Ярким явлением притчевой поэзии отца Романа стало и стихотворение «Блудный сын» (2001). Поэтическое переложение известной евангельской притчи, заостряющее драматичные перипетии ее сюжета, существенно обогащается лирическими «вкраплениями», где звучит голос лирического «я«, поначалу кратко комментирующего события, а в завершении соединяющего свой покаянный голос с обращением к Отцу раскаявшегося сына. «Внутренняя драматургия» произведения основана на живом звучании голосов героев притчи и повествователя, который уже в первых строках определяет свой эмоциональный настрой в отношении к происходящему («Одно из мест Евангельского чтенья //Волнует сердце скорбью без конца»), затем пристально, давая свои «ремарки» («Надежда укрепляет»), наблюдает за очистительным порывом блудного сына, психологическими деталями его речи: «А в горле комом – грешен пред Тобою. // И называться сыном нету сил…». Далее, внутренне противясь всяческому безжалостному благочестию, герой проводит глубокое сопоставление «праведности» старшего сына и милующей Любви Отца – сопоставление, в котором ощутимо знание о нелегком опыте не только мирской, но и внутрицерковной жизни:
Она уже – награда без наград.
А праведность без оной обрекает
Стоять столпом у растворённых Врат…
Повышенная стилевая экспрессия заключительного покаянного обращения блудного сына и одновременно самого лирического «я» к Отцу сопряжена с расширительной интерпретацией притчевых образов, с контрастом возвышенного слога и намеренно сниженной самохарактеристики:
И был рабом у общего врага.
Изведал горе горькое скитаний
И не дерзаю пасть к Твоим ногам.
И, все-таки, когда приду с надеждой,
Убогости моей не отвратись.
Я обойдусь без дорогой одежды –
Мне без Тебя уже не обойтись.
В смысловом отношении к этой поэтической притче близки и стихотворение «Не сохранила Божье, не сумела…» (1994), в котором герой воспринимает себя в качестве «потерянной драхмы», освещенной, как и в евангельской притче, Божьей Милостью (Лк. 15:8-10), и стихотворение «И за что мне сие?…» (2001), где притчевый образ человека, пришедшего на Пир в «небрачной одежде», спроецирован на судьбу героя – странника, взыскующего Бога. Сам образ небрачной одежды получает здесь несколько иное, по сравнению с евангельским текстом (Мф. 22:12-13), истолкование, ассоциируясь не только с отчуждением от Бога, но и с многотрудным путем к Свету, тяжесть которого передана в замедленно-протяжных строках, где слова произносятся героем на пределе душевных и физических сил:
Диво то, что дошёл, хоть и места небитого нет.
Что не спросишь меня, почему я не в брачном наряде?
Видно, знаешь, что мне просто нечего молвить в ответ.
Итак, евангельские притчевые образы преображают художественную ткань произведений отца Романа, соотнося духовный путь его лирического «я» с исканиями и падениями героев известных притч. Эти образы раскрывают колоссальный заряд молитвенного, покаянного устояния героя поэзии отца Романа в борьбе со грехом и, воскрешая в сознании современников евангельские архетипы, приближают через доступные многим простые слова Христовых притч к глубокому восприятию Его учения.
Поэтические притчи иеромонаха Романа могут быть основаны и на услышанных автором сказаниях о событиях прошлого. В лирической «мини-новелле» «Я посетил в Румынии собор…» (2001) это рассказанное «преданье старины седой» о храмостроителе, который пожертвовал ради сохранения Храма женой и не родившимся ребенком, – предание, заключающее в своем трагическом звучании ощущение неисповедимости Промысла: «Благословен Всевышний и за то, // Что мы незнаем, что за поворотом…». Важны здесь размышления рассказчицы (в стихотворении создается атмосфера доверительного сказового повествования) и слушателей о смысле христианской жертвенности: «Какую цену Красоте даем?// Какую жертву Красоте приносим?..». В «Были» (2001) сказ-исповедь героини (отражение священнического опыта автора) о том, как в войну она побоялась спасти от расстрела прятавшихся от полицаев детей, обретает символический смысл, открывая в земных перипетиях слабость человека в понимании Божьего Замысла о его судьбе: «Два ангела явились за душою, // А ты им указала на порог…». Притчевый рассказ о соблазне осуждения ближнего, настигающего даже подвижников, звучит в стихотворении «Случай» (2001), где минутная немощь несправедливо осудившего брата старца-отшельника сменяется в его душе глубочайшим сокрушением о грехе («О Господи! Я брата осудил!). Притчевые иносказания сопровождаются у отца Романа лирическими комментариями, обращениями к героям, апелляциями к будничным житейским ситуациям, что создает эффект живой сопричастности автора переживаемым ими духовным испытаниям:
Не каждый понесёт напрасный стыд.
Мы сразу бы помчались разбираться,
Но потому-то мы и не святы.
Диалог с героем важен и в песне-притче «И Млечный Путь, и кроткий полумесяц…» (1992), прорастающей из пейзажной поэзии отца Романа. Контраст таинственных красот ночной Вселенной и не чувствительного к ним персонажа – кормчего, глядящегося в состоянии Богооставленности и солипсизма «в отраженье черное свое», нацелен на обобщающее постижение судьбы отдалившейся от Бога человеческой души: «В дорожке лунной чёлн застыл бесшумно, // Знать, не к кому и незачем грести…». Сочувственный взор пастыря на уныние утратившего Путь кормчего («погрузился в думы, головушку руками обхватив») перерастает во взволнованное обращение к нему, противопоставление тоске героя опыта жизни во Христе:
Остави отражение-тоску,
Под небом звёздным лунною дорогой
Плыви к тому живому огоньку.
Разнообразные по своим источникам, образной системе и тональности поэтические притчи отца Романа явили действенную силу этого древнего жанра и в свете современного художественного опыта. Напряженная сюжетная динамика притч отца Романа, соединение в них «голосов» и жизненных позиций различных персонажей с проникновенными размышлениями лирического «я» способствуют приобщению слушательской аудитории к граням многовекового религиозного опыта, в житейских и обыденных ситуациях раскрывают духовное содержание человеческих поступков и помышлений.
Уединенная сосредоточенность, самоуглубленность лирического героя поэзии отца Романа сочетается с активной социальной позицией – например, в гражданских стихах о России, с потребностью в прямом, проповедническом по существу обращении к миру. В этом смысле песнопениям и стихам отца Романа близко то проповедническое начало, которое было коренным свойством отечественной литературы и культуры. Наследуя через века древний жанр духовной проповеди и поучения, поэт-певец творчески использует его, обращаясь к современному человеку.
В поэтических проповедях отца Романа сердечное сокрушение о греховности человеческой природы, мудрая ирония над беспечностью в духовной жизни («Не торопитесь подвизаться за шумным праздничным столом») сращены с осмыслением и собственного несовершенства: «Дай Боже выплыть самому…» Выполняя важную просветительскую функцию, эти проповеди часто построены с использованием ораторских приемов (восклицаний, риторических вопросов, ярких сопоставлений, иносказательных образов), которые усиливают их эвристическую ценность. Например, вразумляющие назидания поэта призваны поколебать обыденные неверные представления о молитвенном труде («Доколь искать пленительное счастье?..»,1996; «Мы молимся, но для чего – не знаем…», 2001), сущности общения человека с Богом:
Что наше знанье? – тягостный обман…
Господь взыскует нашего горенья,
А не потуг холодного ума.
Не потому ль так тянется прохожий
На огонек, светящийся в ночи?
…Огарок, но горящий, мне дороже
Большой непламенеющей свечи.
Подобно тому, как когда-то митрополит Филарет (Дроздов) дал свой наставительный ответ на пушкинское стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…», отец Роман в стихотворении «Ты воздохнул: – «Так хочется покоя!»..» (2001) откликается на «Парус» Лермонтова и размышляет о метущемся духе не только поэта-романтика, но и зачастую современного, отдалившегося от Бога человека. Лермонтовская антиномия бури и покоя получает здесь христианское переосмысление: в покое видится воплощение райского блаженства, противопоставленного суетным бурям, одолевающим душу лирического героя стихотворения. Здесь вырисовывается онтология рая и жизни во Христе, требующей от человека духовной готовности, сосредоточенности внутренних сил:
Желанный Край не всякий понесет.
Там нет волны, которая возносит,
И нет волны, которая зальет.
Ночь никогда туда не подступает.
Печаль-кручина не надсадит грудь.
Там паруса никто не подымает.
Зачем они, когда закончен путь?..
Повышенной эмоциональности лермонтовского произведения в стихотворении отца Романа соответствует мудро-уравновешивающее слово, окрашенное едва заметной иронией и проникнутое глубоким пониманием истоков душевной неуспокоенности автора «Паруса» – слово, которое зиждется на Евангельском образе «Царствия небесного внутри вас»:
Она в тебе – заветная Страна.
Но буря держит, вырваться непросто
Тому, кого баюкает волна.
Обобщая сказанное, отметим существенную духовную и социальную значимость как самого песенно-поэтического творчества иеромонаха Романа, так и факта широкого распространения его песен в современном российском обществе. Поэзия отца Романа, органично продолжающая просветительские традиции древней монашеской культуры, апостольского служения, возвращает современному художественному сознанию утраченную в постклассическую эпоху целостность. Эта поэзия представлена самыми разными жанровыми образованиями – такими как лирическая исповедь, молитва, проповедь, философская и пейзажная элегия, притча, мини-новелла, – которые в совокупности формируют единую православную художественную модель бытия. Данное единство раскрывается в онтологическом, культурном, социально-историческом ракурсах: в прозрениях о судьбе России, сущности творческого призвания, бытии природного космоса; в новом осмыслении коллизий евангельских сюжетов, собственного молитвенного и пастырского опыта. Глубокое песенное творчество сознательно удалившегося от мира поэта-проповедника привносит в мирскую жизнь значительный заряд
духовной сосредоточенности и трезвения.
Юрий Ничипоров
Из сборника: Духовные начала русского искусства и образования. Материалы III Всероссийской научной конференции. Великий Новгород, НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2003