Иллюстрация С. Бутылина к роману Э.Сю
Образ «юродивой камелии» Сони Мармеладовой в романе «Преступление и наказание» является ярким воплощением религиозного гуманизма Достоевского, наряду с идеальными героями других его произведений. Главная героиня романа олицетворяет собой победу высших идеалов в душе человека над физической грязью жизни, в которую он оказывается вовлеченным волею враждебных ему обстоятельств. Но никакая плотская нечистота и внешнее безобразие не способны одолеть внутренней чистоты и природной красоты человеческого существа. Внутреннее целомудрие не повреждается растлением плоти – вот пафос идеи писателя. Более того, «панель» становится самой настоящей «голгофой» для Софьи Семеновны, вознося ее на недосягаемую для остальных персонажей «нравственную высоту».
«…много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?.. Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши! <…> А тут ребятишки голодные… А тут Катерина Ивановна [Сонина мачеха. – А.Б.], руки ломая, по комнате ходит <…>: “Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь…” <…> часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. <…> затем Катерина Ивановна также ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела <…> с тех пор дочь моя, Софья Семёновна, жёлтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться. <…> И заходит к нам Сонечка теперь более в сумерки, и Катерину Ивановну облегчает, и средства посильные доставляет» (Достоевский Ф. Преступление и наказание / Д.,VI,17).
Казалось бы, эта весьма сильная художественная картина, нарисованная писательским пером Достоевского, действительно, бередит «высшие струны» человеческой души, заставляя вспомнить евангельские сюжеты и религиозно умилиться… Однако нас интересуют не художественные достоинства произведения, но его идеология. И тут не все так просто и однозначно, как кажется на первый взгляд.
Дело в том, что реальными прототипами или аналогами Мармеладовой у Достоевского являются не только и не столько кающиеся евангельские блудницы (как думал он сам и как считается у его доверчивых почитателей), сколько романтизированные куртизанки французской беллетристики той эпохи, такие, например, как Маргарита Готье в «Даме с камелиями» Александра Дюма, Флер-де-Мари в «Парижских тайнах» Эжена Сю, Фантина в «Отверженных» Виктора Гюго и др. девицы «легкого поведения», но «высокого полета мысли»… Принципиальная разница (с богословской точки зрения) всех этих литературных мифологем с евангельскими случаями заключается в том, что антропология и сотериология романтизма не только не являются христианскими, но осознанно оппозионируют им (как учению Церкви) с революционных позиций все того же религиозного гуманизма. В том-то и дело, что все эти блудницы нового типа не являются кающимися грешницами (в церковном смысле предстояния пред Богом-Судией, в ожидании милости и спасения), поскольку обладают (по убеждению их создателей) внутренними ресурсами духовного «восстановления» и «восхождения на моральную высоту» Евангелия. В частности, им не нужна Кровь Искупителя, потому что они сами «искупают» свою вину своими «страданиями», а значит, и своими греховными страстями. Поэтому они и не спешат расстаться с ними, так как эти «страсти» лжехристовы являются основным источником их «духовной силы».
«Прекрасные позднейшие произведения ее [Жорж Санд] <…> Считали себя выше Христа. В героинях нет смирения, но есть жажда добродетельной жертвы, подвига <…> Тем и спаслась» (Достоевский Ф. Записная тетрадь 1876-1877 гг. / Д.,XXIV,220,223).
Как мы видим, и сам Достоевский находит и почитает за «истинно-христианское» («спасительное» и «спасающее»), то, что, разумеется, таковым не является. То есть, не различает нового гностицизма (религиозного гуманизма) от Христианства (учения Церкви), поэтому и сам истово проповедует именно первое, а не второе.
«Его [Гюго] мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная; формула ее — восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль — оправдание униженных и всеми отринутых парий общества» (Достоевский Ф. Предисловие к публикации перевода романа В.Гюго «Собор Парижской Богоматери». Время, 1862. № 9. Отд. I / Д.,XX,28-29),
Романтизация проституции, в частности, и становится одним из частных случаев этого «оправдания униженных и оскорбленных». Если снять со всего этого красивый покров идеалистической риторики, то это можно сравнить с легализацией «гендерных» аномалий и извращений на следующем (современном) этапе. То есть, по своей сути, романтизм был не чем иным, как начальным этапом сексуальной революции в мире. Но поначалу эти идеи казались благородными и подавались весьма привлекательно: освободить человека от духовной опеки Церкви, потому что «истинное христианство» это, дескать, религия «духовной свободы человека», способного самостоятельно ориентироваться в вопросах нравственности, следуя «евангельским идеалам» и т.д. Между тем в духовном плане это было повторением архетипической ситуации грехопадения прародителей рода человеческого, потому что это демоническое прельщение человека идеей «познания добра и зла», или попросту богоотступничество, тоже совершалось в глобальном масштабе всей человеческой цивилизации.
Это же самое содержание новой лжерелигии («веры в человека даже до бессмертия его») мы и обнаруживаем в образе Мармеладовой у Достоевского, то есть, гностическое смешение добра и зла, «диалектический синтез» добродетели и греха, соединение в одно «идеалов Содома и Мадонны», которые находил в себе человек эпохи модерна и принимал за признаки высокого «духовного развития».
«…иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы» (Достоевский Ф. Братья Карамазовы. Ч.1, кн. 3, III / Д.,XIV,100).
Вот у одного такого «высшего человека» и получается, что можно быть блудницей и, в то же время, не просто хорошим человеком, но – заслуженным великомучеником, в самом блуде обретающим венцы высших христианских добродетелей.
«Я великая, великая грешница» (Достоевский Ф. Преступление и наказание. Рукописные редакции / Д.,VII, 281).
и она же – великая проповедница Евангелия, саму свою «профессиональную деятельность» использующая для миссионерства и дел милосердия… Я величайшая из грешниц, – рапортует Сонечка, идеологически заламывая руки не хуже своей мачехи, – потому что взяла на себя грех общества, вынуждающего невинных на такой крайний шаг (проституцию), ради насыщения голодных…
«…что, пойдете за куском для них хлеба? – Да, пойду, пойду. Уйдите. Тело им отдам» (там же / Д.,VII, 202).
Получается, такое гностическое «искупление» и «евхаристия» в одном флаконе, в одной алхимической колбе религиозной диалектики: принесение заработанных проституцией денег на алтарь насыщения сирот «снимает» (оправдывает, «делает не бывшим») не только и не столько личный грех (потому что «агнец», по определению, «невинен», не имеет в себе греха), но грех всеобщий, примиряет человеческое общество, только не с Богом, но… с самим грехом, получающим «освящение» альтруистическим (как квазихристианским) применением его «плодов». Подобным образом у позднего Достоевского будет оправдываться и идеализироваться самый смертный из грехов – самоубийство:
«Этот образ в руках — странная и неслыханная еще в самоубийстве черта! Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто — стало нельзя жить, „бог не захотел” и — умерла, помолившись» (Достоевский Ф. Дневник писателя. 1876, октябрь, гл.1,III / Д.,XXIII,146).
По этой же причине, по Достоевскому, можно быть, раскольником или «деистской», как Жорж Санд, и, одновременно, «более» христианином, чем духовенство «официальной Церкви».
«…несмотря на кажущееся и формальное противоречие [с главной идеей православия], повторяю это, Жорж Занд была, может быть, одною из самых полных исповедниц Христовых, сама не зная о том. Она основывала свой социализм, свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и к чистоте, а не на муравьиной необходимости. Она верила в личность человеческую безусловно (даже до бессмертия ее), возвышала и раздвигала представление о ней всю жизнь свою…» (Достоевский Ф. Дневник писателя. 1876, июнь, гл.1,II / Д.,XXIII, 37).
В то время как
«духовенство наше не отвечает на вопросы народа давно уже» (Достоевский Ф. Дневник писателя. 1877, июль-август, гл.1,I / Д.,XXV,174).
«— Оттого мы пьем [торгуем собой и т.д. – А.Б], что дела нет. — Врешь ты, — оттого, что нравственности нет.— Да и нравственности нет оттого [же] — дела долго (150 лет) не было» (Достоевский Ф. Преступление и наказание. Рукописные редакции / Д.,XVII,5).
Так, в религиозном гуманизме грешник оказывается «оправданным» в самом своем грехе. Виноваты другие, церковная и государственная власти, прежде всего, не радевшие о воспитании и просвещении «народной души» и не обеспечивавшие нормальные условия жизни. В этом и заключается гностическое «искупление» «униженных и всеми отринутых парий общества», задавленных «гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков», «заеденных средой». «Это мысль высокохристианская», или более «нравственная», чем безнравственная мысль Церкви, попустившей весь этот «гнет», «унижение и оскорбление» человеческого достоинства бездушной государственной системой.
«Не надо священника, бог и без того должен простить, я слишком много страдала. Только деньги тратить. А не простит, так и не надо» (Достоевский Ф. Преступление и наказание. Рукописные редакции / Д.,VII,190).
И тогда природная благость человеческого естества сама находит себе «дело», вопреки всем «препонам» феодализма, самодержавия и церковной схоластики, в частности, индивидуально-предпринимательскую деятельность по оказанию интимных услуг, изыскивая при этом возможность еще и «высоконравственно» инкрустировать это «дело» благотворительностью, преподнести заработок проституцией как жертвенное служение ближним, как социальное пособие другим «униженным» и «всеми отринутым», всеми – кроме этой единственной «истинной исповедницы Христовой»… Так томим человек «духовной жаждою», что никакая бездушная государственная машина и никакое фарисейство попов не в силах остановить его в служении человечеству, в осуществлении внутренне переполняющего его стремления к добродетели…
Как итог, концепции Раскольникова и Мармеладовой в романе оказываются подспудно идентичными (то есть, неосознанно, прежде всего, для самого автора). Как Раскольник хочет один раз убить ради обогащения, получения «первичного капитала», и потом всю жизнь жить «общественно-полезно», тем самым, «искупая» вину за свое преступление, так Мармеладова одновременно выступает в романе «падшей женщиной» и святой благодетельницей.
«Он решает убить ее [старуху-процентщицу], обобрать, с тем чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства — притязаний, грозящих ей гибелью, — докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении „гуманного долга к человечеству»» (Достоевский Ф.М – Каткову М.Н. 10(22)–15(27).09.1865 / Д.,XXVIII(2),137).
Собственно говоря, Раскольников в романе делает то же самое с деньгами, добытыми преступным путем, что и Мармеладова, а именно, раздает их нуждающимся на право и налево, благотворит, не покладая рук. Разница только в том, что «идея» Раскольникова Достоевским изображается как безнравственная и духовно разрушительная для его личности, а «идея» Мармеладовой – как «истинно-христианская». «Несмотря на кажущееся и формальное противоречие [с главной идеей православия], повторяю это, Жорж Санд Мармеладова была, может быть, одною из самых полных исповедниц Христовых, сама не зная о том». Что, собственно, и является наглядной иллюстрацией «идеалов Содома и Мадонны Гоморры» в одном раздвоенном сознании самого Достоевского.
«В его [Раскольникова] образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу. Его идея: взять во власть это общество. Деспотизм — его черта. Она [Мармеладова] ведет ему напротив» (Достоевский Ф. Преступление и наказание. Рукописные редакции / Д.,VII, 154-155).
То есть, по авторскому замыслу, главный герой и главная героиня – это нравственные антиподы: он – отпетый злодей, она – почетная святая. Он – олицетворение новомодного нигилизма и бонапартизма, или нарождающейся идеологии сверхчеловека. Она – носитель «православного воззрения» (то есть, того почвеннического религиозного романтизма, который Достоевский, по своему богословскому варварству, считал «истинным христианством»).
«Православное воззрение, в чем есть православие. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты <...> Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием, <…> т. е. жизненным всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе» (там же; с.155).
То есть (если перевести это в богословские термины), человек заслуживает своего спасения (блаженства Царствия Небесного) своею жизнью, где положительный опыт (добродетель) перевешивает и пересиливает отрицательный (грех). Таков «закон человеческой природы», вложенный в него Богом… В этот почвеннический «православный» гнозис Мармеладова и посвящает Раскольникова, духовно «спасая» его…
«Соня идет за ним на Голгофу, в 40 шагах» (там же; с.192).
То есть, как романтическая Магдалина идет за романтическим «Христом».
«В красоту русского элемента верь (Соня). Русский народ всегда, как Христос, страдал, говорит Соня. Можно быть великим и в смирении, говорит Соня — доказывает то есть» (там же; с.134).
Это и означает, что «воззрения» Сони, которыми ее наделяет Достоевский, это та же самая идеология сверхчеловека, только в моральном изводе, или «религия в пределах одной только нравственности», или самоспасения. «Прекрасные» героини Жорж Санд «считали себя выше Христа», а «прекрасные» герои Достоевского – «ниже»… но если, как следует поработать над собой, а именно, пожертвовать собой ради других (а ля Иисус Христос), принять «страдания» ради ближнего, то можно и приблизиться к нравственному Идеалу на приличное расстояние.
«А вы будьте кротки, а вы будьте смирны — и весь мир победите, нет сильнее меча, кроме этого» (там же; с.188).
Как будто человек может стать «смиренным и кротким» усилиями воли, «нравственной самообработкой». Это и есть волюнтаризм Раскольникова, только в «овечьей шкуре», или то, что у святых отцов Церкви называется «прелестью бесовской». Отсюда та же самая гностическая «диалектика» преступления (проституции, в частности) и «гуманного долга к человечеству» в концепции Мармеладовой.
Таким образом, «теория» становления сверхчеловеком Раскольникова, по большому счету, оказывается тождественной почвеннической «теории» самоспасения самого Достоевского, потому что то «нравственное самовоскрешение», в котором Соня дает мастер-класс Роде в романе, это та же «непомерная гордость» Раскольникова, только возведенная в еще большую степень гностицизма. Как в антропологической «теории» Раскольникова
«люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. <…> Первый разряд всегда — господин настоящего, второй разряд — господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели <…> до Нового Иерусалима, разумеется» (Достоевский Ф. Преступление и наказание / Д.,VI,200);
так и в почвеннической религии Достоевского:
«Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной» (Достоевский Ф. Дневник писателя. 1877, январь, гл. 1,III; 2,I / Д.,XXV, 17). «С Востока и пронесется новое слово миру навстречу грядущему социализму, которое, может, вновь спасет европейское человечество» (Достоевский Ф. Дневник писателя. 1877, гл.3,I / Д.,XXVI,85).
Так это всегда и происходит с грехом и ложью человеческими, оставленными на свои силы, варящимися в собственном соку и отвергающими благодать Божию как единственную силу способную пересоздать человека (в Таинствах Церкви, в частности). А именно, грех и ложь переходят на стадию идеализации как идолопоклонства, «оправдания» как сакрализации. Ветхому человеку (падшему естеству) попросту не остается ничего иного, как все свои греховные страсти (как единственное свое духовное содержание) и объявить «добродетелью» («нравственностью»), «истиной» и «христианством». Потому что никакого реального изменения природы падшего человека, разумеется, здесь не происходит, ибо человекам это невозможно (Мф. 19: 26). Между тем, как было сказано, в этом «очевидном-невероятном», «естественном сверхъестественном», и заключается основной принцип нового религии.
В итоге брак Раскольникова и Мармеладовой в романе, который по замыслу Достоевского должен «умилять сердца людей» как изящная художественная аллюзия на евангельские сюжеты, как «авторская икона» духовного «восстановления» «великих грешников» и т.д., оказывается аналогом сюжетов древнего гностицизма. «Будучи же по природе похотлив и по причине своих обещаний уязвляемый стыдом, обманщик сей [Симон-волхв] в обольщаемых им старался вселить дурную мысль. Ибо, нашедши себе какую–то женщину — побродягу по имени Елену, по происхождению тирянку, водит ее с собою, не показывая вида, что имеет с нею связь; но в тайне срамно живя с этою женщиною, обманщик рассказывал ученикам своим некую забавный миф, именно же, называя себя великою Божиею силою, осмеливается утверждать, что сия блудная сожительница есть Дух Святой, и ради нее–то, говорил он о себе самом, сошел и он… И удерживая ее, чтобы не могла взойти в высоту, каждый пребывал с нею в каждом принимаемом ею на себя теле женского и женственного вида, между тем как она… собирая силы, могла потом опять взойти на небо. ….Допускает же истление и погибель только плоти, но очищение душ, а именно: если души состояли в тайноводстве при помощи погрешительного его ведения. И таким образом полагается начало так называемым гностикам» (свт. Епифаний Кипрский. Панарий. Против симониан, от начала веры во Христа Господа нашего первой, а по общему порядку двадцать первой ереси. Цит. по изд.: Творения святаго Епифания Кипрскаго. М., 1863). «Так называемые воздержные (энкратиты), происшедшие от Сатурнина и Маркиона, проповедовали безбрачие, отвергая изначальное создание Божие и косвенно порицая Того, Который сотворил мужеский пол и женский для рождения людей <…> Другие, напротив, следуя Василиду и Карпократу, ввели непозволительное сожительство, многоженство и неразборчивость к употреблению идоложертвенного, говоря, что Бог не очень обращает внимание на это». «Поэтому, мистические жрецы этой секты живут сладострастно и занимаются делами волхвования, как каждый из них может». «К этой хуле против Бога присоединял он [Маркион] <…> следующее: Каин и ему подобные, и содомляне, и египтяне, и им подобные, также, как и все народы, жившие во всяком роде разврата, спасены Господом, когда Он нисходил в ад, и они прибегли к Нему, и приняты в Его царство» (свщм. Ириней Лионский. Против ересей. Кн.1, гл. ХХIII-XXVIII. Цит. по изд.: Сочинения святого Иринея, епископа Линского. СПб, 1900).
Таким образом, Достоевский со своим романом «Преступление и наказание» оказывается, «может быть, одним из самых полных исповедников» Василида, «сам не зная о том». Схожие плоды религиозного романтизма (а именно, смешение Христианства и язычества в одном «святом» блуде) можно найти у Анатоля Франса в его романе «Таис» (1890), реанимирующем учения и сам дух древних гностиков. В свою очередь реставрация гностицизма Достоевским в духе общеевропейской «естественной религии» как гуманистическая спекуляция на христианских категориях ложится в основание «половой метафизики» следующего поколения отечественных «николаитов» – «религиозной философии» знаменитых «одухотворителей плоти» Вл. Соловьева, В. Розанова, Д. Мережковского, Н. Бердяева и мн. др. жертв русского декаданса. Особо символичным в этом плане стала женитьба юного Розанова на экс-любовнице Достоевского Аполлинарии Сусловой как на переходящей по наследству «Елене Прекрасной» русского неогностицизма.
«…природа человека – андрогинна, как то открывалось великим мистикам, Якову Бёме и другим. <…> Половая любовь, страсть говорит об утере целостности человеческой природы. Поэтому страсть не целомудренна. Целомудрие есть целостность. Разврат есть разорванность. Достоевский проводит человека через раздвоение во всем. И любовь раздвоена у него на два начала. И любят у него обычно двух. Двойная любовь и двоение в любви изображены им с необычайной силой. Он раскрывает в любви два начала, две стихии, две бездны, в которые проваливается человек, – бездну сладострастия и бездну сострадания» (Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. Прага, 1923. С.116-117).
Вот и «великие мистики» классического гностицизма были тех же взглядов: «Они [Карпократ и его последователи] проводят развратную жизнь <…> в своем безумии дошли до того, что говорят, что им позволительно делать все безбожное и нечестивое, потому что, говорят они, только для человеческого мнения есть добрые и худые дела. И души до тех пор должны переходить из одних тел в другие, пока узнают всякий образ жизни и всякого рода действия, (если только кто–либо в одно переселение зараз не совершит всех тех действий, о которых нам не следует не только говорить и слушать, но даже помышлять и верить, чтобы такие дела водились между нашими согражданами) для того, чтобы как гласят их сочинения, их души, испытанные во всяком образе жизни, при своем исходе не нуждались более ни в чем» (свщмч. Ириней Лионский. Против ересей. Кн.1. Цит. по изд.).
Таким образом, за почвеннической любовью к «падшему человеку» у Достоевского скрывалась романтическая сублимация любви к самому его падению, то есть, ко греху. Потому что первую (христианскую) любовь человеку может дать только Бог Своею благодатью. Между тем все идеалы религиозного гуманизма почвенничества построены на вере в человеческую «натуру», в природную способность человека к такой любви и к жертвам собою как ее выражению. Но рано или поздно эта «духовная любовь» поворачивается к религиозному утописту своей обратной стороной, или своей подлинной «натурой», в частности, банальной эротикой. Одновременно, эта же сублимация была широко распространена у французских романистов той эпохи, питаясь весьма благоприятной для этого почвой темной католической мистики.
Александр Буздалов
Сайт «История идей»
23 сентября 2021
