Зорица Кубурович, Людмила Ильюнина, Ольга Надпорожская. Святая Русь и Небесная Сербия

Слева направо: Людмила Ильюнина, Зорица Кубурович, Ольга Надпорожская

— Зорица, расскажите, пожалуйста, как и почему Вы — практикующий врач — стали писателем. Что Вас к этому побудило? И как Вы находите время для писательства?

— Я всегда была такой, какая я есть сейчас. Ничего другого я не хотела никогда – только быть и врачом, и писателем. С этим я росла, и все мои силы были направлены на то, чтобы хорошо научиться всему, что касается писательства и врачевания, то есть понимать природу и людей. Мои родители не хотели, чтобы я стала врачом, ведь писать я стала с того момента, когда научилась читать — с трех лет. В двенадцать лет я перечитала все книги из детской библиотеки и перешла во взрослую. Тогда я первый раз прочитала «Войну и мир» Толстого, в тринадцать лет уже знала наизусть «Горный венец» великого черногорского владыки Петра Негоша. И еще тысячи стихов разных поэтов, которые могла различать по стилю. И естественно для родителей было думать, что литература — моя будущая профессия.

Я человек, тесно связанный с природой — вглядываюсь в жизнь деревьев, цветов, животных; но я вижу и внутреннюю жизнь людей. Все это меня затрагивает и волнует. Я всегда знала, что к жизни должна иметь активное отношение. Для меня оно заключается прежде всего в помощи другому человеку. И вообще не знаю, как бы я писала, не узнав жизни. И не знаю, как бы я жила, если бы не имела в сердце желания помогать людям.

Вы видите, что у меня не было другого выбора. Медицина — профессия трудная, потому что ты сталкиваешься с болью, которую не можешь уменьшить, много неизлечимых болезней, инвалидности и в конце концов – ты видишь гибнущее человеческое тело и смерть. Родители хотели защитить меня от боли, но я по своей природе не принцесса на горошине.

Я рано поняла, что у меня много времени в течение дня. И я научилась каждый день писать хотя бы один час. Быстро заканчивала дела по дому, чтобы потом читать, играть на свирели, ухаживать за цветами, просто сидеть на пороге и смотреть в небо. Каждый день вставала в семь утра — так научил меня отец, в этом он был непоколебим. Он варил мне кофе, приносил кекс, играл на свирели, пел, и я сразу вставала. К нам домой постоянно приходили друзья, дом был небольшой, и я научилась заниматься всем быстро, сконцентрированно, чтобы на все хватало времени. И творить, творить всю жизнь.

Также научилась делать любую тяжелую работу без ропота. Легкость на подъем — это дело не только смелости, но и доброго воспитания. Как пример воспитания — отец говорил мне: «За “не хочу” или “не буду” иди в тюрьму, за “не могу” — в больницу». К сожалению, это не научило меня послушанию. Эти уроки на меня никак не действовали. Я слушаюсь только ради любви, никак по-другому, и так до сегодняшнего дня. Но какое наслаждение быть послушным ради любви!

Увлекалась я еще многими вещами: политикой, социальными проблемами и поняла, что нет препятствий для того, что ты хочешь достигнуть, если ты делаешь это не для собственной корысти, а для того, чтобы принести пользу другим людям. Но я поняла также, что самая главная борьба идет за внутреннего человека. За свою внутреннюю свободу и любовь. Это то, за что мы прежде всего будем давать ответ перед Богом.

— Расскажите коротко о ваших книгах. Чему они посвящены?

— Во всех моих книгах, во всем, что я написала, рассматриваются проявления свободы и любви человека — к Богу, к другому человеку и к творению. Для меня это единственно важный вопрос. Другие, думаю, не существуют. Не только в литературе, но и в жизни.

Пишу книги разных жанров: исторические романы (как, например, «Королева Анна»), рассказы (например, «Лекарство из персиковых листьев» и «Очарованье»), повести для детей («Маленькая повесть о свете» и «Школа для фей»), сказки («Волшебное зеркало» и «Рождественская сказка»), современные романы («Докторша», «Взгляд на любовь и свободу»), драмы («Нежные и дикие»), эссе («Путь женщины»).

Даже написала либретто для одной оперы, которое мне заказал сербский композитор Мирослав Расинский. Это либретто написано в стихах. Оказалось, что сонеты, даже самые простые, не подходят для сербского пения. Я с нетерпением жду рождения этой оперы.

Но прекраснее и тяжелее всего из того, что я написала, был Акафист преподобному Иустину Челийскому, который с молитвой об умягчении сердца вошел в Службу авве Иустину. Этот акафист я писала шесть месяцев в очень тяжелый период моей жизни, когда я по ночам работала в скорой помощи Белграда. Писала в основном между вызовами, с большим умилением, и это помогло мне пережить трудности.

Интересно, что все мои книги написаны не в одном стиле. Некоторые произведения короткие, другие длинные. Содержание требует своей формы.

— Был ли у вас наставник в писательстве?

— В этом отношении главные учителя для любого пишущего — произведения великих писателей. Киплингова «Книга джунглей», «Александрийский квартет» Лоренса Даррела, «Мартовске иды» Торнтона Уайлдера, стихи Десанки Максимович, стихи Йована Йовановича Змая, стихи Томаса Элиота, «Последняя милость» Маргерит Юрсенар. И книги других писателей.

В гимназии у меня был хороший учитель литературы. Из всех белградских гимназий тогда выбирали по одному молодому поэту в «Театр поэзии», выбрали меня, и мы там собирались один или два раза в неделю. Учителем нашим был поэт Владимир Предич. Дивное создание. Он был очень придирчив к словам, не допускал никакой патетики, никаких «опавших листьев», никакой «пролетевшей любви», никакого нытья. Стих должен был иметь начало, средину и конец и быть ясным (хотя бы самому сочинителю). Он был очень тонкий человек. Он автор десятка книг стихов и сотен стихотворений в разных изданиях, но не сказал ни одного лишнего слова.

Другой учитель у меня появился, когда я написала свою первую книгу «Лекарство из персиковых листьев». Это был литературный критик Джордже Янич. Прочитав мой текст, он испестрил его замечаниями в таком роде: «Не может быть!» «Невесть что!», «Выбросить целый рассказ!», «Переделать», «Дать еще два рассказа», «Переработать». Я была разгневана, как рысь, но когда гнев прошел и я хорошенько подумала о том, что он написал, то переделала все, как он предлагал. И книга стала цельной, ясной. Я очень благодарна ему за это. Даже когда позднее мы разошлись во взглядах на литературные ценности и на многие другие вопросы, я не преставала его любить и помнить как своего учителя.

— А теперь расскажите, пожалуйста, о Вашем духовном отце – епископе Афанасии (Евтиче).

— Я прочла много мнений о том, каким должен быть духовный отец, кто это такой — «духовный отец». По моему глубочайшему убеждению, это самый важный человек на свете, в этой жизни и в будущей. Это тот, кто способен вас изменить, преобразить; тот, кому вы абсолютно доверяете; тот, кто твердо ведет вас по всем путям; тот, кому вы можете вручить свою жизнь, жизни своих детей и близких. И в духовном, и в материальном, вещественном смысле.

Однажды я шла за отцом Афанасием по труднопроходимой горной тропе к пещере святого апостола Павла, в окрестностях Требинья. Это карстовая пещера, полная сталактитов и сталагмитов. В ней собирались первые христиане; апостол Тит проповедовал в этих краях, а народная память сохранила предание о том, что эти места посещал и апостол Павел, о чем свидетельствует Священное Писание. Так или иначе, тропинка круто поднималась вверх, под ногами лежали острые камни. По дороге мы с отцом Афанасием разговаривали о его паломничестве в Иерусалим. Я шагала за ним, ступая с камня на камень, прямо по его следам, и без каких-либо проблем мы быстро совершили большой подъем. В какой-то момент между нами вклинился один молодой богослов, который хотел лучше слышать, о чем мы разговариваем, и остаток пути я шла уже за ним. Я столько раз поскользнулась на этой более простой части пути! В конце концов, я подвернула ногу и весь следующий день провела в постели с распухшими суставами. Вот так и в духовной жизни — совсем не все равно, за кем вы идете, одни ли вы на Пути или следуете за ненадежным проводником.

Говорят также, что духовный отец должен быть милостив. Владыка Афанасий милостив, как стихийное бедствие: гром, грохот, молнии во все стороны, но надо всем этим — жаркое, щедрое солнце всесогревающей Божьей любви.

Вот как мы познакомились.

В 1987 году заведующая Белградской скорой помощью назначила меня сопровождать умирающую игуменью монастыря Грачаница, мать Татьяну, из Военно-медицинской академии в Белграде, где она находилась на лечении, до ее монастыря в Косово, где она хотела отдать Богу душу. Мне объяснили, что по дороге нас могут обстреливать снайперы и что на нас могут напасть военизированные формирования албанцев. На границе края нас должен был встретить и препроводить до Грачаницы вооруженный полицейский отряд. В то время я была еще молодым врачом, однако у меня уже был серьезный опыт работы с умирающими больными. У меня был муж и трое маленьких детей, и все же я сразу откликнулась на призыв — в моей семье все были военными, мои родственники участвовали во всех освободительных войнах, а я еще ничего не успела сделать для своего народа. «Давай, — думала я про себя, — вернем эту монахиню в Косово, которое она защищала от албанцев всю свою жизнь. Уж это ты можешь сделать!»

У входа в Военно-медицинскую академию меня ждал монах, строгий вежливый человек с открытым взглядом:

— Меня зовут иеромонах Афанасий. Я буду сопровождать вас до Грачаницы, чтобы, если мать игуменья умрет в пути, ее было кому причастить и отслужить по ней заупокойную службу. Только я должен Вас предупредить, что Ваша пациентка — истинно верующая, великая игуменья с большим сердцем, но при этом — одно сплошное несчастье, как и я.

— Вы не выглядите такой уж проблемой! — сказала я примирительно, хотя именно так они и выглядели.

— Но со мной действительно нелегко, — сказал он с улыбкой, — и с ней тоже. Она может накричать на Вас или на других спутников в машине, но Вы не обращайте внимания, она испытывает сильные мучения. Кроме того, такой у нее характер. И у меня тоже.

Я осмотрела игуменью, которая строго следила за мной пронзительными, больными голубыми глазами, и вдруг поняла, что она до смерти устала. Была всего лишь двадцати восьми лет, когда стала игуменьей монастыря: живя в окружении диких и мрачных людей, под давлением коммунистической власти, сама будучи женщиной, она занималась организацией Божественных служб, «крестных слав», косьбы и молотьбы, заботилась о монахинях и монастыре. Ей было уже за шестьдесят, но ее трудов хватило бы на три человеческие жизни. Я почувствовала к ней большую нежность и забыла, как следует вести себя с великой игуменьей. Неожиданно для самой себя я взяла ее за руку, погладила и сказала:

— Душа моя, мой ягненок!

Она улыбнулась, как исстрадавшийся ребенок.

— Не переживайте, доктор, — сказал человек с большими черными усами и широким лбом, похожий на гайдука с картинки, — мы будем за вами, в монастырском автомобиле. У нас есть пулемет. Албанцам нас не напугать, мы уже привыкли!

— А кто вы такие?

— Они служат при монастыре. Сербы! – спокойно и твердо сказала монахиня, стоявшая рядом с ним.

— А разве от границы с Косово нас не будет сопровождать полиция?

Он горько усмехнулся:

— А кто служит в косовской полиции? Албанцы. Вы думаете, что албанцы стали бы нас защищать от албанцев? Они во всем заодно. А кто нас защитит от албанской полиции? Впрочем, я уверен, что нас никто не встретит!

Для меня все это не было новостью. Мой родной дядя много лет работал врачом в Косовской Каменице, и я гостила у него как минимум три раза в год по одной неделе, либо его семья приезжала к нам. На моих глазах планомерно, как неумолимый прилив, росла численность албанских детей: у каждого мужчины было несколько жен, которые рожали, сколько могли, а когда они больше не могли рожать, их мужья находили себе новых, молодых жен. Это была не просто дикость — а план создания нового государства на чужой земле, который целенаправленно проводился в жизнь. Человеческая жизнь здесь не имела никакого значения. Албанцы должны были покоряться тому, чего от них требовал коллектив. Большинство из них не имели никаких документов, многие перебрались через горы из Албании, другие пришли откуда-то из Азии. Детей они растили в ненависти к сербам и христианам. И теперь развязали войну, с целью отнять землю.

В машине я взяла больную игуменью за руку и улыбнулась ей. Она расспрашивала меня о семье, о работе.

— Ты христианка? – спросила она меня тихо.

— Я только крещена по православному обряду.

— Ты читала Евангелие?

— Да, — сказала я равнодушно, — несколько раз, и Ветхий, и Новый Завет.

Она смотрела на меня с недоумением.

— И?

— И ничего. Все это, конечно, красиво, есть в этом поэзия, музыка, древняя мудрость, но что с того? Я точно так же читала и Коран, и Упанишады, и Веды, и египетскую Книгу мертвых, всё. И не замечаю, чтобы что-либо из прочитанного поменяло мою жизнь.

Она строго смотрела мне в глаза, но все, что я сказала, было правдой.

— Я тебе так скажу: ты ничего не поняла, – рассудила она. — Проси Бога, чтобы Он дал тебе разум понимать Священное Писание. Без Бога нет никакого смысла снова приниматься за чтение. Пригласи отца иеромонаха сесть возле нас и спрашивай его обо всем, что хочешь.

Я позвала иеромонаха из кабины, мать игуменья закрыла глаза, словно бы заснула, я села на дополнительное сиденье и начала его расспрашивать. Сначала я задавала вопросы о литературе, изобразительном искусстве, кинематографе, музыке. Оказалось, что он был на редкость всесторонне образован; впервые мне довелось говорить с человеком, который читал не только все, что прочитала я, но намного больше, и у которого, что удивительно, были такие же мнения об авторах и произведениях — за исключением того, что его взгляды были основаны на моральной стороне жизни автора и произведения в целом, и особенно это касалось потенциального влияния произведения на публику. Мои взгляды вообще ни на чем не основывались, я лишь испытывала чувство стыда за низменность и ограниченность современного искусства. Только через несколько дней я узнала, что со мной разговаривал декан Белградского богословского факультета, профессор Афинского богословского факультета и профессор Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже, один из образованнейших сербов всех времен. Наш разговор протекал непринужденно. Я прерывала его в полном восторге, мне нравились его содержательные ответы, его быстрый ум. Я спросила его, почему Церковь постоянно выступает против тела, тогда как в действительности оно прекрасно, чудесно, почти совершенно и само по себе невинно.

— Да, оно действительно прекрасно, — сказал он, задумавшись. — Человек сотворен по образу и подобию Божьему.

— А что означают Слова Христа: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»? Кто такие «нищие духом»? Сумасшедшие? Слабоумные? Разве Царство небесное предназначено для безумцев? И как это понять, что я должна быть с ними в Царстве Небесном?

Он вдумчиво отвечал:

— Здесь перевод не совсем ясен. «Нищие духом» — это «юродивые Христа ради». Они делают вид, что сошли с ума, принимая от людей осуждение и гонения. Тем самым они показывают нам, что без Святого Духа любая мудрость этого света есть безумие. Своим подвигом, своим стяжанием Духа Святого они достигают Царства Небесного.

Я была зачарована простотой его объяснения. Да, это я могла понять.

— Остановитесь здесь и принесите мне воды с источника! – вдруг сказала игуменья.

Какой источник, какая вода? Как она вообще могла узнать, лежа в затемненном салоне движущейся санитарной машины, где мы находимся?

Я попросила водителя остановиться. Действительно, рядом с дорогой находился небольшой источник. Я принесла игуменье воды и сама тоже выпила. Она была чудесной, насколько я… могла различать вкус воды. Игуменья выпила полный стакан. В больнице мне сказали, что она ничего не ела и не пила два месяца, жила на внутривенном питании, хотя у нее не было непроходимости кишечника. Она подняла на меня свои страдальческие глаза:

— В больнице все имеет отвратительный вкус и пахнет серой. Слава Богу, я сподобилась еще раз попить воды из источника!

Отец Афанасий пересел вперед, рядом с водителем, чтобы показывать дорогу: мы наконец-то въезжали в Косово. Когда люди из редких встречных машин с сербскими номерами видели его на переднем кресле, они махали в знак приветствия.

— Садитесь опять со мной! – попросила я.

— Нет, – отказался он с улыбкой, – теперь может быть опасно. Я должен оставаться рядом с водителем.

И действительно, нас не сопровождал никакой полицейский патруль. Мы в полном одиночестве пронеслись по земле, охваченной войной. Указатели были развернуты в неправильную сторону, албанские дети бросали в нас камнями и показывали букву «V» (как в слове «Victoria»). На следующий день весь путь, по которому мы проехали, горел.

Когда мы прибыли в Грачаницу, зазвонили колокола, монахини бежали к нам со всех сторон и обнимали игуменью. По небу скользили облака. Мы с отцом Афанасием стояли у входа в церковь, и он раздавал подарки окружившим его детям — тогда уже началось изгнание сербов. В церковном дворе было несколько одиноких женщин с детьми: албанцы нападали в первую очередь на самых слабых.

Я стояла там под облаками. Вера не в уме, а в сердце. «Чего же ты ждешь? — спрашивала я саму себя. — Это твоя земля, твой народ, твоя вера! Открой свое сердце, шагни вперед!»

Отец Афанасий открыл массивные двери и вошел в церковь, распевая тропарь святому. Затем он что-то рассказывал мне о знаменитых фресках Грачаницы, самых красивых в этом краю, о святом пророке Илии, о святом короле Милутине, но я уже ничего не осознавала — я лишь чувствовала, что все вокруг новое, иное, что я меняюсь, что меня переполняет восторг, что теперь все по-другому. Сегодня знаю, что он тогда молился за меня. Когда мы вышли из храма, нас встретило все то же небо с белыми нежными облаками, но я больше не была прежней. Мы сели за стол, отец Афанасий прочитал молитву до и после трапезы, а я думала о том, как годами я принимала пищу, словно какое-то животное, без благодарности, без осознания того, что все это росло для меня по крайней мере один год, чтобы принести плод и напитать мое тело. Что я сделала со своей жизнью? Я не могла вымолвить ни слова; отец Афанасий благословил меня и ушел.

На обратном пути из монастыря мы заблудились и еле унесли ноги, однако в Белград приехали вовремя — у жены нашего водителя как раз начались роды. Мой муж и дети смотрели на меня в недоумении.

— Что с тобой? – спросил меня муж испуганно. — У тебя глаза блестят. С тобой все в порядке?

Конечно, со мной было все в порядке. Началось мое преображение.

Мать Татьяна умерла спустя две недели. Телефонная связь с Косово была нарушена. Я каждый день звонила, но безуспешно. Через месяц я поехала к отцу Афанасию, чтобы узнать, как все произошло. Я испытывала непреодолимое желание видеть его, говорить с ним. Это приводило меня в смятение. Он болел. Он не обрадовался мне. Он строго спросил:

— Где Вы были? Я думал, мне самому придется Вас звать.

Где я была? Кто меня позвал? Как мне было узнать, что нужна ему? И еще — это я была ему нужна или он мне? Отец Афанасий — удивительно «вежливый» человек, который в разговоре перескакивает на десять шагов; чаще всего я едва успевала осознавать все эти маленькие чудеса: я никогда не спрашивала, откуда ему известно, что мне хотелось его услышать, когда он звонил мне через какого-нибудь друга; что мне грустно, когда он посылал мне книгу; я просыпалась посреди ночи от кошмаров, когда он болел. Я побывала в Введенском монастыре в Белграде, где он раньше служил; стала жить церковной жизнью. Он стал епископом Банатским, затем Герцеговинским. Началась война. Он оказался нежелательной персоной в Белграде. Я писала о его книгах, о Герцеговине, в которой шла война с хорватами, мусульманами и силами НАТО, а мои друзья, редакторы крупных газет, публиковали эти тексты, рискуя если не жизнью, то уж точно своей карьерой.

Епископ Афанасий (Евтич). Фотография портала Православие. Ru

Мои друзья из церкви часто звали меня к владыке, но я никогда не навещала его без приглашения.

— Но он тебя все время зовет. Я бы тебя никогда не позвал, если бы он не сказал мне. Что, ты хочешь, чтобы он тебе послал письменное приглашение? Тебе лично? Это не по-христиански. Он зовет тебя со всеми остальными. И ты должна ехать, ведь ты этого хочешь! — сказал мой кум Любиша Фолич.

Так я начала ездить в Герцеговину, так я полюбила этот край.

Я обратилась к сочинениям аввы Иустина (Поповича), который был духовным отцом владыки Афанасия. В них я нашла тот чудесный философский и поэтический тембр, который отвечал мне по духу; я прочитала все, что он написал: жития святых, догматические и философские тексты, комментарии к Священному Писанию. Я читала Священное Писание, словно впервые, и передо мной вырастали все новые и новые уровни смысла. Эти книги стали для меня самыми ценными на свете.

А вот как выглядят поучения владыки Афанасия.

Танки НАТО двинулись на монастырь Тврдош. За несколько дней до этого они стреляли в горах, вселяя в людей страх. Затем несколько танков пошли в сторону монастыря. Они не стреляли, просто въехали на территорию монастыря, сотрясая землю. Владыка как раз поливал цветы. Он схватил шланг, встал перед танками и начал их поливать. Танки некоторое время постояли и уехали. Я сама этого не видела, но много бы дала, чтобы присутствовать при этой сцене!

Вот еще одна история о поливальном шланге. Я присутствовала на большом торжестве в Требинье, когда появился главнокомандующий СФОР (силы НАТО по поддержанию мира в Боснии и Герцеговине). Он прибыл со своими помощниками — крупный человек, военный, затянутый в мундир и полный сознания своей важности. Народ испугался: только недавно прекратились военные действия, для них армия НАТО была и осталась оккупационной армией. Владыка играл с детьми у входа в епархиальный дом. Когда показались командующие НАТО, все замолчали. Он оглянулся, взял садовый шланг, полил себя, греков, которые стояли в стороне, полил прибывших военных, которые были в шоке, полил отца Стаматиса, собравшийся народ, меня… Отец Стаматис затянул какую-то песню: «Дирла-да-да», греки начали танцевать и хлопать в такт, люди перестали бояться, военные заулыбались. Стояла жара, и форма военных очень быстро высохла, но в глазах народа они стали людьми.

Когда я написала Акафист авве Иустину, я послала текст владыке Афанасию. Через месяц, когда я приехала в Тврдош, он сказал:

— Есть несколько выражений, которые надо заменить.

Ни слова похвалы! Но я была так рада оказаться в Тврдоше, что не обратила на это внимания.

— Что сказал владыка? – спрашивали меня монахи из монастыря. — Каждый день он спускался к нам читать отрывки из Акафиста.

Я поселилась в женском монастыре и следующие несколько дней только успевала вносить правки в текст. Некоторые исправления были неудачными: владыка Афанасий использовал слова, более точные в теологическом смысле, но не подходящие для поэтического текста. Однако мне было так приятно чувствовать его специфический стиль в своем сочинении, что я все эти исправления оставила: я верю, что авва Иустин радуется, глядя из райских кущ на эти изменения. В Белграде владыка Афанасий вручил мне напечатанный Акафист и сказал:

— У Вас, несомненно, большое дарование, и я вижу великую любовь Бога и преподобного к Вам. Вы должны много молиться, каждый день. Дарование может быть опасно для человека. Молитесь постоянно, как можно больше. Читайте Иисусову молитву.

Это было все, что он мне сказал.

— Знакомая сербка рассказывала, что с детства слышала от матери слова: «Бог на небе, а Россия на земле». А в одном сербском монастыре довелось услышать: «Радость русского народа – служение Христу». Не думаете ли вы, что сербы идеализируют Россию и русских? Вы не один раз бывали в России, не разочаровались ли?

Абсолютно не разочаровалась ни в чем. Я приехала, чтобы видеть Святую Русь, и я увидела ее: как простой народ стремится ко Христу, как обычные люди становятся святыми, как они меняются, как в другом свете видят свой путь на земле, как трудятся, чтобы этот путь был путем спасения. Как молятся. Правда, я не смотрю телевизор, фильмы современные, не знаю модных трендов, да это меня и не интересует.

Но зато видела, как казавшиеся пустыми лица людей обретали жизнь после молитвы и Причастия. Слушала тишину северных краев, редкие голоса птиц, ела пищу, которую давал лес и земля, лучшую на свете.

Сербы должники России на все времена. Русские боролись за нас против турецкого рабства, основали Богословский факультет в Белграде после октябрьской революции 1917 года, обновили монашество в Сербии, воспитали сербскую интеллигенцию в духе наивысшей нравственности и патриотизма, освобождали сербские города от фашистов, погибали на нашем фронте, были нам щитом от грабежа сильных.

Мне, напротив, кажется, что русские идеализируют сербов, а за что – не могу себе объяснить.

Наша взаимная любовь – тем не менее, факт. Она врождённая и искренняя, хотя и необычная. Сейчас она для нас необъяснима, но, конечно, Богу известны ее причины и происхождение.

– А что дорого в России лично Вам?

– Кто может познать Россию? Все призадумаются, даже те, кто рожден в России, кто постоянно живет здесь — ибо она так велика, необозрима, чиста, полна лесов, вод, озер, рек, равнин, хлебов, неба, облаков, гор, морей, городов, дорог, высотных зданий, деревень, церквей, монастырей, икон, золота, серебра, красок, стихов, слез, жизненной радости, печали, поэзии. Все, что говорится о мире, может быть отнесено к России. Но меня интересует только Святая Русь, только высокие мерила, ее тонкость, живость, сердечность, благородство, ее объятия, которые дают жизнь. Все здания, богатства, художества, вся императорская мощь и все, что совершали правители всех времен – для меня прах и пепел, если в этом нет животворящей силы Святой Руси.

Я была в Москве, Питере, Пскове, плыла по Дунаю до Черного моря. Прекрасны русские города. Но для меня во всей красивой, богатой России нет ничего прекраснее, чем Ветрово – скит иеромонаха Романа.

Трижды я была там. Скит – это деревянная церковь и дом возле болота; там не работает телефон, а Интернет настолько слаб, что воспользоваться им можно только условно. Скит расположен взблизи Псковского озера, на берегу реки Лочкино. С одной стороны скита — лес, в нем множество кабанов, медведей, волков, лосей. Там сосны, брусника, ежевика, шиповник и другие лесные ягоды. В скиту тишина. Темная река. Облака на небе, отражаются в воде. Кажется, что одно небо над головой высоко, а другое проглядывает через лужи. Молились там в тиши скупой северной природы. Молчали. После Литургии около двух часов ночи сидели при свечах и говорили о Священном Писании, о жизни, о наших судьбах, – мы, обычные маленькие люди. Ветрово — мой дом на Святой Руси.

– Ваши последние приезды в Россию действительно связаны с именем иеромонаха Романа, стихи которого Вы переводили с подстрочника на сербский. Глядя на ваше общение с ним, нельзя не удивиться, как вы понимаете друг друга – ведь он не говорит по-сербски, а Вы не говорите по-русски. Как это возможно?

— Мы люди искренние – и отец Роман, и я. Мы чувствуем друг друга на ином уровне. Потому что живем не только телесно, но и духовно, и это становится возможным, хотя выглядит необычно. Попробуйте сами, умиритесь и слушайте человека, который молчит. Скоро постигните его внутренний язык, поймете его мысли, ощутите к нему любовь, которая есть естественное состояние души, и он начнет ощущать вас. На самом деле все мы общаемся на этом невербальном уровне.

Кроме того, возможно еще одно объяснение — может быть, оно удовлетворит вас больше: я сотни раз пропела песни отца Романа и думала о значении каждого слова, о синонимах, метафорах. И для меня стал понятен ход его мыслей, хотя, конечно, не всегда. Иногда я невнимательна, рассеяна, потому плохо понимаю. Всякий раз, буквально всякий раз прихожу в изумление – насколько его мысли возвышеннее моих греховных представлений.

— Зорица, как Вы думаете, совпадают ли понятия «Святая Русь» и «Небесная Сербия»?

Все, что небесное, то и святое. Потому эти понятия совпадают, ибо укоренены в Царствии Небесном. Святой авва Иустин Челийский говорил, что все в мире своим корнем связано с Небом. Небесная Сербия соотносится в первую очередь с Сербией, которая свята. Об этом хорошо говорит святитель Николай Сербский в стихотворении «Небесная Сербия». Небесную Сербию создает земля, освященная святой жизнью святителей, святых князей, мучеников, постников, святых матерей, невинных девушек, пострадавших за Христа монахов, святых воинов и детей. В конце песни святитель Николай говорит: «О Премилостивый Боже в Трех Ипостасях, приими нас грешных в Свет Твой и спаси нас!» Это именно то, что можно сказать о нашей жизни и наших земных желаниях.

Перевод монахини Пелагеи (Шеремет) и Ирины Гучковой
Сайт «Ветрово»
20 декабря 2019