Илья Ничипоров. Песенно-поэтическое творчество иеромонаха Романа (Матюшина): духовное содержание и образный строй

Творчество иеромонаха Романа(Матюшина) явило собой уникальный вариант бардовской поэзии, получившей интенсивное развитие в России второй половины ХХ в. Его произведения рождались на стыке древнейшей традиции молитвенного псалмопения, фольклорной культуры, вековых пластов русской духовной лирики (от Ломоносова, Державина до Тютчева и позднего Пастернака), на почве знаменательного переосмысления традиций отечественной поэзии ХIХ-ХХ столетий.

Сама поэзия предстает в песнях отца Романа как особая ипостась молитвенного делания, Богообщения. В ряде стихотворений ключевым становится сокрушенное обращение лирического «я» к собственной душе, стремящейся освободиться от унылой Богооставленности. В стихотворении «И обошли стороною…» (1991) раздумья о пройденном «пути утрат», соединяясь с напряженной рефлексией о крестном пути Христа («Много садов, но выбрал // Он Гефсиманский сад»), оказываются созвучными образности Псалтири:

Символическое овеществление образа души, уподобляемой то «потерянной драхме при дороге», то дому, «исполненному нечистоты и мрака», происходит и в близких притче стихотворениях «Не сохранила Божье, не сумела…» (1994), «Исполнился мой дом нечистоты и мрака…» (1995). В первом нелегкий поиск Бога, постепенное молитвенное освещение «потерянной драхмы» составляет сердцевину лирического сюжета. Во втором же неторопливое течение мерного шестистопного ямба, органичное соединение старославянизмов и народно-поэтической стилистики («В чем горюшко твое?») сопутствуют развитию образного параллелизма между душевной жизнью и напоминающим о Творце бытием созданного Им мира:

Молитвенный настрой конденсируется в песнопениях отца Романа и в образе священнобезмолвия, «неизреченных глаголов», рождающихся в душе лирического «я». Так, в стихотворениях «Хочу молчать, за всех и вся смиряясь…» (1994), «Неизреченные глаголы» (2001) развертывается идущий от Жуковского, Тютчева мотив словесной невыразимости глубин душевной жизни, который проецируется здесь на процесс молитвенного Богопознания. Тютчевская возвышенно-риторическая стилистика сращена у отца Романа со скорбно-лирическими интонациями, которые в сочетании с тихим, мягким звучанием гитарных струн создают неповторимую атмосферу сокровенного размышления о Боге, негромкого разговора, исподволь вовлекающего в эту атмосферу душу, ищущую укрепления в вере: «О тишина! О мрак Богопознанья, // Затмивший жалкий человечий свет…». Тютчевской же поэзии созвучны здесь тяготение словесной формы к максимальной сжатости, афористичности, параллелизм души и природной жизни. Молитвенные «неизреченные глаголы» противопоставлены отцом Романом гордому многословию:

Художественно прочувствованное молитвенное действо напрямую соотнесено в поэзии отца Романа с вехами церковного календаря, богослужебной практикой. В этой связи стоит выделить произведения, прямо или косвенно связанные с великими праздниками («А завтра – Вознесение Христово…», 1996, «Благовещение», 2001), а также поэтический цикл 2001 г., охватывающий путь от Вербного Воскресения до Пасхи, от страдания к очищению в Пасхальные дни («Христос Воскресе!», «На Пасху»).

Стихотворение «Благовещение» выстраивается как безыскусный рассказ, тонкое наблюдение за жизнью Божьего мира и души в день «памяти Всехвальной Госпожи». Образ мира оказывается здесь двуплановым, ибо сквозь зримую серость дня проступает благодатный «пречудный свет» высшей радости, в земном ощущается сокровенное и чудесное, что повышает степень словесной экспрессии («Без звонаря заколоколил Храм»), а молитвенное славословие в завершающих строках предстает как венец бытия лирического героя, его проникновенного монолога: «И все слилось в Архангельском лобзаньи: //Господь с Тобою, Дево Мариам!».

Обращенный же к событиям Страстной седмицы поэтический цикл соединяет процесс самоуглубления поэта-певца в тайну личностного восприятия голгофской драмы и вселенские обобщения, основанные на вчувствовании в сокрытую динамику евангельских эпизодов. Особенно заметны здесь посвященные Входу Господню в Иерусалим стихотворения «Грядет Господь на вольное страданье…» и «Боюсь елейных глаз и прогибанья…», которые содержат, по существу, обобщение об изломах мировой истории, порожденных греховной «двуликостью» человеческой души: «И потому Распни таит Осанна, // И вайя претворяются в шипы…» . Показательна динамика интонационного рисунка в цикле, которая связана с нарастанием внутреннего трепета лирического «я» – от лирически-умиротворенных воспоминаний Великого Вторника о матери, открывшей герою знание о распятом и воскресшем Боге («Матушке Зосиме»), изумленного видения милостивого самоотвержении Спасителя, «не оттолкнувшего стопы» Иуды на Омовении («К великой милости взывает…»), к потрясенному сокрушению о человеческом падении в «день Великого Пятка», что проявляется во взрывных, предельно эмоциональных интонациях поэтической речи:

Жанровая близость многих стихотворений отца Романа молитвенному обращению к Богу в процессе как церковной службы, так и повседневного размышления о мире во многом обусловлена глубинным родством его песенно-поэтического творчества апостольскому служению, призванному возвратить нации забытый опыт Богообщения.

Существенной в произведениях иеромонаха Романа становится и напряженная саморефлексия о себе как творческой личности, о философии творчества, духовном и общественном предназначении поэта. Эти размышления связаны подчас у отца Романа с переосмыслением мотивов классической поэзии – как, например, в притчевом стихотворении «Когда вода самозамкнется…» (1991). В иносказательной форме поэт, вступая в творческий диалог с образным рядом пушкинских стихотворений «Осень» и «Пророк», мудро отмечает опасность вырождения поэзии, замкнувшейся на самой себе, превращения ее в «болотце», утратившее живую связь с источником Божьей благодати:

Сердцевина поэзии видится отцу Роману в молитвенном делании, служении «Первому Поэту», в осмысленном несении креста самообуздания. Стихотворение «Страх Господень – авва воздержания…» (1991), с энергией его ударных хореических строк, отточенными до афоризма словесными образами может быть воспринято как программный манифест поэта, где раскрывается мистика катарсического очищения поэзии в молитве как высшей ипостаси творческого духа: «Воздержанье дарит исцеление. // Лучшая поэзия – молчание, // Лучшее молчание – моление…». Своенравной игре муз, страстным порывам воображения, «заострению словес и рифм» противопоставляется «тихий» лиризм, вслушивание в тайные ритмы бытия Божественного творения: «О Боге пел. И только потому //Мой тихий голос Родина узнала…».

Духовный аскетизм в осмыслении феномена творчества определяет особый характер картины мира в поэзии отца Романа. Само «я» поэта не величаво возвышается над миром, но с радостью ощущает себя малой частицей Божественного Универсума, «каплей», способной, благодаря молитвенной творческой энергии, «душой вобрать Животворящий Свет», нести «прохожим» опыт предстояния Творцу:

Концепция творческой личности в поэзии отца Романа несет в себе и трагедийные черты, так как подвиг служения поэта Богу и миру родственен не только апостольскому призванию, но и заключает образ крестной жертвы Спасителя. В стихотворении «Блажен, кто Истину не продал…» (1991) звучит ораторски приподнятое мудрое слово обличения гордого «витийствования» поэта, ложно понятой свободы – обличение, обращенное автором и к собственной душе. Подлинную духовную свободу художника поэт-певец усматривает в приближении к победе над плотским «я», в осознании им своего трагедийного призвания свидетельствовать об Истине «народам, шествующим во лжи». В данном стихотворении слово поэта, направленное на постижение непреложных законов мироздания, тяготеет к символической обобщенности, максимальной смысловой емкости и эмоциональной насыщенности:

Возникший в процитированном стихотворении образ «крестного хода бытия» вписывается в песенной поэзии отца Романа в целостную онтологию Пути, которая многопланово представлена во многих его произведениях.