Валерий Смирнов. Чтобы жить знаменно — нужно петь знаменно

Из книги «В поисках утраченных смыслов церковной традиции» (книга пока не издана). Публикуется в сокращении

В церковной среде бытует мнение, что знаменное пение для современного богослужения не подходит. Объясняют это тем, что время сейчас другое и живем мы расслабленно, то есть незнаменно, поэтому петь знаменно не имеем права, ибо чтобы петь знаменно — нужно жить знаменно. Однако если принять мысль, что мы не достойны петь знаменным роспевом по греховности нашей, то по этой логике получается, что мы тем более не достойны причащения Святых Христовых Тайн. Но, однако же, мы причащаемся. Получается так, что к знаменному пению мы относимся более трепетно, чем к таинству Причастия, несмотря на то, что данное таинство по силе освящения превосходит любую аскетическую дисциплину. Налицо явный ценностный перекос, который необходимо исправить.

Итак, если нами еще не достигнуто должное духовное состояние, это не означает, что мы должны распевать в храме партесные арии итало-польского происхождения — да не будет. Мы, невзирая на наши немощи, все равно должны петь знаменно, чтобы возвышаться, насколько это возможно, до уровня Христианского Культа. А если мы Культ начнем низводить до своего уровня — до уровня нашей падшей природы, то устроим в Церкви концерт вместо богослужения — превратим Божий Храм в филармонию, объясняя это тем, что живем партесно.

Для православного человека все, что связано с видимой, обрядовой стороной церковной жизни (иконописание, чтение молитв, поклоны, исповедь и пр.), по словам прп. Серафима Саровского, является средством нашего спасения. Богослужебное пение также входит в перечень этих средств, однако необходимо понимать, что не всякая мелодия может быть таким спасительным средством, но только та, которая рождается в душе человека, пребывающего в Духе Святом, и это главное условие.

Настоящее церковное творчество всегда является плодом истинной молитвы. Для того чтобы иконописец изобразил плоды Духа Святаго на лике подвижника, например — смирение и кротость, он должен иметь эти качества в себе.

Церковное пение, по сути, это тоже икона, только звучащая. Чтобы такая икона сообщала нам истину, распевщик церковных текстов, как и иконописец, должен пребывать в ней. Только в этом случае может родиться Божественная песнь — мелодия Духа. Такая песнь будет помогать нам входить в правильное духовное состояние, не будет обманывать нас, давая вместо духовного настроение душевное, плотское, страстное.

Для чего мы периодически навещаем старцев? Не для того ли, чтобы в их образе — в их глазах увидеть «сияние вечной жизни» (прп. Серафим Саровский). То есть не для того ли, чтобы, увидев в них духовную красоту, понять, насколько мы еще далеки от идеала, и к чему мы должны стремиться. Подходя к иконе или слушая церковное пение, мы тоже должны ощущать «сияние вечной жизни». Это возможно только тогда, когда Сам Дух Святой в сотворчестве с человеком творит Себе форму, а не наоборот. Именно такие священные формы должны наполнять Православный Храм, и люди, соприкасающиеся с ними, будут иметь перед глазами не искаженный образ веры, но истинный, который будет указывать им верный путь спасения.

Борьба за каноничный образ есть, по сути, борьба за веру, борьба за Православие. Если заимствованное реалистическое направление церковного изобразительного искусства внесло лжесвидетельство о православии, по словам свщм. Павла Флоренского, то это лжесвидетельство, по словам Л. А. Успенского, «могло только утверждать неверующих в неверии, а верующим внушать искаженное понимание о Православии и способствовать расцерковлению сознания» (Л. А. Успенский. Богословие иконы православной церкви. С. 223).

Б. П. Кутузов: «Борьба за образ Божий никогда не прекращалась, “а в новое время — пишет Л. А. Успенский, — особенно обостряется потому, что иконоборчество проявляется не только в намеренном уничтожении икон и в отказе от них в ересях протестантствующего типа; оно сказывается еще и в стремлении к уничтожению образа Божия в человеке в самых различных экономических, социальных, научных, философских и других идеологиях”. Борьба с красотой в попытках создать культ безобразного — иконоборчество наших дней, точнее, крайняя степень богоборчества, ибо нецерковный мир, вообще теряющий чувство красоты, безнадежен, поскольку утрачивается последняя возможность постижения Бога хотя бы через многоступенчатую иерархию красоты, через законы прекрасного. Красоту православной иконы — образа и знаменного роспева противопоставить безобразию (без-образию), распаду, разложению, хаосу современного мира с его культурой — таков один из девизов борьбы за возрождение иконы и русского знаменного пения, что является жизненной необходимостью нашего времени» (Б. П. Кутузов. Русское знаменное пение. С. 54).

Своеобразным приговором недуховному «церковному» искусству стали слова свт. Игнатия Брянчанинова. Вот что он пишет в своей книге «О ереси и расколе»: «Все русские поняли, что итальянские картины не могут быть святыми иконами. Между тем итальянская живопись зашла почти во все православные русские храмы со времен преобразования России на европейский лад. Эта живопись огорчает истинно православного, она — западный струп на православном храме. С кого итальянские живописцы писали изображения святейших жен? Со своих любовниц. Знаменитая «Мадонна» Рафаэля выражает самое утонченное сладострастие. Также начинают многие понимать, что итальянское пение не идет для православного богослужения. Оно нахлынуло к нам с Запада, и несколько десятилетий тому назад было в особенном употреблении. Причастный стих был заменен концертом, напоминавшим оперу. Ухо светского человека, предающегося развлечениям и увеселениям, не поражается так сильно этой несообразностью, как ухо благочестивого человека, проводящего серьезную жизнь, много рассуждающего о своем спасении и о христианстве, как о средстве ко спасению, желающего от всей души, чтобы это средство сохранялось во всей чистоте своей и силе, как сокровище величайшей важности, как наследство самое драгоценное для детей и внуков… Весьма справедливо святые отцы называют наше духовное ощущение радостопечалием. Это чувство вполне выражается знаменным напевом, который еще сохранился в некоторых монастырях и который употребляется в единоверческих церквах. Знаменный напев подобен старинной иконе, от внимания ему овладевает то же чувство, как от пристального зрения на старинную икону, написанную каким-либо святым мужем. Чувство глубокого благочестия, которым проникнут напев, приводит душу к благоговению и умилению. Христианин, проводящий жизнь в страданиях, борющийся непрестанно с различными трудностями жизни, услышав знаменный напев, тотчас находит в нем гармонию со своим душевным состоянием. Этой гармонии он уже не находит в нынешнем пении православной церкви.
Придворное пение, ныне взошедшее во всеобщее употребление в православных церквах, необыкновенно холодно, безжизненно, какое-то легкомысленное, срочное! Сочинения новейших композиторов выражают настроение их духа, настроение западное, земное, душевное, страстное, чуждое ощущения духовного. Знаменный напев написан так, чтобы петь одну ноту, а не по началам (partheses), сколько бы певцов ни пели ее, начиная с одного певца. Этот напев должен оставаться неприкосновенным. Преложение его есть непременно искажение его. Такой вывод необходим по начальной причине, он оправдывается и самим опытом. Несмотря на правильность преложения, канон Пасхи утратил свой характер торжественной радости и получил характер печальный. Это уже не восторг, произведенный воскресением всего рода человеческого во Христе, это плач надгробный. Изменение характера, хотя и не так чувствительное, заметно во всех преложениях знаменного напева и других церковных древних напевов. В некоторые преложения трудившиеся в них внесли свой характер, уничтожив совершенно церковный характер. В них слышна военная музыка, как например, в «Благослови душе моя Господа», коим начинается Всенощная. Отчего так? Оттого, что преложение совершалось под руководством военного человека, человека вполне светского, образовавшего свой вкус по музыке антицерковной… Никакой благоразумный человек, знающий отлично иностранные языки, не решится на перевод с них математической книги, не зная математики. Отчего же не придержаться такого же благоразумия относительно церковного пения тем знатокам музыки, которые чужды благодатного духа церковного, даруемого Богом за глубоко благочестивую жизнь. Таково суждение не какого-либо частного человека. Таково суждение Православной Церкви. Святый Дух возвестил, что песнь Господня не может быть воспета на земли чуждей (Пс. 136: 4)».

В результате внедрения в Церковь западной антицерковной культуры произошло то, что некоторые богословы, например, протоиерей Георгий Флоровский, называют «псевдоморфозой православия», то есть облечение его в несвойственные ему богословские формы мышления и выражения. Произошел как бы разрыв между молитвенным подвигом и творчеством. Человек молится уже не благодаря иконе, а не смотря на нее. То же можно сказать и о партесном пении, которое не способствует молитвенному деланию, а только мешает ему, и мешает еще больше, потому что пение (как и музыка вообще) более активно действует на душу человека, чем изобразительное искусство.

Академик А. А. Ухтомский: «Искусство призвано передавать, внушать людям те или иные чувства, настроения воли, идеи — в тех случаях, когда простая логическая речь не может передавать и внушить их с достаточной силой и яркостью. Великая сила и могущество искусства — во внушении — в незаметном овладевании человеком… Очевидно, что прямые задачи церковного искусства огромны: оно призвано содействовать постепенному “облечению во Христа” человечества, крестившегося в Него, но не успевшего усвоить вполне, во все свое существо, Его Образ и Дух» (о. Петр Чубаров. Православное Единоверие в России. С. 152).

Уход нашего народа от исконно русской православной традиции привел к утрате духовных ориентиров. Утрата же духовных ориентиров, в свою очередь, делает невозможной любую попытку ориентации в духовном пространстве. Обрывая нити великих и малых традиций, человеческое сознание как бы укорачивает, уменьшает само себя, в результате чего человек превращается в ивана, не помнящего родства своего. Современный христианин, утомленный долгой разлукой с исконно православной традицией и устоями, в глубине души начинает тосковать по всему традиционному и каноничному.

В. И. Мартынов: «Этот живой духовный синтез был знаком и средневековой Европе, однако он был утрачен там уже ко времени Высокого Ренессанса, разрушившего понимание органического единства аскетического подвига и его внутренней художественной природы, в результате чего аскетика, почитавшаяся ранее искусством из искусств, стала мыслиться не столько как отрешение от мира, сколько как отрицание мира, и, будучи сведена лишь к процессу умерщвления плоти, превратилась в тормоз свободного развития искусств. Искусства же, в свою очередь, перестав быть аскетическими дисциплинами и освободившись от обязательной ранее связи с молитвенным процессом, превратились в свободные искусства: иконопись стала живописью, гимнография — поэзией и художественной прозой, богослужебное пение — музыкой. Но, став свободными и разорвав связь с аскетикой, искусства, предоставленные сами себе, утратили способность быть причастными Красоте как таковой, в результате чего их сфера деятельности была сведена к воспроизведению красоты мира. Так, утрата живого духовного синтеза привела к подмене Красоты как таковой красивым, или красотой мира, конкретным примером чего может являться превращение богослужебного пения, представляющего собою аскетическую дисциплину, в искусство музыки, ибо если богослужебное пение приобщает человека к Красоте как таковой, то музыка приобщает человека к красоте мира…»

Противостояние музыки и богослужебного пения

Драматизм противостояния этих двух опытов, а стало быть и драматизм противостояния богослужебного пения и музыки с особой силой раскрывается в книге пророка Даниила, повествующей, в частности, о том, как Навуходоносор повелел изготовить огромного золотого истукана, которому должны были поклоняться все племена и народы, населяющие царство Навуходоносора, однако три еврейских отрока, сохраняя верность Богу небесному, отказались кланяться золотому истукану, за что и были брошены в горящую печь, где, чудесным образом не сгорая в огне, воспели Богу хвалебную песнь вместе с нисшедшим в печь Ангелом. С точки зрения противостояния богослужебного пения и музыки важно отметить то, что сигналом, или призывом ко всеобщему всенародному поклонению золотому истукану служил звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии, и всяких музыкальных орудий… (Дан. 3: 5). Ввергнутые же в горящую печь еврейские отроки воспели песнь Богу только своими голосами, без употребления каких-либо инструментов. Золотой истукан, являющийся символом мощи видимого вещественного мира, требует вещественных приношений и почестей, выражающихся в звуках, извлекаемых искусственным способом из музыкальных инструментов. Поклонение же невидимому Богу осуществляется духовно и требует от человека максимального отказа от всего видимого и вещественного, что выражается в использовании только лишь возможностей своего существа, полученного от Бога, а также отвержении всего внешнего и искусственного. Огонь, объявший еврейских отроков, сжигает все вещественные образы и представления, все лишнее, не имеющее к Богу отношения, оставляя в человеке только то, что жаждет Бога и устремлено к Нему. Таким образом, отринув мир ради Бога, еврейские отроки, вверженные в огненную печь, оказались не просто в ином физическом пространстве, но в иной сфере бытия, то есть там, где ангелы воспевают свои чистые песнопения Богу и куда не могут проникнуть музыкальные звуки, прославляющие золотого истукана и заставляющие поклоняться ему. Они покинули область красоты мира и оказались в области Красоты как таковой.

Согласно воззрениям отцов восточной Церкви именно клирос должен стать такой «огненной печью» для каждого, кто, облачившись в специальную одежду и получив молитвенное посвящение певчего, восходит на него, но то, что в Ветхом Завете изображалось в образе огня, святые отцы понимали как страх Божий. Именно страх Божий является тем огнем, в котором сгорают все образы и представления вещественного мира, встающие препятствием на пути к Богу. Следовательно, страх Божий является необходимым условием и причиной богослужебного пения. Если нет страха Божьего, то безполезны и восхождение на клирос, и облачение в певческие одежды, и слова посвятительной молитвы, ибо без этого страха клирос превращается в сцену, певчий в артиста, а богослужебное пение — в музыку. Опаленные огнем страха Божьего мелодические структуры богослужебного пения, хотя и звучат в нашем вещественном мире, но, подчиняясь уже законам иного мира, воссоздают иные пространственно-временные параметры, соприкасаясь с которыми человеческое сознание постепенно освобождается от пространственно-временных параметров мира вещественного, выходит за его пределы и приуготовляется к постижению Красоты как таковой. В отличие от богослужебных мелодических структур, музыкальные звуковые структуры, не будучи обожжены огнем страха Божьего, являются носителями вещественных образов и представлений, естественно присущих человеку благодаря его чувственной природе. Музыкальные звуки есть чувственные сущности вещей и, общаясь с музыкальными звуками, человеческое сознание так или иначе приобщается к вещественности.

Своею чувственною красотою музыкальные звуки сообщают вещам мира еще большую прелесть и притягательность, заставляя человека еще больше любить и почитать их. Вот почему в любой музыке, сколь бы духовной она нам ни казалась, всегда содержится более или менее явный призыв к поклонению вещам и вещественному миру.

Звук — помысел

«Процесс проникновения звука-помысла в сознание отцы восточной Церкви подразделяют на пять этапов. Первый этап, называемый прилогом, заключается в том, что сознание фиксирует некий внеположный ему звук. Если на этапе прилога звук как бы проскальзывает сквозь сознание, ни на секунду не задерживаясь в нем, то следующий этап, называемый сочетанием, как бы сочетает сознание со звуком и какое-то время удерживает звук в себе. Тот факт, что сила внимания расходуется на внеположный сознанию звук, рассматривается отцами Церкви как нарушение чистоты сознания, почитается греховным и требует обязательного упоминания на исповеди, ибо в противном случае состояние сочетания неизбежно перерастет в следующий этап, называемый сложением. На уровне сложения сознание начинает ощущать удовольствие, которое можно получить от удержания звука при помощи внимания, и здесь, помимо внимания к звуку, подключается воля, ибо сознание начинает желать продления этого удержания, для чего необходимо определенное волевое усилие. Подключение воли, или соизволение сознания на продление услаждения звуком представляет собой весьма значительный шаг на пути подчинения сознания звуку-помыслу, и если это состояние не будет пресечено соответствующим образом на исповеди, то вслед за ним неизбежно последует состояние пленения, при котором к звуку, помимо внимания и воли, подключается сила памяти. На этом этапе сознание привязывается к звуку-помыслу и попадает к нему в прямую зависимость, неконтролируемое пребывание в которой приводит, в конечном итоге, к состоянию, называемому отцами восточной Церкви страстью.

Состояние страсти требует выхода наружу — проявления себя во вне — выплескивания сознания в окружающий мир. Сознание, охваченное звуковой страстью, одержимое звуком, проявляет себя во внешнем мире путем воссоздания звуковых структур и комплексов, возникших в воображении. Это физическое воссоздание звуковых комплексов, порожденных воображением, и составляет сущность процесса музицирования и музыки вообще. Таким образом, музыкальный звук — это, в конечном итоге, естественный звук, вошедший в сознание в качестве помысла, прошедший через этапы прилога, сочетания, сложения, пленения, страсти и выплеснутый сознанием во внешний мир в виде составной части звукового комплекса, порожденного воображением. Музыкальное (партесное и т.д.) вдохновение, которое есть не что иное, как одержимость сознания звуком, способно создавать все новые и новые звуковые миры, не нуждаясь более в физически слышимых звуках.

Однако сколь бы „отрешенными“ от мира сего, сколь бы „духовными“ и „надмирными“ ни казались нам проявления музыки, все равно, все они несут на себе печать мира, ибо их первоначальным импульсом всегда будет являться естественный физически слышимый звук, ставший помыслом. И когда святитель Григорий Нисский говорит о „земных звуках“, подразумевая звуки музыкальные, то это надо понимать именно в том смысле, что музыкальные звуки целиком принадлежат миру. Сознание, одержимое музыкой, в конечном итоге есть сознание, одержимое миром, а одержимость миром означает одержимость земным. Сознание, обремененное земными звуками, не способно услышать небесное звучание, и для обретения этой способности необходимо освобождение от земных звуков или умолкание всего земного.

Подобно тому, как в момент крещения человек погружается в купель с водой, прообразуя смерть ветхого человека, и восстает из купели, прообразуя воскресение нового человека в жизнь вечную, так и земной музыкальный звук должен умереть в безмолвии сердца для того, чтобы родиться в виде нового небесного звука. Таким образом, если началом и отправной точкой музыки является любование звуком, то началом богослужебного пения является стяжание тишины и безмолвия. Однако ошибочно было бы понимать это безмолвие только лишь как состояние тишины, глухоты и немоты, ибо безмолвствовать должна сама душа в своей сокровенной сущности. Не достаточно просто не слышать звуки и не воспроизводить их своим голосом, нужно пресечь само желание слышания и воспроизведения звуков, нужно освободить память от звуковых воспоминаний, нужно остановить воображение, порождающее новые звуковые миры. Только тогда наступит подлинное безмолвие, и только достигнув такого безмолвия сознание обретет способность слышать в самом себе небесное звучание» (В. Мартынов. Культура, иконосфера и богослужебное пение Московской Руси).

О Литургическом произношении

В каждом языке есть свое, особое произношение, и когда мы начинаем изучать тот или иной язык, вместе с грамматикой обязательно изучаем и правильное произношение. Некоторые утверждают, что произношение не влияет на смысл произносимого, ведь в некоторых регионах люди «окают», а где-то «акают», но суть от этого не меняется. До какой-то степени это утверждение справедливо — можно сказать «молоко», можно «малако» — значение слова останется прежним. Но всегда ли мы имеем такой люфт при произнесении того или иного слова?!

Для того чтобы это понять, попробуем провести эксперимент — заменим «о» на «а» в слове «слово». Получится «слава». Налицо явное изменение смысла, из чего следует, что иногда изменение даже одной буквы в слове может кардинально поменять смысл. Да и в самом слове «молоко», если поменять только последнюю букву на «а» — получится всем известное слово «молока». А если поменять «о» на «а» в первом и последнем слоге — получится мало кому известное слово «малока» — индейская хижина. У читателя может возникнуть вопрос: а зачем, собственно, автор данной публикации затрагивает эту банальную тему, разве в нашей русской культуре существуют какие-то проблемы, связанные с произношением?!

С одной стороны, вопрос действительно выглядит как банальный, но с другой — эта «банальность» привела к тому, что данный вопрос совсем исчез из поля зрения, например, православных христиан, принадлежащих к Русской Православной Церкви. Не может быть, — скажет читатель, — ведь там же столько умных и образованных людей, и уж они-то точно в этом разбираются… К сожалению, жизнь показывает, что иногда заблуждаются не только отдельные лица, но и церковные сообщества, и даже некоторые поместные церкви.

Тема, вынесенная в заглавие данного раздела, должна обсуждаться на Поместном Соборе Русской Церкви, или хотя бы на Архиерейском, так как вопрос этот давно назрел и требует решения. О том, что церковнославянский язык имеет свое, особое произношение, мы узнаем из Иосифовской Псалтыри 1645 года: «А и самим бы вам знати же естество словес и силу их разумети, и где говорити дебело и тоносно…». Что значит дебело и тоносно? Это означает, что букву «е» (есть) мы должны произносить как русскую букву «э», а букву «э» (ять) — как букву «е». Буква «е» дебело произносится не во всех случаях, а только в середине и в конце слова, после согласных. В начале же слова, а также после гласных и шипящих она произносится тоносно, мягко, как буква «е» в русском языке. Стирание границы между буквами «ять» и «есть» привело к тому, что церковнославянский язык утратил свою первозданную красоту — стал звучать менее выразительно и неестественно мягко, с оттенком человекоугодия и подобострастности, а в некоторых случаях произошла даже путаница понятий и падежей. Приведем несколько примеров:

Слово «бэс» пишется по церковнославянски через «ять», а приставка «без» через букву «есть» и должна произноситься не «бес», а «бэз». Изменение произношения привело к тому, что в молитве «Святыи Боже, Святыи крэпкии, Святыи безсмертныи, помилуй нас» мы сегодня читаем не «бэзсмэртныи», а «бес/смертный», что буквально означает смертный бес. Безусловно, молящиеся не вкладывают такой кощунственный смысл в данную молитву, но факт остается фактом.

Правильно произносимая буква «е» (есть) придает звучанию языка основательность, а в конце слова «тебе», в зависимости от того, какая буква стоит — «ять» или «есть», изменяется даже падеж: «к Тебэ (тебе) Господи» — дат. падеж; «взыска Тебе (тебя) лице мое» — винит. падеж. В первом случае слово «тебэ» нужно произносить «тэбе», чтобы было понятно, что это дат. падеж. Во втором случае слово «тебе» нужно произносить «тэбэ», чтобы было понятно, что это винит. падеж. Слово «тебе(бя)» в богослужебных книгах встречается буквально на каждой странице и всякий раз, произнося это слово «по-новому», мы, сами того не подозревая, искажаем смысл текста.

Христианам, разбирающимся в данном вопросе и молящимся на славянском языке с правильным произношением, тяжело бывает слышать, как этот священный язык коверкается другими, пускай даже благочестивыми, но искренне заблуждающимися людьми.

В тропаре Рожества Христова: «В не1м бо и1же звэзда1м служа1щии, звэздо1ю поуча1хусz, Тебэ2 кла1нzтисz со1лнцу пра1ведному и Тебе2 вэ1дэти свы1ше Восто1к. Го1споди, сла1ва Тебэ2» слово «тебе» употребляется 3 раза: в первом случае в дат. падеже (тебе), во втором в винит. падеже (тебя), и в третьем — в дат. падеже. Как же эту разницу можно понять, если слово «тебе» произносить одинаково во всех трех случаях? Видимо, «спокойно» читать данный тропарь и другие молитвы можно только тогда, когда не задумываешься о том, о чем читаешь. Оттого-то многие и скучают на церковных службах, что плохо понимают богослужебные тексты; оттого и службы сокращаются, что пропадает смысл в долгом бес/толковом стоянии на молитве, отчего у некоторых даже появляется желание перевести службы на русский язык, чтобы хоть что-то стало понятно. Некоторые религиозные деятели говорят, что главное — не понимание того, что читается и поется, а молитвенная атмосфера — понимание придет позже (понимание полного или частичного непонимания). Апостол Павел же говорит, что лучше пять слов сказать умом, нежели тьму на незнакомом языке, однако на богослужении мы произносим тысячи слов, не понимая до конца, о чем собственно идет речь, а только лишь улавливая общий дух и смысл читаемого. Какая-то молитва, конечно же, при этом происходит, но умная часть души, безусловно, остается обделенной: ибо, когда я молюсь на незнакомом языке, то, хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода (1 Кор. 14: 14).

В церковнославянском языке есть слова бэ1сный и небе1сный, т.е. бесный (бесноватый) и нэбэсный. Эти слова отличаются и орфографически, и фонетически, чтобы было и видно и слышно, что «бесный» — это не «нэбэсный». Но мы сегодня из-за своей неграмотности говорим «небесный», т.е. небесноватый. Выводы из этого каждый может сделать сам…

Когда в храме читают отрывок из послания апостола Павла Титу (3: 8): «Ча1до Ти1те вэ1рно сло1во…», на слух это звучит так: «Чадо Тите…». Насколько бы это было благозвучнее, если бы данный текст читали с правильным произношением, ведь в конце слова «Ти1те» стоит буква «есть», а не «ять», и читать нужно «Титэ», а не «Тите» (с мягким «е» на конце), и подобных примеров можно привести немало.

Когда мы перешли на правильное произношение при чтении молитв, язык преобразился — обрел свою первозданную красоту — заиграл всеми гранями смысловых оттенков, как бриллиант на свету. Смысл текста стал лучше раскрываться и душа, наконец, обрела долгожданную молитвенную сосредоточенность и покой. Вот что может дать христианину, ищущему внутри себя Царствие Нэбэсное, возвращение к правильному произношению.

Очень печально, что не все христиане понимают это, а вопрос ведь на самом деле простой. Для того чтобы в нем разобраться, нужно просто открыть Иосифовскую Псалтырь 1645 г. и прочитать правило произношения церковнославянского языка (написанное для обучения детей!!!). Забвение русским народом данной святоотеческой традиции привело к тому, что в 1918 году из русского алфавита была изъята буква «э», которая символизирует Церковь с Крестом наверху.

Дмитрий Сергеевич Лихачев в 1928 году в своей статье «Тезисы доклада о старой русской орфографии», в частности, писал: «Новая орфография явилась делом антихристовой власти. Новая орфография еще более отдалила русский язык от церковнославянского, сделав его еще более трудным и непонятным…». Если новая орфография является «делом антихристовой власти», то новое произношение, которое привело к новой орфографии, является чьим делом?!

Изменение произношения сегодня кому-то может показаться очередной «обрядовой мелочью». На самом же деле это не что иное, как вторжение во святая святых церковнославянского языка, данного нам Богом для богослужения. Древние не считали порчу языка мелочью, они говорили: хочешь погубить народ — истреби его язык. Истребление языка закономерно приводит к повреждению матрицы сознания человека, к изменению его цивилизационного кода, что всегда очень хорошо понимали и понимают враги Православия.

Чтение молитв без литургического произношения, по сути, есть неосознанное иконоборчество, ибо церковнославянский язык понимался на Руси не просто как одна из существующих систем передачи информации, но как система символов православного вероисповедания, т.е. как ИКОНА ПРАВОСЛАВИЯ.

Искажение нашего церковного языка и пения началось в середине XVII в., в последние годы жизни патриарха Иосифа, на смену которому готовился прийти митрополит Никон. Когда Никон стал патриархом, он продолжил церковную реформу по «украинскому образцу», результатом которой стал раскол Русской Православной Церкви. Никон единственный из всех русских патриархов, которого Русская Церковь лишила сана, но то, что он успел натворить, продолжает приносить плоды свои.

Патриарх Иосиф пытался сопротивляться новолюбцам. Видя их намерения и нарастающий реформаторский зуд, он делает им последнее грозное предупреждение: «А иже кто гордостью дмяся и от неразумия безумен сый, сего древняго и нынешняго нашего соборнаго уложения учнет превращати, и на свой разум чины церковныя претворяти, мимо наших древних писменных и печатных книг, и таковый по правилом святых отец от нашего смирения приимет отлучение и извержение» (Н.Ф. Каптерев. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Сергиев Посад, 1909. Т. 1. С. 104-105).

Н.Ф. Каптерев: «Патриарх Иосиф понимал, что он мешает новым деятелям, и что они с нетерпением ждут, когда он освободит патриаршескую кафедру… Иосиф даже стал думать, что его низведут с патриаршества: “переменить меня, скинуть меня хотят”. Патриарх умирает 15 апреля 1652 г. скоропостижно, как пишет царь в письме Никону: “Бог изволил скорым обычаем взять”. В связи с этим возникает вопрос: а своей ли смертью умер патриарх Иосиф?!»

После смерти Иосифа патриархом становится Никон. Новый Иверский монастырь он населяет монахами, выходцами из малороссии и заводит там типографию для распространения киевской «учености». В Новоиеросалимском монастыре он установил службы на греческом языке с партесным киевским пением. Партесное многоголосное киевское пение, которое совсем недавно запрещал ему патриарх Иосиф, Никон вводит повсеместно…

P.S.

Для того чтобы вернуться к литургическому произношению, не нужно иметь филологическое образование, ведь падежи мы изучали еще в школе, и каждый из нас вполне образован, чтобы понять, что язык нам дан для различения понятий, и что если мы вместо приставки «бэз» говорим «бес», то это уже не приставка, а слово «бес». И все же некоторые пытаются возражать — говорят: «ну а как же быть, ведь мы по-русски говорим «бес» не только тогда, когда речь идет о бесе, но и в случае если это приставка?!» Правильно, но это по-русски — это на том языке, над которым поработали в свое время «антихристовы власти». Но молимся-то мы не на русском языке, а на церковнославянском, который имеет свои законы, свою орфографию и свое собственное южнорусское произношение, которое, как и в русском языке, влияет на смысл произносимого слова. Вот в чем дело, а мы пытаемся молиться на церковнославянском языке с русским замирщенным произношением, совершая при этом ошибку, которая приводит к вышеприведенным последствиям. Итак, если мы в этом исправимся, то есть покаемся, тогда, возможно, и в русском языке наведем порядок — вернем туда буквы «ять», «i» и «фиту». Тогда, возможно, и «бэсов» из него изгоним, а также кучу ненужных иностранных слов, которыми сегодня без всякой нужды заменяют слова русские. Очевидно, что после этого церковнославянский язык станет нам намного понятнее и ближе.

Песнопение раздельноречной знаменной традиции.
Источник: YouTube-канал «Знаменный роспев. Валерий Смирнов»

Валерий Смирнов
Сайт «Ветрово»
9 апреля 2022