Александр Буздалов. «Гений чистой красоты»

А. П. Керн. Рисунок Пушкина (1829)

Как соотносятся между собой посвященное Анне Керн знаменитое стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье…» («К***», 1825 г.) и скабрезные высказывания поэта о ней в письмах несколькими годами позже? Обычно эти дискурсы противопоставляются как высший образец любовной лирики и вульгарное просторечие, рожденное, может быть, плохим настроением или какими-то дурными качествами характера А. С. Между тем, при более внимательным прочтении можно заметить, что содержание стихотворения «К <А.Керн>» и циничных пассажей о ней же в частной переписке поэта, по сути своей, не сильно отличаются друг от друга. Просто в первом случае это прикрыто изяществом приемов поэтического искусства, прекрасным покровом художественного благозвучия.

Итак, о чем же это стихотворение, каково его содержание, что поэт в нем сообщает читателю? – Стихотворение о «романтической любви» поэта к замужней женщине. Получается, стихотворная форма используется как элемент флирта, ухаживания автора за чужой женой в стремлении добиться ее взаимности, что, согласно Евангелию, даже в помыслах является греховным деянием. Само подношение Керн автографа стихотворения, как следует из ее мемуаров, было использовано А. С. как «прелюдия к любовным играм» (сначала подарил, потом, когда она была польщена, забрал назад и долго ломался, прежде чем вернул обратно). В таком случае, эта «высшая лирика» есть пример того, что З. Фрейд называл сублимацией, то есть идеализация своего либидо, так сказать, метафора похоти. Но самое скверное здесь даже не это. Хуже всего то, что из текста стихотворения следует, что во всем этом тайное участие принимает «божество», то есть промысл Божий… Иными словами, основной сюжет этого произведения такой: Бог посылает поэту встречу с прекрасной дамой, чтобы он вдохновился ее красотой и написал прекрасные стихи. Что в переводе с языка этой лукавой сублимации (высокохудожественного обмана автором самого себя и читателя) на язык Христианства означает: «божество» является источником такой «любви» и такого «вдохновения», которые есть блудная страсть поэта в отношении чужой жены.

То же самое (только в переводе уже на язык «сапожников») происходит и в развязном письме Пушкина, где вся эта мифологема обнажает неприглядную сущность истинного мотива автора: «…пишешь мне о M-me Kern, которую с помощию божией я на днях <нецен. – А.Б.>» (Пушкин А.С. – Соболевскому С.А. С. А. Вторая половина февраля 1828 г. / Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 т. М.: ГИХЛ, 1959—1962. Т.9. С.273). В этих циничных словах, как мы видим, содержится та же «мысль», что и в стихотворении: поэт приписывает Богу «помощь» в совершенном им смертном грехе блуда (и, соответственно, вовлечения в смертный грех прелюбодеяния m-me Kern). Поэтому с христианской точки зрения мы вынуждены констатировать в этих двух дискурсах одно и то же содержание: они одинаково безнравственны и кощунственны (или гностичны) по своему «богословию»… Хотя, казалось бы, образец высочайшей лирики, с одной стороны, и какая-та нецензурщина – с другой. А идеологическое наполнение практически идентично: там «божество» «вдохновляет» поэта на греховную страсть, а здесь – уже помогает ему эту страсть «воплотить в жизнь».

Второе, на что хотелось бы обратить здесь внимание – это знаменитая строка «гений чистой красоты», которая не менее ярко демонстрирует нам общий гностический характер этого произведения. Потому что гностицизм по своей методологии тоже занимается своего рода сублимацией, только это уже религиозная сублимация, то есть такая идеология, которая выдает что-то низкое и греховное за высокое и святое, человеческое (и даже демоническое) – за божественное.

Как известно, строка «гений чистой красоты» у Пушкина – это цитата из стихотворения В. Жуковского, которое в свою очередь является переводом фрагмента поэмы «Лалла-Рук»» представителя ирландского романтического ориентализма Томаса Мура. Данное направление романтизма, наиболее известным представителем которого является Дж. Байрон, вдохновляется сюжетами истории и мифологии Ближнего Востока, где переплетены религиозные представления магометанства, зороастризма и прочего язычества этого региона. То есть все это, опять же, типичный неогностицизм Нового времени. Ориентализм – это форма отступления христианской Европы от своей тысячелетней Традиции и обращения к «иным богам», которые заменяют Христа и Его Церковь в сознании ренегата. Продолжением этого романтического ориентализма (то есть дальнейшим движением от Христианства на языческий Восток) является повышенный интерес к буддизму и индуизму следующих поколений новых гностиков (теософов, декадентов, агни-йогов, представителей творческой «богемы» XX и нынешнего веков). Сполна дань этой неогностической моде отдали и отечественные представители романтизма, то есть такие эпигоны западного романтизма как В. Жуковский, А. Пушкин и М. Лермонтов (не говоря уже о многочисленных авторах второго и последующих планов). Соответственно, поняв идеологию первоисточника, мы поймем и истинное содержание лучших образцов этого направления «великой русской литературы».

Пери в персидской мифологии

Сюжет той части поэмы Т. Мура, которую перевел Жуковский под названием «Пери и ангел», вкратце таков. Пери (жен. род) – это падший ангел, то есть демон – этот супергерой романтизма – принимающий вид прекрасной девицы. То есть перед нами опять некая сублимация (противоестественное – безобразный бес – принимает вид естественного – красивой женщины), или своего рода мистический трансвестит, или разновидность мифологической химеры. Пери – это демон в «диалектическом» переходном состоянии «доброго духа». То есть это такой «добрый» бес (ведь «гений» он вообще «парадоксов друг»); как бы не до конца падший ангел, который «тоскует» по утерянному раю, глядя на него через приоткрытые эдемские двери, и за эту свою «святую тоску» удостаивается «утешения» от ангела – обетования, что он будет прощен, если принесет достойный этого «дар». Каков именно – не сказано, по принципу «принеси то, не знаю что», а там посмотрим, может, и сойдет в качестве «искупления». И вот это обнадеженная крылатая дива начинает парить над землею, ища что-нибудь подходящее, ибо очень уж переживает о своем падении. Первое, что находится, это «кровь» павшего за родину воина.

Здесь хорошо видно, что мы имеем дело с такого рода религиозной мифологией, которая спекулируют на христианских категориях. Перед нами пример того, что в средние века на Руси называлось «отреченной книгой» как сочинение на библейскую тематику, отвергнутое Церковью как апокрифическое или еретическое. Причем это были не только чисто богословские, но и светские произведения как раз восточно-мифологического характера, использующие сюжеты Священного Писания. «…общение Востока и Запада <…> было по преимуществу литературного характера и оно сопровождалось и поддерживалось общением религиозным. Представителями последнего были те синкретические ереси, которые к основам христианства примешивали религиозные понятия Ирана и буддистским легендам давали псевдо-христианскую окраску. Эти ереси коснулись почвы Византии прежде, чем проникли в Европу, куда они приносили свои двоеверные учения и вместе с ним новый легендарный материал. Первые выразились в целом ряде апокрифов, отвечающих духу двоеверия; легенды можно было найти и в апокрифах, или они приходили и отдельно и под тем же влиянием, и скоро принимались, когда <…> обставлялись христианскими именами и понятиями» (Веселовский А.Н. Из истории литературного общения Востока и Запада. СПб, 1872. С.XI). Здесь кратко описан основной механизм совращения христианской Европы в неогностицизм к началу Нового времени (только нужно добавить сюда еще каббалистический элемент): именно через светскую литературу в косметически «христианизированном» виде в массовом порядке принимались различные синкретические ереси. Поэтому и ориенталистические романтики, как правило, были по совместительству масонами (включая того же Жуковского и молодого Пушкина). Отсюда – такой двусмысленный персонаж как Пери – полудемон, полуангел, который ищет спасения (небывалая вещь в христианской демонологии) для себя и падшего с ним человека.

Этот «добрый демон» в поэме Мура занимается так называемым «богоискательством», которое принимает форму самоспасения. Единый Искупитель – Иисус Христос – априори отвергнут автором, и Его святой Крови изыскивается альтернатива в человеческих подобиях Его Жертвы. Отсюда – и понятия «святости» и чистоты», на которые претендуют естественные человеческие добродетели в этой антихристианской идеологии. «Пролита кровь сия была во искупление свободы; чистейшие Эдемски воды с ней не сравнятся чистотой. Так, если есть в стране земной достойное небес воззренья: то что ж достойней приношенья сей дани сердца, все свое утратившего бытие за дело чести и свободу?» И суть здесь в том, что этот, по сути, бесовский монолог предстает в ореоле самого прекрасного идеализма, в виде чего-то исключительно благородного и великодушного, одухотворенного и высоконравственного. Одним словом, перед нами стандартная для романтической поэтики идеализация сил зла, героизация демонического, реабилитация греховного. Пери — это такой персидский Прометей, который «хочет помочь людям».

«Грехопадение древнее», а «ужасно» платить приходится в настоящем… Нехорошо. Нет в жизни справедливости. Опять же, змеи кругом, нечистые духи, враги рода человеческого. Но есть и благородные сердца, есть «добрые духи», есть «братья», которые не оставят человека в беде (репрессиях мстительных «небес»). Союз пери и человека (как партии и народа – в коммунистической идеологии) – залог спасения, лучшее средство возвращения потерянного рая.

Следующий «святой дар» земли, с которым Пери штурмует закрытые райские врата, это как раз «вздох любви». И хотя он тоже не устраивает «небеса» и, в конечном итоге, разгадкой тайны (то есть необходимом «даром», который приемлет «Алла» в качестве единого насущного) оказывается покаяние Пери, которое та приносит, умилившись лицезрением молящегося мусульманского мальчика, гностическая сущность этой поэзии от этой очередной спекуляции на Христианстве не меняется. Спасение возможно во всех религиях и культурах мира, главное, чтобы «человек был хороший», с «чистой душой» (а человеческая природа, как и природа пери, осталась таковой и после грехопадения); богообщение доступно и вне Церкви; все религии говорят об одном, только разными словами; все дороги ведут в рай и даже демоны спасаются и т. д., – вот основные идеологические послания ориенталистического романтизма. И все это – самые настоящие ереси для Христианства, только в светском изложении.

Другой отрывок поэмы Т. Мура, переведенный Жуковским под названием «Лалла-Рук» («Милый сон, души пленитель…»), в котором и содержится строка «гений чистой красоты», повествует уже о посещении лирического героя в каком-то астральном сне этим «посланником небес» в образе прекрасной женщины.

То есть речь идет о каком-то спиритическом опыте, что наглядно демонстрирует оккультную подоплеку всей этой «романтики», такого рода «духовность», которая слепо принимает «астральное» за небесное, демоническое за божественное, гностическое за «истинно-христианское». Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф. 5:8). Но почитающие себя за «чистых сердцем» узрят бесов в образе небожителей. «Демоны, имея доступ к душам нашим во время бодрствования нашего, имеют его и во время сна. И во время сна они искушают нас грехом, примешивая к нашему мечтанию свое мечтание. Также, усмотрев в нас внимание ко снам, они стараются придать нашим снам занимательность, а в нас возбудить к этим бредням большее внимание, ввести нас мало-помалу в доверие к ним. Такое доверие всегда сопряжено с самомнением, а самомнение делает наш умственный взгляд на нас самих ложным, отчего вся деятельность наша лишается правильности: это-то демонам и надо. Преуспевшим в самомнении демоны начинают являться в виде Ангелов света, в виде мучеников и преподобных, даже в виде Божией Матери и Самого Христа, ублажают их жительство, обещают им венцы небесные, этим возводят на высоту самомнения и гордыни. Такая высота есть вместе и погибельная пропасть. Нам надо знать и знать, что в нашем состоянии, еще не обновленном благодатию, мы не способны видеть иных сновидений, кроме составляемых бредом души и наветом демонов» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Приношение современному монашеству / Полн. собр. твор. М., «Паломник», 2003. Т.5. С.308).

М. Зичи (1827-1906). Демон и Тамара

Все вышесказанное напрямую касается и «гения чистой красоты» в стихотворении Пушкина «К <Керн>», в котором сохраняются общеромантические принципы стирания онтологических границ, идеализации греховного, сакрализации демонического, героизации богоборчества как родовые духовные болезни этого направления европейской литературы, в основе которой – религиозный синкретизм. Строка не случайно стала такой знаменитой, то есть популярной у людей «мира сего», потому что она несет в себе соответствующую концептуальную нагрузку, а именно, в ней выражается само кредо романтического ориентализма как неогностицизма. И это при том, что Пушкин был невысокого мнения о переводе Жуковским поэмы Т. Мура, как и о самой его «Лалле-Рук». Но это касается только каких-то чисто стилистических вещей, а если и содержания, то неприятие Пушкина не выходило за пределы общей для нового гностицизма идеологии, а именно, означенной подмены Христианства, сакрализации ложных подобий христианских понятий. Потому что именно такая идеологическая процедура (сублимация) осуществлена в стихотворении «Я помню чудное мгновенье…» в целом и в его строке «гений чистой красоты» в частности.

Суть здесь в том, что Анна Керн в качестве «гения чистой красоты», та самая Керн, которую спустя год Пушкин назовет «Вавилонской блудницей» (Пушкин А. С. – Вульфу А. Н. 07.05.1826 / Полн. собр. соч. Цит. изд. Т.9. С.231), имея в виду количество ее внебрачных «романов» (еще одна сублимация уже массового сознания: блуд как «роман», от слова «романтизм»), так вот, Керн в качестве «гения» –это примерно то же самое, что Пери в мифологии поэмы Томаса Мура («гений» – это низшее божество римского пантеона, или то же, что греческий «даймоний»). «Гений» как гениальный человек (носитель божественного дара поэзии или красоты) – это существо высшей природы по отношению к простым смертным. «Гений» уже ближе к ангелам, богам и прочим небожителям. И Пери – это тоже некий полубог, существо «переходной» природы (полусвятой, полугреховной), что онтологически возможно только в гностической мифологии. Приравниваем «гения красоты» к поэтическому гению поэт осуществляет искушение и соблазнение женщины, говоря лестное ей, то есть действует на ее самосознание подобно змею-искусителю в Эдеме. Вернее, будучи оба «гениями» как «полубожествами» (то есть демоническими натурами), они соблазняют («вдохновляют» на блуд) друг друга: она его – красотой, он ее – прекрасными стихами.

Во всем этом и проявляется типичное для гностицизма смешение сакрального и греховного, ложное обожествление естественного («красоты») и даже противоестественного («вавилонского блуда») и, одновременно, еще более ложная «синергия», то есть кощунственное приписывание Богу «вдохновения» и промыслительной «помощи» в греховных человеческих страстях и делах. Потому что если демоническое идеализируется и сакрализируется, то божественное, соответственно, должно делаться причастным каких-то аспектов зла, так как стирание границ между природами – это один из основных принципов нового гностицизма.

Концептуальную связь образа героини стихотворения Пушкина и главного героя поэмы Т. Мура также можно увидеть из не вошедшей в окончательную редакцию строфы «Онегина»:

«Явление народу» Звезды-Хариты (а это уже другая женщина, то есть жена другого мужа) – это то же, что «явление» поэту Керн как «гения чистой красоты», потому что харита – это мифическое существо все той же «сублимированной» природы (хариты были спутницами Афродиты как «небесной» покровительницы плотской любви, или, как бы теперь сказали, секса). Это еще можно сравнить с эпизодом из католического жития Франциска Ассизского, когда явившаяся перед престолом Богом-Отца душа «святого Франциска» ставит Его в недоумение – кому отдать предпочтение: Христу как Сыну по природе или Франциску как сыну по благодати… Так и здесь «взор смущённых поколений стремится, ревностью горя, то на неё, то на царя», то есть, теряясь, кто из них более полубог.

О том, что эта гностическая (восточно-романтическая) идеология и методология у Пушкина носит постоянный характер, можно судить по другому его стихотворению, где очередной своей «возлюбленной» он присваивает статус уже «богоматери», поскольку он послужила источником его «божественного чувства» к ней, то есть все того же сублимированного либидо.

Идеология этого стихотворения, по своей сути, все та же самая, что и в поэме Т. Мура: очередной адепт нового гностицизма как религиозного синкретизма ищет, чем спасти себя; что принести «небу» в качестве своего оправдания; другими словами, чем заменить Христа и Божественную благодать в своей жизни. Но поскольку вся человеческая жизнь в состоянии грехопадения состоит из греховных страстей, ему не остается ничего иного, кроме как пытаться выдать ту или иную романтизацию (сублимацию) греха за свое истинное «искупление» и «обожение».

Таким образом, идеология романтизма является выражением исторического отступления европейской цивилизации от Христианства, то есть осознанной его подмены в идеологических построениях нового гностицизма (каббалистического масонства, в частности). Это не какие-то невинные «искания Бога» людьми таких культур, которые никогда не знали Христа, не были просвещены Святым Евангелием, не были крещены в Святом Крещении. Нет, это именно религиозная революция европейского человека Нового времени, его титанический бунт против Церкви. Отсюда – подмена основных ее священных атрибутов и сотериологических инструментов их ложными гностическими подобиями. Так же, как «небесная чистота» является здесь поэтической сублимацией, скрывающей нравственную нечистоту помыслов и скверну жизни декламатора, использование христианских терминов и понятий является здесь религиозной сублимацией, скрывающей неогностическое содержание.

Александр Буздалов
Сайт «Ветрово»
28 сентября 2019