Россия раскрывается в произведениях отца Романа и в неповторимой ауре ее природного Космоса. Более того, самые разнообразные лирические пейзажи можно рассматривать как особое жанровое образование в его поэзии.
Одним из ключевых свойств пейзажной образности отца Романа является органичное сопряжение земного и Вселенского, космически-бесконечного. В таких стихотворениях как «Блажен, кто, наполняясь тишиной…», «Село Рябчёвск!..» (1994), в «обыденных» проявлениях природной жизни («в любой букашке и любом листе, в мерцаньи звезд») угадывается «Дыханье созидающего Духа», пути к Богопознанию. Внутреннему зрению сосредоточенной на Божественном Творении души открывается образ Вечности: «Я усмотрел отверженную Вечность, // В заветной выси – Высшее постиг…». В образе души, родственной космической беспредельности, поэтике возвышенно-архаического слова («О небеса! Отверстые, без края»), тенденции к «овеществлению» отвлеченных образов («Из этих мест до Вечности – рукой. // Ее дыханье за ближайшим стогом…»), в значимом употреблении сложных лексических форм («жизнеликующая зелень и духоносная лазурь», «мир светоликует», «чудопревращенье», «отрешенно-чутки дерева») сказывается типологическая причастность не только лирике Ломоносова, Тютчева, но и процессам обновления образного языка, активизировавшимся в поэтической культуре Серебряного века. В самом сотворении природного и человеческого бытия «Первым Поэтом» герой поэзии отца Романа с благоговением отмечает непостижимую загадку мироздания, с чем связаны актуализация сказочных мотивов, рождающихся в тайных соответствиях между явлениями «подлунного мира» («Окошки от мороза поросли // Невиданною, сказочной ковылью»); отмеченная выше значимость заглавных букв («Свечение Немеркнущего Света»); частое преобладание коротких, назывных синтаксических конструкций, которые штрихами очерчивают приметы таинственного Божьего мира, не нарушая земным суесловием его безмолвия: «Луна и снег. И шорохи вдали, // Обилие и полногласность звезд. // Мерцание, созвучное хваленью…».
Смыслообразующими в пейзажной лирике отца Романа оказываются ассоциации природного бытия с жизнью Божьего храма, богослужебным действом. Подобные ассоциации встречались в предшествующей поэтической традиции – к примеру, в лирике Есенина («Запели тёсаные дроги…», «Я последний поэт деревни…» и др.), Пастернака («Август», «Когда разгуляется»), однако в поэзии отца Романа они разработаны более детально, с учетом тонкого видения изнутри таинства церковной службы. Присутствие же этих образов в песнях, ориентированных на самую широкую слушательскую аудиторию, выполняет важную проповедническую задачу: через эстетическое впечатление приводит к пониманию духовной красоты и внутренней соразмерности богослужения, его необходимости для человеческой души.
Церковная символика может проявляться здесь как в отдельных сравнениях («лампады звезд», «Рождественская фата дерев», «птицы-богомолки» и др.), так и в развернутых образах различных типов служб. В стихотворении «Я сегодня уже не усну…» (1993) это образ совершаемого во Вселенной и в обратившейся к Богу душе всенощного бденья, который детализирован упоминанием о «стихирах созвездий»: «Мокрый ясень глядит на луну, // Правит Богу всенощное бденье…». В «Сиреневом рассвете» (1996) радость предрассветной службы, которой с готовностью делится лирический герой, переносится и на образ мира, где «кадит рассвет премудрости Твоей»: «И птахи славословят антифонно // По знаку канонарха соловья». Образ земного и небесного мира увиден в стихотворении «Уже заря. Хотя еще не лето…» (2001) в виде модели храмового пространства – как с основными частями его внутреннего ансамбля («И облака расходятся Вратами…»), так и в неотъемлемых деталях церковной жизни:
И здесь поют хоры, и здесь кадят,
И птицы-богомолки без движенья
На ветках, как на лавочках, сидят…
В стихотворении же «Ах, как птицы поют! Как в неволе не спеть!..» (1996) мерный «Акафист» птичьего пения призван напомнить в эпоху смуты и нестроений о неуничтожимом ядре духовности на русской земле:
И готов головой заручиться,
Что, покуда у нас так пред Богом поют,
Ничего на Руси не случится!
Образы природы в стихах отца Романа порой таят в себе притчевое иносказание. Например, в стихотворении «Я сегодня уже не усну…» образ ясеня, стремящегося отойти от земного ради сокровенного знания о «письменах Небосвода», воплощает жаждущую общения с Творцом душу, которой «нелегко на миру, отрешаясь, в молитве забыться». А в стихотворении «Величье рек – в покое вод…» в параллелизме «мелководных речушек» с людской поверхностной суетливостью раскрывается мудро-снисходительное священническое знание автором человеческих недугов и страстей:
И призывают безпогодье,
Боясь узреть не глубину,
А собственное мелководье.
Притчевость оказывается одним из ключевых свойств художественного мышления отца Романа. Обращение поэта-певца к данному жанру обусловлено как внутренними особенностями его творческой индивидуальности, так и стремлением посредством простых притчевых образов привести слушателя к знанию о Христе, найти отклик в значительном числе душ, каждая из которых на ей доступном уровне проникнет в существо поэтической притчи. При этом источники притч в поэзии отца Романа весьма разноплановы – от осмысления евангельских притчевых образов и сюжетов до обобщающе-символических прочтений преданий прошлого, а также собственных наблюдений над миром, человеческой душой и даже потаенными, «сновидческими» недрами своей личности («Гильотина», «И вижу сон…», 2001).
В основе стихотворения «А жатвы много. Делателей мало…» (1993) евангельское притчевое иносказание, возникающее в напутственном обращении Христа к ученикам-апостолам. У отца Романа образ невозделанной жатвы ассоциируется с родной землей и отчуждением от нее русского человека, к которому поэт обращается с дружеским увещеванием, где образы «жатвы» и «делателя» с «нравом неверного раба» получают художественное развитие:
Но кто же ты, стоящий у межи?
Иль своего душа не принимала,
Что ищешь зёрна в терниях чужих?
Тебе своё давно уже не мило,
Забыл о том, что все на нас войной,
И к той земле, которая вскормила,
Оборотился гордою спиной…
Обращение к притчевым образам важно и в процессе покаянного самоосмысления героем стихов отца Романа. В стихотворении «Видать, до гробового вздоха…» (1995), обращаясь к своей погруженной в греховное состояние душе, герой с болью видит в ней недолговечные ростки духовности, что произрастают из семени, которое посеяно, согласно Христовой притче, при дороге:
Что ж от кручины издыхать?
Чего глазеть на злак убогий?
Готовься жать.
Противоречивое переплетение в современной душе привязанности ко греховной страсти и жажды избавления от нее запечатлевается в произведениях отца Романа в евангельском образе Лотовой жены, которой в молитвенном самоуничижении уподобляет себя герой стихотворений «Изнемогая от потерь…» и «Я пойду, где стоят корабли…» (1995). Пронзительность обращения к Богу усиливается здесь сплошными мужскими рифмами (всюду с ударением на последнем слоге в строке), создающими повышенное интонационное напряжение, эффект отрывистости сокрушенной речи. Рефлексия о пути ко Творцу вбирает в себя и понимание своего маловерия, проступающего даже в молитвенном делании. Если же учесть, что в евангельских словах Христа напоминание о «жене Лотовой» звучит в контексте разговора о Судном дне, когда «Сын Человеческий явится» (Лк. 17:30-32), то в подтексте стихотворений отца Романа видится внутреннее приготовление осознающего свой грех человека к предстоянию на Страшном Суде:
Пытаюсь кары избежать.
Спешу к желанной стороне,
Взирая, окаянный, вспять.
Прости меня, когда, молясь,
В земных поклонах бью челом,
Перебираю чёток вязь
И стыну соляным столпом.
