Иерей Георгий Селин. Лев Толстой как иноагент

Часть вторая. От богохульства Пушкина к богохульству Толстого. «Пойдут от силы в силу…».

Часть первая: «Тлеющий конфликт»

По­ми­мо без­дей­­стви­я Рус­ской Церк­ви в ту­ше­ни­и конф­лик­та, ко­то­рый раз­жёг Толс­той, Люд­ми­лу Са­рас­ки­ну воз­му­ща­ет мо­лит­ва пра­вед­но­го Иоан­на о ско­рей­шей смер­ти Толс­то­го. «Это ли хрис­ти­анс­тво? Хри­сти­анс­тво ли это?» ― во­про­ша­ет она. Преж­де рас­смот­ре­ни­я по­став­лен­ных доктором филологических наук вопросов, хотелось бы пояснить, почему в 1-ой части статьи возникло множество писательских имён, тогда как в заголовке назван один Лев Толстой? Дело в том, что все те писатели, кого советская власть внесла в пантеон «великих и гениальных», одним миром мазаны. Что значит эта пословица, и уместна ли она в данном случае?

Что такое миро, и когда им мажут? Миро это ― особого состава масло, освященное патриархом (разумеется, освящается всё Духом Святым, но в данном случае о ниспослании Святого Духа молится сам патриарх), которое после освящения развозится по всем приходам Русской Православной Церкви для совершения таинства Миропомазания. Поэтому поговорка отмечает тот факт, что все христиане, крещённые священниками Русской Православной Церкви, помазаны одним миром, поскольку вещество для совершения этого таинства взято из одного сосуда. Но пора уже написать это слово правильно ― мνро. Буква «ижица» пишется в корне слова «мνро» по правилам церковнославянской орфографии, которая некоторые буквы заимствовала из греческой письменности.

Велимир Хлебников:

«Ненужная ижица» была нужна не только для отличия слов «мiр», «мир», «мνро», но и для другого Небесного слова ― Евангелие. Это слово, означающее в буквальном переводе с греческого «благая весть», писалось по дореволюционным правилам через «νжицу» ― Еνангелие. Но в 1918 году буквы «i» и «ν» ушли, точнее сказать, их ушли, и вместе с ними ушло различие слов. Настал мир во всём мире и с миром. А ведь три эти буквы были ступенями лестницы, возводящей к Небу. Первая ступень ― мiр (земное счастье), вторая ― мир (душевный покой), третья ― мνро (Небесное блаженство). Поэтому, конечно, неуместна в разговоре о писателях, особенно о Толстом, отвергавшим Небесное блаженство, названная поговорка. Разве только в таком написании ― одним мiром мазаны ― можно её к ним применить. Иными словами, их сочинения пригодны только на первой ступени бытия ― житейской. А на вторую, не говорю уже о третьей, они не возводят. Итак, одним мiром мазаны все те писатели, которых руководители коммунистической партии и советского правительства включили в свои «святцы».

Г. П. Федотов: Принимая в свои святцы декабристов, народовольцев, революционная Россия, отправляясь от них, приобщается и к дворянско-интеллигентской культуре. Это пока лишь задание, но оно будет выполнено. А за приятием дворянской культуры неизбежно ее преодоление. Народ пойдет путем интеллигенции — хотя бы опаздывая на столетие — через Толстого в церковь.

Г.С.: «Народ пойдет путем интеллигенции /…/ через Толстого в церковь», ― пишет Федотов об их плане. И если не через Толстого (с которым пока заминка, потому что «Церковь не решается пока что взять назад жестокую ругань о. Иоанна Кронштадтского в адрес Толстого», как пишет Л. Сараскина, но её, то есть Церковь с этой паузы усиленно стараются снять, о чём свидетельствуют обращения то к патриарху Алексию, то к патриарху Кириллу о прощении Толстого, и об этих обращениях мы ещё поговорим), так вот, если не через Толстого, так через Достоевского и Пушкина «народ пойдет путем интеллигенции в церковь». Поэтому и возникли в 1-ой части статьи многие писатели, хотя в заголовке назван один. По сути, в духовном плане разницы между ними нет: что Толстой, что Пушкин, что Достоевский, что ещё кто-либо из когорты «великих и гениальных». Наивно их разделять и противопоставлять. Дескать, Пушкин и Достоевский с уважением говорили о Христе и Церкви, а Толстой, такой-сякой, их не уважал. Да, в разных одеждах они ходили. Пушкин в цилиндре, Достоевский в сюртуке, Толстой в косоворотке, но, как говорил Достоевский, все мы вышли из гоголевской «Шинели», то есть суть их одна. К чему я это пишу?

Сайт Руниверс: 1911 год. 20 декабря. Собрание союзников, под флагом златоустовского религиозно-философского кружка, посвященное памяти о. Иоанна Кронштадтского. Этим случаем протоиерей о. Восторгов воспользовался для того, чтобы оскорбить память Л. Н. Толстого. ― Этот богоотступник, ― говорил о. Восторгов, ― происходивший из богатой семьи, проживал по 60 тысяч в год, жил во дворце, окруженном великолепным парком, утопая в роскоши, тратил деньги на пиры и излишества. Не оставил о. Восторгов и могилы Л. Н. Толстого, закончив свою речь «христианским» пожеланием, чтобы у могилы Толстого «сосредоточилось все больное, все мерзкое, что есть в русской литературе».
https://runivers.ru/philosophy/chronograph/475437/

Г.С.: Про могилу Толстого, а также про надгробия Пушкина, Лермонтова, Некрасова, если кому интересно, можно прочитать в статье «О писательских могильных памятниках, гексаграмме и о других символах». Здесь же я хочу сказать об отношении священномученика Иоанна, но не к Толстому (оно в полной мере выражено в процитированных выше словах), а к Пушкину. Но прежде несколько слов о причинах моего пристального внимания к взаимоотношениям священнослужителей РПЦ и сочинителей ВРЛ.

Я напрягаюсь, когда Великую Русскую Литературу пытаются ввести в ограду Русской Православной Церкви. А среди таковых проводников помимо пушкиноведа В. С. Непомнящего обретаются священнослужители митрополит Антоний (Храповицкий), архиепископ Никанор (Бровкович), священномученик протоиерей Иоанн Восторгов, другие досточтимые владыки, святые и несвятые отцы, а также несвятые святые. Да, я напрягаюсь и вынужден прибегать к критике художеств как самих писателей, так и их церковных почитателей. Подчёркиваю, что специально критикой литературы Пушкина и всей русской классики я не занимаюсь, антихристианских смыслов целенаправленно в них не выискиваю и только для обнаружения нескладностей в речах тех, кто доказывает православие писателей (NB: писателей, а не людей) Пушкина, Гоголя, Достоевского и т.д. вынужден прибегать к первоисточникам. Я не критикан, но готов называться реакционером в том смысле, что моё критическое отношение к так называемой великой русской литературе является реакцией на попытки введения её в круг церковной культуры. Культура Церкви это ― культура возделывания Креста Христова. А поэзия Пушкина и вся ВРЛ к этой культуре имеют весьма далёкое отношение. По-моему.

Заостряю внимание, что я не против любви к творчеству Александра Сергеевича и других мiрских писателей, но в свободное от службы время. Хочется любить их произведения? Пожалуйста, любите как хотите и где хотите, но только не в церковных стенах. Я, например, много перечитал ВРЛ в своё время, но, слава Богу, почти всё забыл. Это, знаете, как художественный фильм. Хочется иной раз его посмотреть?^[1] Пожалуйста. Но, разумеется, не перед службой, и что при этом важно знать? Посмотрел и тут же забыл. Именно так, для духовного здоровья лучше тотчас по просмотре выкинуть из головы всё увиденное и услышанное, и не вспоминать ни речей, ни действий персонажей, ни событий фильма. Почему? Да потому, что всё это ― выдумка. И снято так, чтобы привлечь, увлечь, завлечь зрителей.

Вернёмся к теме отношения священномученика Иоанна Восторгова к поэзии Пушкина. Буду краток, всё-таки статья о Толстом, а не о Пушкине, хотя их творчество ― одного поля ягоды. Удивительно, что, относясь критически к литературе Толстого, отец Иоанн восторгается литературой Пушкина, о чём свидетельствуют его речи, читанные в стенах церкви (раз в церкви, значит это не речи, но проповеди?) Тифлисской женской гимназии. Не буду подробно на них останавливаться, назову удивившие меня факты.

Три пространных речи-проповеди произнёс отец Иоанн Восторгов о Пушкине в 1899 году. Первую на панихиде по Пушкину 26 мая («Речь при поминовении А. С. Пушкина, в день столетия его юбилея со дня его рождения, 26 мая 1899 года. Сказана в сокращении в церкви Тифлисской 1-й женской гимназии в присутствии всех учащих и учащихся. Составлена частью по речи о Пушкине архиепископа Никанора Херсонского»). Вторую в день Вознесения Господня («Слово в праздник Вознесения Господня, 27 мая 1899 г. Произнесено в церкви Тифлисской 1-й Великой Княгини Ольги Феодоровны женской гимназии в присутствии Попечителя округа, учащих и учащихся»). Третью на торжественном выпуске учениц («Речь на молебне, сказанная выпускным воспитанницам (VII и IX классов) Тифлисской 1-й Великой Княгини Ольги Феодоровны женской гимназии 12 июня 1899 года»).
https://azbyka.ru/otechnik/Ioann_Vostorgov/polnoe-sobranie-sochinenij-tom-1/

Три слова о Пушкине за полмесяца. Не много ли? Хотя можно извинить троекратное обращение царского священника к творчеству советского, простите, светского писателя тем, что в те дни в Российской империи проводилось общегосударственное празднование памяти поэта. И всё же вопрос остаётся. Не много ли внимания уделил священник «небес посланнику»? Особо меня поразило обращение к Пушкину в праздник Вознесения. Неужели нельзя было другой день выбрать, и в Вознесение Господа возвещать о Вознесении Господа, а не о Пушкине? Не могу себе представить, чтобы я с амвона говорил о Пушкине в двунадесятый праздник. И перед кем? Перед гимназистками, которые с широко открытыми глазами готовы слушать всё, что говорят им старшие и тем паче священник. Это в наше время картина иная, хотя, знаете, ещё встречаются такие глаза и такая доверчивость. Говорю не понаслышке, потому что по благословению Священноначалия преподавал несколько лет нечто похожее на Закон Божий (почему похожее? потому что официально эти уроки так не назывались) в Мариинской гимназии. Так вот, этим юным душам, жадно впитывающим слова и дела старших, священник твердит о Пушкине три весенних дня. Какой же вывод должны сделать слушатели? «Пушкин ― наше всё!» И доживи отец Иоанн до признания Пушкина всесоюзным гением страны Советов, его душа парила бы от радости, потому что совершилось то, чего он хотел. Пушкина вознесли на пьедестал народного учителя и просветителя. О широком и шумном праздновании столетнего юбилея смерти Пушкина в 1937 году можно прочитать в статье «Русский народ всечеловечен, и Пушкин пророк его». Но протоиерей Иоанн не дожил до этих дней, его расстреляли в 1918 году в 54-летнем возрасте. Теперь он молит о нас Бога.

При беглом просмотре речей отца Иоанна о Пушкине (всё-таки надо бы их как-нибудь обстоятельно разобрать) меня зацепили слова, приведённые оратором в сноске: «“Ни в одном из моих сочинений, ― пишет сам А. С. Пушкин, ― не видно ни направления к безверию, ни кощунства над религией“. (Письмо к гр. Бенкендорфу.)». Почему отец Иоанн без всякого сомнения повторяет эти слова Пушкина? Неужто он ничего не знал о «Гавриилиаде»? Кстати, процитированные слова сказаны поэтом во время следствия по делу об авторстве «Гавриилиады» и являются официальным ответом коллежского секретаря Александра Пушкина на вопрос царской комиссии.

П. С. Рейфман: 19 августа по высочайшему повелению Пушкин вызван к санкт-петербургскому военному губернатору, где его спрашивали, от кого именно получил он «Гавриилиаду». Пришлось давать более подробное показание: «Рукопись ходила между офицерами Гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжег я вероятно в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное» (636).^[2]

Г.С.: Поэта спросили, от кого именно получил он «Гавриилиаду». И что? Пушкин лжёт. Батюшки-святы, зачем же так грубо о гении? Разве нельзя сказать иначе? Допустим: «Пушкин не сознался». Или: «Пушкин не сказал правды». Увы, так сказать нельзя, потому что, если бы Пушкин не сознавался в предъявленном ему обвинении, он бы отнекивался и молчал, но он именно лжёт, говоря «Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею».^[3] Ну и зачем это прибавление? Кто Пушкина за язык тянул? Сказал бы: «”Гавриилиада” не моя». И всё. Зачем эти словесные выкрутасы? «Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное». Такое впечатление, будто Пушкин хочет использовать подвернувшуюся ему возможность оставить для потомков словесные завитушки не только на страницах своих сочинений, но и в деле государственной комиссии. Более того, он прибегает к клевете, приписывая «Гавриилиаду» умершему князю Горчакову. Возникает вопрос: может ли быть правдив в своих сочинениях тот, кто лжив в жизни? Можно ли верить книгам врунов?

Как известно, поэт может солгать, но его поэзия солгать не может. Надо ли помимо «Гавриилиады» называть другие кощунственные произведения Пушкина? Помимо стихотворения, процитированного в сноске, не буду. Пощажу уши и души читающих. Хотя В. С. Непомнящий не пощадил. Ниже приводится обширная цитата из книги Валентина Семёновича «Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы», где он с удовольствием и большими подробностями описывает, как лишил информационной невинности одну из поклонниц поэзии Пушкина.

В. С. Непомнящий: Зимой 1987 года мне позвонила незнакомая женщина. Сначала робко извинилась, потом сказала, что она не москвичка, из Псковской области, и очень просит, если нетрудно, о встрече на несколько минут: ей необходимо задать мне очень важный вопрос — о Пушкине. Хорошо, сказал я, приходите, и подумал, что это студентка или учительница. Она пришла и, размотав с головы толстый серый платок, повязанный поверх черной шубейки, оказалась молодой, круглолицей, светлорусой, голубоглазой и необыкновенно привлекательной; на мгновение в моем воображении возник портрет Авдотьи Панаевой,^[4] но тут же исчез: здесь не было этой гордости, этого сознания неотразимости, а взгляд — такой чистый, светлый взгляд сегодня редко встретишь. Она села на диван, положив руки на колени, как девочка. Я спросил, откуда она. Оказалось, из села в Опочецком районе. Нет, она не учительница и не студентка, к филологии и литературе отношения не имеет (спустя несколько лет я имел радость повидаться с нею в Пскове; она бывшая актриса, работает в храме — В.Н.). Ко мне обратилась потому, что прочла в «Новом мире» статью «Пророк», держала в руках мою книгу «Поэзия и судьба». Я видел, что она волнуется; дело заключалось вот в чем: она хотела спросить, существуют ли точные, документальные, неопровержимые доказательства того, что именно Пушкину принадлежит (тут меня словно в сердце стукнуло: я как-то сразу догадался, что она имеет в виду) «Гавриилиада». Я зачем-то сообщил ей о своей проницательности. Это не очень задержало ее внимание, она ждала ответа. Как ей хотелось услышать, что доказательств нет! Я рассказал ей, что они есть. Рассказывал и чувствовал себя человеком — бывают такие, — в котором самое противное то, что он всем всегда говорит правду.

Г.С.: Простите, не могу молчать. Если бы Валентин Семёнович всегда говорил правду, то на обнародование правды, которую он открыл несведущей женщине, ему надо было бы жизнь положить. Он должен был бы на всех площадях и перекрёстках, urbi et orbi, во всех своих публикациях и сочинениях возвещать: «Смотрите, вот она правда! Пушкин богохульную «Гавриилиаду» написал, и при этом лгал об её авторстве, а вы ему молитесь, и «нашим всем» называете. Не обманывайтесь! Не приносите вреда своим душам!» Вот если бы Непомнящий так поступил, то есть свою карьеру^[5] положил бы на распространение и утверждение этой правды, тогда можно было бы сказать, что он настоящий правдолюб. Но пушкиновед Непомнящий говорит правду только в особых случаях. Таких вот, как этот, например. А в остальных случаях он её не раскрывает, более того, приукрашает. Зачем? А зачем паук плетёт паутину? Зачем охотники маскируют западню?

В. С. Непомнящий: Я стал утешать ее — объяснять, что он тогда был просто мальчишкой в «этой теме», что «это» для него было вроде как греческий миф, с которым делай что хочешь, говорил о воспитании, о среде, о состоянии умов, — все это она слушала внимательно, но как-то понуро, и тень не сбегала с лица. Я рассказал, что раскаяние его было искренним и, по всему судя, началось задолго до разбирательства «дела» об анонимной богохульной поэме; что, быть может, не в последнюю очередь стыд мешал ему признаться перед чиновниками (другое дело — царь); что он потом всю жизнь не мог забыть своего проступка, раздражался и краснел, когда упоминали, а тем более хвалили поэму; что след этих переживаний идет через его произведения, свидетельствуя о свободном, никем не вынужденном покаянии. В конце концов мне, кажется, удалось немного загладить перед ней его вину; она посветлела — и так горячо и трогательно благодарила, словно я помог ей в жизни. Стесняясь отнимать у меня время, она начала собираться, заматывать свой платок. Уезжать ей нужно было завтра утром; у нее были увесистые сумки — наверное, с продуктами, она ведь приехала в Москву из деревни. Сколько времени она потратила на то, чтобы разыскать мой телефон, дозвониться, добраться со своими сумками? Мне неловко рассказывать об этом, как будто я залезаю в чужую душу, — но и оставить эту встречу при себе тоже не могу. Когда она, еще раз поблагодарив, с легкими полупоклонами и пожеланиями всякого добра, ушла, мне в сердце словно ударила волна праздничной радости, надежды, благодарности и веры (во как! ― Г.С.) ― и вместе с тем тонкой и смутной тревоги, что в дальнейшем не раз заставляла оглянуться на этот разговор и в конце концов прямо на середине писания первого варианта вот этой работы (слабый проблеск замысла которой мелькнул много лет назад) неожиданно изменила ее, казалось бы, прочно сложившийся план.
https://azbyka.ru/fiction/da-vedayut-potomki-pravoslavnyx-pushkin-rossiya-my/8/

Г.С.: Что это за план, и как он изменился у пушкиноведа после прихода к нему почитательницы пушкинского пера, я не понял и понимать не хочу. Меня волнует другое. Что произошло с гостьей Валентина Семёновича после того, как она вынуждена была признать факт написания Пушкиным «Гавриилиады», хотя прежде отвергала его? «Она посветлела — и так горячо и трогательно благодарила, словно я помог ей в жизни», ― говорит Непомнящий о прощании с ним славянки. Правдолюбец убедил её принять Пушкина таким, каков он есть. Просветил, утешил и наставил на путь истинный. Любовь к поэзии Пушкина не угасла в её душе, напротив, разрослась, приняв в себя «Гавриилиаду». Стало быть, эта душа согласилась с богохульством Пушкина? Оправдала его? А Валентин Семёнович помог ей примириться с некрасивым фактом в творчестве любимого поэта. Но ведь она верующая, работает в храме. Как же так?

Если бы пришедшая к Непомнящему была неверующей, вопросов не было бы никаких. Неверующим, скорее всего, по барабану, принадлежит «Гавриилиада» Пушкину или не принадлежит. Ну написал он что-то пошлое об отношениях Святого Духа и Марии Девы, и написал, зато как много у него прекрасных, возвышенных стихотворений о любви мужчины и женщины. Но для верующего человека столкнуться с «Гавриилиадой», значит оказаться перед выбором: либо ты с Пушкиным, либо с Богородицей. Или я впадаю в крайность? Или не надо между ними выбирать? Надо просто не замечать «Гавриилиады». Её как бы нет. Она была написана поэтом по молодости и по глупости. «Простим горячке юных лет и юный жар, и юный бред».

С чем бы сравнить ситуацию, в которой оказалась гостья Непомнящего? Например, с положением жены, которой открыли глаза на измену мужа? Она ему верила, но немного сомневалась, спросила у знающих, и ей сказали правду (разумеется, рассказчик при этом испытывал отвращение к самому себе как к человеку, который всем всегда говорит правду). Жена расстроилась, но её утешили, и она просветлела. Остаётся только поблагодарить умиротворителя, потому что он убедил огорчённую женщину не разрывать брака и не разрушать семью. Так? Нет, не так. Измена мужа это ― непредвиденное событие. Это, как правило, «поскользнулся, упал, очнулся, гипс». А в рассказанной Непомнящим истории измена была известна с самого начала. Это как в истории с Лией, обманом отданной патриарху Иакову. Отец Лии, Лаван обманул Иакова, предложив в брачную ночь вместо младшей дочери, Рахили, старшую. Утром же оказалось, что это Лия. И [Иаков] сказал Лавану: что это сделал ты со мною? не за Рахиль ли я служил у тебя? зачем ты обманул меня? (Быт. 29: 25).

Впрочем, есть пример из гораздо более известной российским людям истории, чем библейская, советской. Все советские годы врали о Ленине, а потом «открыли» правду. Неужели не знали, что натворил этот соловей-разбойник?^[6] Знали. Почему же молчали? Потому что выгодно было утаивать правду, потому что от молчания зависело благополучие и власть над людьми.

Вернёмся к священномученику Иоанну Восторгову. Весьма прискорбно, что и он к составленному вокруг творчества Пушкина обману-заговору руку приложил, поскольку возносил богохульника в день Вознесения Господня. Он священническим авторитетом запечатлевал на девичьих душах портрет великого, благородного, светозарного учителя Пушкина, чтобы они полетели с этой верой в открывшуюся им взрослую жизнь, и потом, хлоп, попались в сети пушкиноведов, вроде Непомнящего. Хотите знать, что далее пишет Валентин Семёнович после рассказа о соблазнённой и просветлённой богохульством Пушкина псковитянке?

В.С. Непомнящий: Ренессансный художник, пиша «церковную» картину, проходит сквозь святыню как через неощутимую воздушную среду; русский поэт, надевая бесовскую маску, натыкается на нечто, кощунству не поддающееся. Дар, обнаруживающий связь с национальной духовной традицией и соприродность «тайному» верованию автора, ограничивает бесчинство «убеждений». Тем лучше для русского читателя; «Гавриилиада» «соблазнит» его, только если он к этому уже хорошо подготовлен (так случилось с Блоком. До него «Гавриилиада», несмотря на авторитет Пушкина и на притягательность запретного плода, не давала «традиции» (вспомним слова Ходасевича о «неглубоком жале» пушкинского кощунства). Единственное в большой русской литературе подлинное, «глубокое» кощунство, совершаемое Толстым в «Воскресении» над таинством Евхаристии, осуществляется на совсем иных основаниях. Блок же — человек новой эпохи, и в своем «Благовещении» с его подлинно кощунственным эротизмом, несравнимым с «Гавриилиадой», он тем не менее именно на нее оглядывается. — В.Н.). И тем хуже для автора. Все, что у него «не получилось» в его надругательстве над религиозной и народной святыней — образом Богоматери, — не получилось вопреки его стараниям. В отличие от Рафаэля он изрекает хулу вопреки глухому голосу совести, в итоге не позволившему ему осквернить героиню.

Г.С.: Как, читатель? Будем разбираться в этом словесном нагромождении Непомнящего? Если будем, то не погрязнем ли по уши в пушкино-блоково-толстовском богохульстве? Нет, напротив, выберемся из него. Пушкиновед хочет вывести нас к духовному свету. Он хочет пояснить нам, как надо правильно понимать богохульства великих и гениальных, чтобы мы не пребывали в темноте, но, подобно псковитянке, просветились.

По словам Непомнящего, богохульство Пушкина особое, ибо оно ― национальное. Это богохульство не сравнимо с богохульством ренессансного художника Рафаэля, потому что связано «с национальной духовной традицией», которая «ограничивает бесчинство ”убеждений”». (Кстати, я только от Непомнящего узнал, в чём заключается богохульство Рафаэля, а прежде не знал таких подробностей).^[7] Богохульство Пушкина также нельзя сравнивать с «глубоким» кощунством, совершаемым Толстым в «Воскресении». (Хотя, если Пушкин русский, то и Толстой вроде русский, значит, глубина толстовского богохульства тоже должна быть особой ― русской). Что ещё мы узнаём от Непомнящего? Как просвещаемся? Узнаём, что, будучи отличным от толстовского, богохульство Пушкина сближается с богохульством Блока, и если некоторые читатели «Ветрово» этого не знали, то знайте, что в «Благовещении» Блок оглядывается на «Гавриилиаду». По словам Непомнящего, «до Блока „Гавриилиада“, несмотря на авторитет Пушкина и на притягательность запретного плода, не давала „традиции“», а Александр Александрович как «человек новой эпохи» её установил, развив в «Благовещении» кощунственный эротизм «Гавриилиады».

Ещё будем читать Непомнящего? Не будем. Поэтому сделаем из сказанного в этой части простой и закономерный вывод. Без богохульства Пушкина невозможно было бы богохульство Толстого. Второе возникло не на пустом месте, но было подготовлено и вдохновлено первым.

Продолжение, даст Бог, следует.

Иерей Георгий Селин
Сайт «Ветрово»
6 декабря 2024