покрыт мраком? А что там, во мраке? Бываемая бо о́тай от них срамно есть и глаголати. Вся же обличаемая от света являются: все бо являемое свет есть (Еф. 5:12, 13). Потому и держит Достоевский в тайне своего героя, чтобы удержать при себе читательский интерес.
«Какой же, по-вашему, негодяй этот Достоевский, сознательный проповедник зла! — восклицает читатель. — А не боитесь клеветы на человека?»
Сознательный или безсознательный — не знаю. Но то, что проповедником зла является писатель (а не человек, ещё раз подчёркиваю это!) Достоевский — это точно. Свет это не интересно. Свет это Евангелие. Интересно только то, что пребывает в запретном мраке. Умело играть с читателем на его греховном влечении к запретному — таково главное занятие литературы. Как, читатель? Провести вас в ставрогинский мрак? Но зачем мне это? Неужели затем, чтобы отщипнуть себе от лаврового венка, венчающего главу Ф. М. Достоевского, некий листок для собственного супа, сваренного за счёт вашего интереса? Но достоит ли священнику заниматься подобными делами? Так поступали жрецы скверного Дия, но для служителей Христовых такой поступок будет позором. Имамы же олтарь, от него же не имут власти ясти служащии сени (Евр. 13:10), и незачем нам, имеющим истинный жертвенник, касаться языческих жертвоприношений. Скажу лишь то, что главный бес романа «Бесы» это — «Ставрогин». ↩
