Иерей Георгий Селин. Пастыри и наёмники, воры и разбойники

По мотивам книги «Загадка 2037 года»

Часть первая

Кто о ком, а я опять о Пушкине. Не может моя душа распрощаться с его творчеством, ох, не может. Справедливо написал он в «Сказке о попе и его работнике Балде»: «Приговаривал ему Балда с укоризною: не гонялся бы ты, поп, за дешевизною». Однако печалит меня то, что сошлись господин Пушкин с товарищем Балдой не только в сказке, но в самой жизни, в своих идейно-духовных последователях. История государства советского — это история строительства небывалой жизни по пушкинско-балдовому плану. Она закончилась крахом. Закончилась ли? Услышат ли сегодняшние строители светлого будущего слова, которыми следует закончить эту сказку и эту историю: «Отвечал ему поп с сожалением: не ходил бы ты, Балда, с возношением»?

А тут ещё одна цитата^[1] в дополнение ко многим пушкинским художествам попалась на мои глаза, которая, хотя является переводом фразы французского просветителя, озверевшего от излившегося на него света «Просвещения», однако переведена на русский язык не кем-нибудь, но солнцем «русской» поэзии: «Мы добрых граждан позабавим, / И у позорного столпа / Кишкой последнего попа / Последнего царя удавим!» Ну как тут священнику не привязаться к творчеству А.С. Пушкина?

На этот раз хочу обратиться к 132-летней старине, к проповеди, произнесённой архиепископом Херсонским и Одесским Никанором (Бровковичем) в церкви Новороссийского университета в одно из предваряющих Великий пост воскресений — в Неделю о блудном сыне, которое в 1887 году совпала с 50-й годовщиной смерти Александра Пушкина.

Архиепископ Херсонский и Одесский Никанор (Бровкович, 1826-1890)

Противоречивое впечатление оставляет эта проповедь. С одной стороны, архиерей прямо говорит о том, что такое пушкинская литература и какой вред она наносит душе, а с другой, старается оправдать поэта. И обличает, и защищает одновременно. И всё же там, где он говорит прямо, слышится вдохновение, а где заводит околичности, видна надуманность. В оправдание Пушкина владыка говорит, что перед смертью он покаялся. Допустим. Но стихи-то его не покаялись. Поэт публично грешил словом. Где публичное покаяние за написанное против Бога и ближних? Как быть с приведённым выше стишком? Сделать вид, что его не существует? Допустим. Но что меня за это ждёт? Именно то, что написал поэт — выпущенные кишки. За что? За молчаливое соучастие в словесном грехе. Да, да, за моё молчание Бог может попустить, что в ходе очередной социалистической революции гендеры удавят неугодного для «светлого будущего» попа у нерукотворного столпа… Но за речи против «священной коровы» российской культуры меня удавят ещё скорей. Незавидное положение. Однако пусть лучше удавят за «наше всё», чем за молчание. Тогда хоть будет понятно, кто вдохновил. Приступим к чтению проповеди?

Архиепископ Никанор: По независящим от нас обстоятельствам пришлось нам поминать заупокойным молением целых трех, самых великих наших писателей: в день евангельского блудного сына, сперва Достоевского, затем Аксакова, а теперь вот поминаем раба Божия Александра Пушкина, великого нашего поэта, по исполнении пятидесятилетия со дня его кончины. И прекрасно, что в день блудного сына. Это наводит на знаменательнейшие сближения.

Достоевский, Аксаков и Пушкин – «самые великие наши писатели»? Владыко, поздравляю Вас, Вы — в тренде, но далёком от церковного, потому что великими у христиан могут быть названы только те, кто сотворит одну из заповедей сих малейших и научит этому других (см. Мф. 5:19). Так заповедал Христос. Поэтому самыми великими для христиан писателями являются Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст. А величина названных Вами «великими» — дутая. Она сдувается по мере приближения Христа.

Арх. Никанор: Говори о мертвых хорошо, или не говори ничего, — это языческое, не христианское правило. Да и языческое не всеобщее, а только греко-римское или даже исключительно римское правило, которого впрочем и римляне держались не строго; иначе не могло бы быть никакой истории и исторической оценки. А вот глубоко-религиозный народ древние Египтяне, так те поступали как раз наоборот. Те, по смерти каждого, особенно же важного влиятельного лица, обсуждали его дела особым трибуналом судей жрецов, в соответствие подобному же суду об умершем перед трибуналом судей загробных, и только после такого суда, согласно приговору судей жрецов, удостоивали умершего или же не удостоивали погребальных почестей. Обычай уже весьма близкий, по своему духу, к духу христианскому.

Действительно, что это за суеверие, что за присказка, что за кривда такая распространилась среди христиан, что нельзя говорить о мертвых плохо? Наоборот, нелицеприятное слово принесёт умершему пользу во всяком случае: и в том случае, если оно справедливо, и в том, если несправедливо. В последнем даже бо́льшую, чем в первом случае, пользу. Потому что несправедливое обвинение, высказанное на земле, принесёт умершему награду на небе, а справедливое избавит от заслуженного наказания. Это азы христианства. Поэтому те, кто ревниво ограждают от критики «великих» «русских» писателей, служат им не лучшую службу.

Арх. Никанор: Христианство же о всяком умершем молит Бога, чтобы благий человеколюбец Бог простил почившему всякое согрешение содеянное словом или делом или помышлением: яко несть человек, иже поживет и не согрешит.

Хотелось бы уточнить, что не о всяком умершем христианине молится Церковь. Например, о самоубийцах она точно не станет молиться общественной молитвой и от частной молитвы за таковых советует воздержаться. Забегу вперёд по тексту проповеди.

Арх. Никанор: Понятна сдержанность российского первосвятителя, тогдашнего С.-петербургского митрополита Серафима, который, как слышал я еще в начале 40-х годов в С.-Петербурге, воспротивился отданию полных погребальных убитому поэту почестей личным участием в отпевании и вообще архиерейским служением.

Как слышим, митрополит Серафим (Глаголевский, 1763-1843) не стал молиться об усопшем Пушкине. Подобным образом священник Василий Эрастов отказал в похоронной разрешительной молитве Михаилу Лермонтову, вернее, тем, кто просил его отпеть. «Как дуэлянт, убитый наповал, Лермонтов считался самоубийцей. На этом основании священник Скорбященской церкви в Пятигорске о. Василий Эрастов отказался участвовать в его погребении. По просьбе друзей убитого и за плату Лермонтова проводил в последний путь настоятель той же церкви протоиерей Павел Александровский — что потом вызвало донос и судебное разбирательство. Не исключено, что священнослужитель, представленный на подмокловской картине рядом с т.н. Лермонтовым в пламени ада, должен изображать о. Павла». http://www.hram-podmoklovo.ru/history/x2

Деталь фрески Страшного Суда (1875-1900) в храме Рождества Богородицы в селе Подмоклово Серпуховского района Московской области

Стреляйтесь, господа, сколько угодно, но не лезьте на христианские кладбища и в христианские обряды ^[2] своими трупами. Так считали в XIX веке. А нынче что? В 2006 году за алтарём Петропавловского собора города Тарусы установлен памятник Марине Цветаевой.

Когда не по карте, но на местности выходишь из Тарусского собора и сталкиваешься лицом к лицу с памятником самоубийце, отчетливо осознаешь, что нечто важное сдвинулось в головах христиан в XX веке. Но что значит «сдвинулось»? Сдвинули.

От Подмоклова с фресковым изображением горящего в аду Лермонтова до Тарусы с высящимся за алтарём памятником Цветаевой — 15 километров по прямой и 131 год по времени.

Продолжение следует.

Иерей Георгий Селин
Сайт «Ветрово»
3 сентября 2019