Митрополит Антоний (Мельников). Переживание Страстной Седмицы

… Об­щест­вен­ное на­пря­же­ние во­круг Ии­су­са и уче­ни­ков Его все воз­рас­та­ло. Вос­кре­ше­ние Ла­за­ря оз­ло­би­ло и ис­пу­га­ло фа­ри­се­ев и си­не­дри­он. Мно­гие из иу­де­ев при­шли в Ие­ру­са­лим «не толь­ко для Ии­су­са, но что­бы ви­деть и Ла­за­ря, ко­то­ро­го Он вос­кре­сил из мерт­вых. Пер­во­свя­щен­ни­ки же по­ло­жи­ли убить и Ла­за­ря, по­то­му что ра­ди не­го мно­гие из иу­де­ев при­хо­ди­ли и ве­ро­ва­ли в Ии­су­са» (Ин. 12: 9–11).

Когда же Христос торжественно вошел в Иерусалим и народ с пальмовыми ветвями вышел к Нему навстречу, восклицая: «Осанна! Благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев» (Ин. 12:13), — фарисеи решили, что выжидать больше нечего. Они говорили: «Видите ли, что не успеваете ничего? Весь мир идет за Ним» (Ин. 12:19). Но перед ними встал вопрос, как взять Христа, когда Он постоянно окружен народом, да еще на празднике Пасхи. И вот тут им пришло на помощь предательство изнутри, предательство апостола Иуды Искариота.

Чтобы хоть несколько понять путь предательства Иуды, надо собрать воедино все то, что вообще есть в Евангелии об этом человеке. Выразительнее всего характеризует его апостол Иоанн, вспоминая его замечание относительно мира, возлитого Марией, сестрой Лазаря, на главу Иисуса за неделю до распятия. Иуда тогда сказал: «Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?» «Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому, что был вор: он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали» (Ин. 12: 5–6). У Иуды была практичность и сметливость, которые могли быть обращены на доброе. Поэтому ему поручались разные хозяйственные дела, необходимые в сложившейся общине, обычно странствующей, но на несколько дней останавливающейся в некоторых городах и селениях. Поэтому в обязанности Иуды входили и закупка продуктов, и помощь нуждающимся. Стали поступать пожертвования сначала мелкие от крестьянской и городской бедноты, и более крупные от состоятельных людей, примкнувших к ученикам Иисуса Христа. Таковы были князья иудейские Никодим и Иосиф, и женщины, «которые и тогда, как Он был в Галилее, следовали за Ним и служили Ему» (Мк. 15: 41); из них Евангелие отмечает Иоанну, жену Хузы, домоправителя Ирода. Вероятно, состоятельны были и Марфа, имевшая свой дом, и сестра ее Мария, которая могла купить драгоценное миро для возлияния на главу и ноги Христа. Но что предшествовало воровству? Ведь не сразу Иуда стал вором. Из сотен учеников из народа, теснящегося вокруг Христа, он был избран Спасителем в число двенадцати ближайших апостолов, даже не семидесяти. Мелкому жулику, воришке Христос не поручил бы проповедь Царства Божия и исцеление больных. Нигде в Евангелии не сказано, что он был исключен из числа проповедников, посылаемых по двое. Наоборот, спутником его называется Симон Кананит — их имена выделены в особый стих у евангелиста Матфея (Мф. 10: 4). Апостолы были посланы с таким наставлением: «…ходя же, проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное. Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте. Даром получили, даром давайте. Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои» (Мф. 10: 7–9).

В этом напутствии Христовом указаны и духовные дары, сообщенные апостолам, и одно решительное предостережение. Апостолы были людьми, еще не имевшими той полноты Духа Святого, которую они получили во время Пятидесятницы. Мы видим у них в Евангелии и недостаток веры, и честолюбие, и робость, и гнев, и непонимание евангельского духа, но Христос, посылая их, указывает им на опасность именно сребролюбия, использования чудесных духовных даров для личного обогащения, как бы продажи Духа Святого («даром получили, даром давайте»), и даже запрещает брать с собой в дорогу свои собственные деньги, все равно мелкие или крупные, золотые или медные. Апостолы не должны были полагаться на обычные земные ценности.

Наибольшая внутренняя опасность грозила, несомненно, Иуде — человеку практического склада, пока еще честному, но доступному корыстолюбивым соблазнам. И, конечно, об этом человеке была наибольшая забота Христа, предвидевшего возможную глубину его падения. Как произошло первое воровство Иуды — мы не знаем. Вероятно, это была мелочь. Не было с собой своих денег, чего-то захотелось, он и взял из общинного ящика. Ведь обычно так и начинается — с мелочи. Никто его не контролировал, никому из апостолов это и в голову не приходило, и Христос по этому поводу едва ли что-нибудь сказал Иуде; во всяком случае, Евангелие об этом не упоминает. Иуда начинает думать: где же тогда Его прозорливость? Он повторяет воровство, опять безнаказанно. Вероятно, что-то замечает Иоанн, но молчит и не позорит Иуды, надеясь на его исправление. Иначе Иоанн не мог бы сказать впоследствии о воровстве Иуды как о факте, ему давно известном, а не обнаружившемся только к моменту возлияния мира на главу и ноги Иисуса.

Таким образом, Иуда оставался неразоблаченным и в начале Тайной вечери. Апостолы относились к нему как к собрату. При всех своих высших духовных качествах апостолы не лишены были и человеческих слабостей. Сильнейшей из них была мечта о земном царстве Мессии. Если даже Иаков и Иоанн подымали вопрос о местничестве в этом царстве, претендуя на правое и левое место около Христа, то энергичному казначею общины легко было представить себя царским казначеем. Но чем дальше шло время, тем явственнее он видел, что до этого вожделенного царства еще очень далеко, и делается все дальше, так как Учитель уклоняется не только от царского венца, но и от любого соглашения с могущественным синедрионом, и не проявляет никакого желания изгнать римлян из Иудеи. Иуду охватывает все большее разочарование и в Христе, и в собственной будущности.

Настроение падало не у одного Иуды. Мрачное предчувствие стало тревожить и других апостолов. Их всех смущали непонятные, но грозные предсказания Христа о Своем распятии и напряженная обстановка. Так, примечательно замечание апостола Фомы, узнавшего о смерти Лазаря и о намерении Учителя все же пойти в Вифанию. Фома сказал: «Пойдем и мы умрем с Ним» (Ин. 11:16). И другие ученики возражали Христу, когда Тот сказал: «Пойдем опять в Иудею» — «Равви! Давно ли иудеи хотели побить Тебя камнями, и Ты опять идешь туда?» (Ин. 11: 7–8). Все эти слова свидетельствуют о душевной подавленности во всяком случае некоторых апостолов, если не всех. Но у них это было и заботой об Учителе, и инстинктом самосохранения, и даже жертвенным согласием погибнуть вместе с Ним, а у Иуды сложившееся положение вызывало злобу и презрение. Ему нужен был Мессия — победитель, завоеватель всего мира, «лев от колена Иудина», а не «агнец», провидеть же духовного Льва в Агнце он не мог, потому что львиное он понимал не в силе духа, а в силе земной власти и великолепии.

Иуда теряет веру, и евангелист Иоанн отмечает, что Иуда был «неверующим». Приводя слова Христа: «Но есть из вас некоторые неверующие», — апостол Иоанн добавляет: «Ибо Иисус от начала знал, кто суть неверующие, и кто предаст Его» (Ин. 6: 64). Мессия начинает казаться Иуде мечтателем, а потом обманщиком, не оправдавшим ни народных, ни его, Иудиных, надежд. Иуда был прозаичен, материалистичен и практичен; он мгновенно определил точную цену того алавастра с миром, который принесла Мария на вечерю в Вифании, чтобы помазать ноги Иисуса. По оценке Иуды это миро стоило триста динариев (Ин. 12: 3–5).

Когда предатель пошел к первосвященникам со своим страшным предложением, он взял предложенную ему жалкую плату — «цену Оцененного», цену раба, 30 сребреников — может быть, даже не из корысти, а от злобы и презрения, как и первосвященники такой платой хотели унизить, обесценить Продаваемого. Кто-кто, а уж такой практик и делец, как Иуда, понимал, что за голову Иисуса Назорея ему дали бы и больше, дали бы тысячи, но он не запросил. Он сделал то, что делает низкий человек, растаптывающий свою былую мечту. Чем хуже, тем лучше! Здесь даже не было торга, не было встречи двух ненавистей. С тех пор он «искал удобного времени, чтобы предать Его им не при народе» (Лк. 22: 6). Народ же почти постоянно окружал Христа.

Но вот настал первый день опресноков, в который «надлежало закалать пасхального агнца» (Лк. 22: 7). Традиционная пасхальная трапеза требовала не заквашенного, а пресного хлеба (современной мацы, отсюда выражение «день опресноков») и особенным образом приготовленного, без перелома костей, агнца (ягненка) с приправой из горьких трав, символизирующих страдание.

«И послал Иисус Петра и Иоанна, сказав: пойдите, приготовьте нам есть пасху. Они же сказали Ему: где велишь нам приготовить? Он сказал им: вот, при входе вашем в город встретится с вами человек, несущий кувшин воды; последуйте за ним в дом, в который войдет он, и скажите хозяину дома: Учитель говорит тебе: где комната, в которой бы Мне есть пасху с учениками Моими? И он покажет вам горницу большую устланную; там приготовьте» (Лк. 22: 8–12).

У евангелиста Марка рассказывается почти с такими же подробностями, но нет имени посланных апостолов, дается только их число, как нечто важное, — «двое», характерное в Евангелии для вестников и свидетелей истины. Апостолы по двое посылались на проповедь (Мк. 14: 13–15). У евангелиста Матфея рассказано короче, но посланным поручается передать хозяину еще нечто важное: «Учитель говорит: время Мое близко, у тебя совершу пасху с учениками Моими» (Мф. 26: 18).

Ученики пошли и нашли все так, как указал им Христос. Мы можем догадаться о причине умолчания об имени хозяина. Около Иисуса Христа обычно теснился народ. Соглядатаи синедриона легко могли замешаться в толпу и, узнав, где Учитель хочет совершить Пасxу, нарушили бы празднование и взяли бы Его в этом доме. Наконец, Иуда тоже не должен был заранее знать, где будет пасхальная вечеря. Христос знал, что Иуда воспользуется этой ночью, но не допустил, чтобы тот помешал Его прощальной беседе. Дом, где совершилась Тайная вечеря, принадлежал человеку, близкому Господу и апостолам, которому были переданы такие значительные слова, как «время Мое близко», и который беспрекословно тут же показал посланным уже приготовленную комнату, как и предвидел Христос. Значит, предварительный разговор Господа с этим человеком был, и он ожидал этого сообщения. По-видимому, этот человек был зажиточным хозяином большого дома, в котором он мог в пасхальную ночь, требующую помещения и для семейного празднования, выделить еще большую, устланную коврами комнату для отдельной вечери Христа и Его учеников, на которой не присутствовали ни хозяин, ни члены его семьи. Господь не пожелал, чтобы имя этого человека стало известно, вероятно, прежде всего для того, чтобы оградить его от преследований синедриона во время предстоящих страшных событий. Евангелисты не сочли себя вправе и позже раскрыть имя этого человека, ученика Христова, послужившего своим достоянием для совершения Тайной вечери, хотя и не удостоенного участвовать в ней.

Одно из древних христианских преданий указывает на дом матери юноши Иоанна, называемого Марком, где многие собирались и молились после вознесения Христова (Деян. 12: 12). Но в Евангелии говорится о хозяине, а не о хозяйке дома, а юноша при матери едва ли мог быть назван хозяином.

Ученики приготовили пасху. И «когда настал вечер, Он (Христос) приходит с двенадцатью» (Мк. 14:16–17). «И когда настал час, Он возлег и двенадцать апостолов с Ним. И сказал им: очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания, ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее, пока она не совершится в Царствии Божием» (Лк. 22:14–16). «Во время вечери, когда диавол уже вложил в сердце Иуде Симонову Искариоту предать Его, Иисус, зная, что Отец все отдал в руки Его, и что Он от Бога исшел и к Богу отходит, встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался, потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан» (Ин. 13: 2–5).

Видимо, все движения Христа настолько поразили учеников своей неожиданностью, что они недоуменно следили за Ним, ожидая, что же будет дальше, и Иоанн точно и последовательно отмечает, как приступил Христос к омовению ног учеников. Если описание это смущает нашу гордость, то мы можем себе представить, что переживали потрясенные ученики. В самом вступлении этом к Тайной вечери евангелист Иоанн подчеркивает Божественное самосознание Христа и свободную Его волю предать Себя в жертву, ибо «Отец все отдал в руки Его».

Здесь же упоминается и о том, что Иуда уже замыслил предательство. Таким образом, показывается двойной аспект событий — Божественного предопределения о вольном страдании и эмпирической истории предания и распятия Христа, начавшегося с диавольского воздействия и злого умысла. Христос не изгнал недостойного и сейчас, хотя читал в его сердце, и подобным смирением и любовью призывал его покаяться.

Тайную Свою вечерю Господь начал с очищения учеников. Вид Учителя, исполняющего дело слуги, настолько потряс апостолов, что они ужасались и смущались, а горячий Петр просто не мог этого вынести и воскликнул: «Господи! Тебе ли умывать мои ноги? Иисус сказал ему в ответ: что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после. Петр говорит Ему: не умоешь ног моих вовек. Иисус отвечал ему: если не умою тебя, не имеешь части со Мною. Симон Петр говорит Ему: Господи! не только ноги мои, но и руки и голову. Иисус говорит ему: омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь; и вы чисты, но не все» (Ин. 13: 3–10). Апостолы, кроме Иуды Искариота, были чисты, но они жили в грешном мире, и пыль его дорог покрывала их ноги и затрудняла их восхождение, а к Евхаристии они должны были приступить в полной чистоте.

Так Христос показал, что даже и праведный, но живущий в этом мире человек нуждается в очищении перед Причастием, и что ни для кого в этом смысле нет исключения, иначе невозможно иметь часть с Господом. Лишь Иуда отделялся от своих собратьев, но и ему, предателю Своему, Христос умыл ноги, не вызвав в нем раскаяния — настолько тот ожесточился и потерял совесть.

Христос же, когда «умыл ноги и надел одежду Свою, то, возлегши, опять сказал им: знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу; ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам» (Ин. 13: 12–15). И дальше Господь сказал о готовящемся предательстве и «возмутился духом, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня» (Ин. 13: 21).

Можно представить себе, как смутились ученики, они «озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит» (Ин. 13: 22). «Они опечалились и стали говорить Ему один за другим: не я ли? И другой: не я ли?» (Мк. 14: 19). Так велико было смирение очищенных апостолов, что они не возмутились, а горестно почувствовали, что до конца не знают душ своих и пределов возможного падения. Но и Иуда, предавший Его, тогда сказал: «Не я ли, Равви?» С той же затаенной ненавистью и презрением к Господу он и задал на Тайной вечери свой дерзостный вопрос. И Христос говорит ему: «Ты сказал» (Мф. 26: 25). Но и это проявление проницательности Христа не остановило Иуду на пути предательства, ибо «сатана уже вошел в него», как неоднократно указывается в Евангелии.

Христос же сказал ученикам о готовящемся предательстве, чтобы потом они не рассуждали между собой и не соблазнялись, как же Он мог принять в ученики будущего предателя. «Теперь сказываю вам, прежде нежели то сбылось, дабы, когда сбудется, вы поверили, что это Я» (Ин. 13: 19). Ученики не слышали ответа Христа Иуде: разговор был тихий. Но Симон Петр не мог успокоиться; может быть, он надеялся предотвратить злодеяние. Он сделал знак Иоанну, возлежавшему у груди Иисуса. Петр и Иоанн часто упоминаются вместе, видимо, они были особенно дружны. Иоанн, «припадши к груди Иисуса, сказал Ему: Господи! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь — делай скорее… Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была ночь» (Ин. 13: 26, 27, 30). Так евангелист Иоанн показал и течение времени — вечер уже сменился ночью, последней ночью Христа на земле, и то, что Иуда ушел во мрак, действительно в ночь.

Когда Христос остался наедине со Своими истинными учениками; Он стал с ними говорить прямо, без всяких иносказаний и притч. Это Он отметил Сам: «Доселе Я говорил вам притчами; но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу вам об Отце» (Ин. 16: 25). И ученики обрадовались этой прямоте: «Вот теперь Ты прямо говоришь и притчи не говоришь никакой, теперь видим, что Ты знаешь все и не имеешь нужды, чтобы кто спрашивал Тебя, посему веруем, что Ты от Бога исшел» (Ин. 16:29–30).

Что же было основным в этой прямой речи Богочеловека? — Заповедь о любви и единении не только апостолам, но и всем верующим в Него по слову их и установление Евхаристии. Христос назвал апостолов Своими «детьми» и «друзьями». «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вас. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин. 15: 12–15). Много лет спустя любимый ученик Христа, Иоанн, услышавший юношей эту заповедь, написал: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение» (1 Ин. 4: 18).

А христианство есть совершенная любовь и совершенная свобода, освобождение от рабства и собственным страстям, и всему темному в окружающем мире. Христианство дает усыновление Богу, Которому нужны дети и друзья, сердцем любовно и сознательно совершающие порученное им Божие дело, а не только страшащиеся и покорные рабы, не ведающие, что творят. Мир Божественный — это мир любви и свободы, которые в существе своем едины: без любви нет свободы. Потому и назвал Христос апостолов детьми и друзьями и подчеркнул, что они уже не рабы.

И тогда, «когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все; ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26: 26–28). Так впервые в мире была совершена Евхаристия. Господь не только взял от человеческой природы плоть и кровь при воплощении Своем от Пречистой Девы Марии, но и отдал людям богочеловеческую Плоть и Кровь Свою, приобщая человечество Себе. Человечество приобщилось существенно богочеловечеству, и этого никогда еще до Тайной вечери в мире не было, ни в каких религиях, ни в каких мистериях. Там оно сквозило в смутных и искаженных образах и чаяниях, здесь оно совершилось как величайшая и простая реальность, требующая только одного, чтобы человек приступал к ней «с верою и любовию». Так приобщились в мире одиннадцать человек, предназначенные стать просветителями вселенной. Но то великое их предназначение было еще впереди.

Вечеря была закончена. Христос сказал: «Встаньте, пойдем отсюда» (Ин. 14: 31). Господь в дальнейшей Своей речи исходил именно из совершившегося в Евхаристии — причастности учеников Его богочеловечеству, из органичности этой связи. «Я есмь Лоза, а вы ветви, кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15: 5). Жизнь, общая с Ним, как жизнь ветки, питаемой жизнью лозы, и потому общая с ней, — не порабощение меньшего большим, но радость и Самого Христа, и человека. «Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин. 15: 11). И сразу после этого: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга» (Ин. 15: 12), и исполнение этой заповеди опять-таки не за страх, не за выгоду, а: «если любите Меня, соблюдите Мои заповеди» (Ин. 14: 15). Ведь Он просит, а не приказывает. Евангелие сохранило Его интонацию.

И дальше опять голос любви: «В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам» (Ин. 14: 2). Так эти слова Христа и остались вечным утешением и надеждой, потому что в них и Божественное обетование, и слова сердечной человеческой любви, к которой только надо прислушаться.

По затихшим ночным улицам Иерусалима Христос вел апостолов к потоку Кедрон. Учитель еще был с ними, но они чувствовали, что события этого вечера — встреча пасхи и речи Христа — имеют особое значение. Христос явно прощался с ними и говорил им о будущем и об их назначении. Они должны были стать Ему свидетелями, потому что они были с Ним с начала Его мессианской деятельности. Но первым свидетелем, прежде людей, был назван Дух Святой. Поэтому свидетельство апостолов и было запечатлено свидетельством Святого Духа. Апостолы должны были нести миру благую весть, но это же благовестие должно было стать мученическим подвигом для них самих. Христос сказал: «Наступает время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу» (Ин. 16: 2).

Так была предсказана величайшая мера страдания этих людей, чаша предельной горечи, страдания и физического и душевного. Но эта чаша озарялась изнутри обетованием пришествия Утешителя Духа, Который «прославит» Христа и «будущее возвестит вам» (Ин. 16: 13–14). Святой Дух открывается в мире многообразно: и как животворящая Сила, и как пророческое вдохновение, но Христос, обещая Его пришествие, назвал Его прежде всего Утешителем. Утешать же может только милосердная, сострадательная Любовь. Тогда и принесет Он апостолам то понимание и Своих собственных и мировых судеб, которого сейчас они еще не могли вместить, но которое было для них необходимо.

Когда Христос увидел, что души учеников наконец исполнились доверия к Нему и хотя бы первоначального сердечного понимания Его богочеловечества, Он стал молиться Отцу об апостолах: «Соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едины, как и Мы» (Ин. 17: 11). Значит, Христос говорил о внутреннем единении их в любви и вере — о самом важном в их духовном устроении, определяющем их путь. А дальше молитва Христа простерлась и над «всеми верующими по слову их». «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, да уверует мир, что Ты послал Меня. И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино. Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены во едино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня» (Ин. 17: 20–23). «И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них» (Ин. 17: 26).

Эта молитва действительно простирается до скончания века над всеми христианами, над нашими предками, и над нами, и над нашими потомками, если они сохранят христианство, над каждым человеком, верующим по слову апостолов. Это и молитва о единении в любви и вере, а не во вражде и скепсисе, и обещание бесконечного раскрытия и возрастания богопознания, потому что сказано не только «открыл», но и «открою». И нет конца единению, и нет конца любви, и нет конца познанию, потому что Господь — это единство с единством и любовию Самой Святой Троицы — самой вечности.

После этих слов Иисус «вышел с учениками Своими за поток Кедрон» на гору Елеонскую, где был Гефсиманский сад, не раз посещавшийся Господом, известный всем ученикам Его. «И говорит ученикам: посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там. И, взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать. Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился…» (Мф. 26: 36–39). Здесь Евангелие с особой полнотой раскрывает перед нами богочеловечество Иисуса Христа. Молитва есть обращение к Богу. Если Он Сам Бог, к кому же обращался Он?

Еще ранее Евангелие отмечало, что у Него было в обычае в день субботний посещать богослужение, даже в назаретской синагоге, а не только в великом иерусалимском храме. Так на какое же «богослужение» и как Он ходил: слушать и принимать обращенные к Себе молитвы или Самому молиться?

Евангелие неоднократно повествует о Его молитве, обращенной к Богу Отцу. То Он рано, чуть свет, встает и уходит в пустынное место молиться, то Он Сам говорит Петру, что молился о нем, «чтобы не оскудела вера» его (Лк. 22: 32), то, совершая чудо, Он, вздохнув, смотрит на небо, видимо, с безмолвной молитвой, и наконец, молится в саду Гефсиманском.

Так Евангелие учит нас, что эта молитва Спасителя была не исключением, а завершением молитвенного подвига всей Его жизни, начиная с отроческого осознания, что храм, нареченный в Ветхом Завете «домом молитвы», есть дом Его Отца, от «ревности» по этому дому до молитвы на Фаворе, которая была так пламенна, что преобразился не только просиявший сильнее солнца лик Его, но даже одежды Христовы. И наконец, эта гефсиманская молитва преклонила лицо Его к земле и потрясла и напрягла до кровавого пота все человеческое Его существо.

Сейчас Он должен был решить не только Свою личную судьбу, но судьбу и духовный путь всего человечества. Его выбор должен был отразиться во всех поколениях — и прошедших, и будущих, в судьбе каждого человека. О чем же Он молился? «Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня, но не чего Я хочу, а чего Ты» (Мк. 14: 36). Вот Его молитва. Он знал, что на этот час Он и пришел, и все-таки не рвался к страданию и смерти, по-человечески хотел, чтобы весь этот ужас Его миновал, но принял и страдание, и смерть добровольно, не только как Бог, но и как человек. Он, вместивший в Себе две воли, сделал за все человечество правильный выбор воли Божественной, которой Он подчинил Свою человеческую волю. Потому и рассказано в Евангелии о Его молитве в Гефсиманском саду, чтобы показать, как может решить человек, а не Бог, своей свободной человеческой волей. Если бы Христос не имел этой борьбы двух воль, а просто как Бог, как Второе Лицо Пресвятой Троицы пошел на страдания и смерть, мы, люди, могли бы Ему сказать: «Для Тебя это было возможно с Твоим Божественным всемогуществом, всеблаженством, всеведением, т. е. всеми атрибутами Божества, и Твой путь — не наш, и нельзя с нас требовать Твоего пути».

Апостолы, утомленные волнениями этой ночи, заснули. Господь два раза прерывал Свою молитву и просил учеников бодрствовать и молиться с Ним. Тут было и человеческое желание дружеской поддержки в трудный час. Он горько сказал Петру: «Так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?» Но было и предупреждение им: «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение» (Мф. 26: 40–41). Начиналось время жесточайшего искушения и для апостолов, особенно для того же Петра, который и не выдержал испытания. Если бы он не спал в Гефсиманском саду, вероятно, легче бы ему было бороться со своими страхами во дворе первосвященника.

Христос оказался душевно оставленным самыми близкими Ему людьми уже через час после Тайной вечери. Когда Он в третий раз подошел к ученикам, то сказал им: «Вы все еще спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников; встаньте, пойдем: вот, приблизился предающий Меня» (Мф. 26: 45–46).

Гефсиманский сад был известен и Иуде. Предатель привел множество народа с мечами и кольями (Мф. 26: 47), или точнее у евангелиста Иоанна: «воинов и служителей от первосвященников и фарисеев… с фонарями и светильниками и оружием» (Ин. 18: 3). Иуда дал им знак, сказав: «Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его и ведите осторожно» (Мк. 14: 44). Об этом целовании Иуды, которое вошло в народные поговорки как символ предательства, повествуется во всех четырех Евангелиях. Уж очень поразила людей самая форма предательства, казалось бы, никакой необходимостью не вызванная. Иуда мог просто указать на Христа издали или коснуться Его, но не целовать. Иисус, увидев Иуду, сказал Ему с горечью и любовью: «Друг, для чего ты пришел?» (Мф. 26: 50). Иуда еще мог покаяться и просить прощения, но после предательского поцелуя даже кротчайший Спаситель сказал: «Иуда! целованием ли предаешь Сына Человеческого?» (Лк. 22: 48). Только та неуемная ненависть, которая толкнула Иуду на предательство (ведь его никто не заставлял, не запугивал, даже не соблазнял большой ценой), могла толкнуть его на эту злобно-изощренную жестокость, попирающую все доброе, что когда-то было в Иуде. Он уже не владел собой, им владел сатана, как это не раз отмечается в Евангелии (Лк. 22: 3; Ин. 13: 27). Почему же Иуда предупредил, что Христа надо вести «осторожно»? Потому же, почему первосвященники боялись арестовать Спасителя в праздник. Простой народ любил Его и мог отбить Его у стражи. Интересно, что в древнеславянском переводе «Иудейской войны» Иосифа Флавия, сделанном предположительно с арамейского авторского текста^[2], рассказывается об аресте Иисуса ночью, в уединенном месте, когда Иерусалим спал, но по дороге, когда Его вели к первосвященнику, народ стал сбегаться и было задержано до 150 человек, пытавшихся Его защитить. Евангелие умалчивает об этом, возможно потому, что этого не было (ведь Иосиф Флавий сам не мог быть очевидцем и, вероятно, писал по чьим-то воспоминаниям и рассказам), но все-таки оно сохранило и эту фразу Иуды, говорящую о настроениях народных и о попытке апостола Петра защитить Учителя (его удар мечом, отсекший ухо рабу Малху). При этом стража так торопилась и опасалась, что даже не задержала Петра.

Апостолы Лука и Иоанн дают еще подробности ареста Христа. Евангелист Лука рассказывает, что Христос Сам прекратил сопротивление апостола Петра, а представ перед первосвященниками, упрекнул их: «Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня. Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь — ваше время и власть тьмы» (Лк. 22: 52–53). А евангелист Иоанн говорит, что Христос вышел к нападающим и спросил: «Кого ищете?» Ему отвечали: «Иисуса Назорея». «Иисус говорит им: это Я. И когда сказал им: “это Я”, — они отступили назад и пали на землю» (Ин. 18: 4). Так храмовая стража боялась Спасителя, даже безоружного, потому что знала о Его чудесах и невольно чувствовала Его величие.

Господа повели сначала к бывшему первосвященнику Анне, «ибо он был тесть Каиафе, который был на тот год первосвященником» (Ин. 18: 13). Анна был прямым потомком Аарона — первого первосвященника, брата пророка Моисея, и потому законно (по наследственному праву) занимавшим этот пост во время земной жизни Спасителя. Но по воле наследников Ирода был смещен и заменен зятем своим Каиафой.

Таким образом уясняется, почему Иисуса Христа водили на допрос поочередно к обоим первосвященникам. Иудейскому народу была дана Богом как бы двойная возможность определить свое отношение к пришедшему Мессии: и через законного главу ветхозаветной Церкви — Анну, и через фактического распорядителя ее, поставленного гражданской властью, Каиафу, причем Евангелие отмечает, что именно этот последний, в силу благодати своего сана, предсказал, что «лучше одному человеку умереть за народ». Святой апостол Иоанн дважды упоминает об этих словах Каиафы (Ин. 11: 50; 18: 14), раскрывая духовное значение двойного допроса Иисуса Христа представителями ветхозаветной Церкви.

Первосвященник Анна не принял на себя полной и единоличной ответственности за суждение о Христе, хотя известно, что он был врагом Иисуса Христа и участвовал в синедрионе, осудившем Господа на смерть. Но это величайшее событие духовной жизни Израиля ие могло произойти помимо законного предстоятеля ветхозаветной Церкви. На этом закончилась законная иудейская иерархия по чину Ааронову.

Анна послал связанного Христа к Каиафе. Современные археологические раскопки в Иерусалиме дают возможность добавить несколько деталей к евангельскому описанию Страстей Христовых. Так, среди остатков дворца Каиафы найдена в темничных помещениях яма, куда на веревках спускали особенно тяжких преступников, подлежащих смертному приговору. Эта тюремная яма соединялась окном с общей тюрьмой так, чтобы стража могла наблюдать одновременно за узниками в обеих тюрьмах. В эту яму^[3], несомненно, опустили ночью поруганного и оплеванного на предварительном допросе Христа до вынесения Ему приговора уже в заседании синедриона, состоявшемся на рассвете, «как настал день» (Лк. 22: 66). Враги Христовы торопились, чтобы успеть представить Его на римский суд и казнить в тот же день, чтобы не нарушать «шаббата» — субботнего, да еще пасхального, покоя.

Смерть Христа была насильственной, казнью мучительной и физически и нравственно, последним актом религиозно-политического процесса, затеянного иудейским синедрионом. Из ответа Христа первосвященнику, спросившему «об учениках Его и об учении Его» (Ин. 18: 19), мы понимаем, что Христа хотели обвинить в образовании тайного религиозного сектантского общества. Христос сказал: «Я говорил явно миру. Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего» (Ин. 18: 20). При самом аресте Своем Он всю вину взял на Себя, ограждая учеников. «Я сказал вам, что это Я. Итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут». Евангелист Иоанн прибавил: «Да сбудется слово, реченное Им: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого» (Ин. 18: 8–9). Всю вину Он брал на Себя. При этом Христос знал заранее и предупреждал учеников, что в минуту опасности они оставят Его одного и разбегутся, и на пылкие клятвы апостола Петра, что уж он-то не побежит, горько предсказал, что не пропоет петух дважды, как Петр трижды от Него отречется, что в точности и сбылось.

Мы можем говорить о полной ясности чисто человеческого понимания Христом и всего создавшегося положения, и окружавших Его людей. В Евангелии от Иоанна (6: 64) говорится: «Иисус от начала знал, кто суть неверующие и кто предаст Его». Сам Иисус сказал: «Не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас диавол». Это Он сказал об Иуде Искариоте (Ин. 6: 70–71).

Фактически Он ни на кого из учеников не мог положиться в это самое тяжелое для Него время. В конце прощальной беседы с ними Он говорит: «Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного» (Ин. 16: 32). Но Он не был один. Вступив на путь к Голгофе, Он сказал: «Но Я не один, потому что Отец со Мною. Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16: 32–33). Так Он возвестил о Своей победе как о бывшей уже, потому что вечность не знает ни прошедшего, ни настоящего, ни будущего. В вечности времени нет. По земному Голгофа была еще впереди, по вечному смерть была уже побеждена вечно пребывающей Божественной жизнью, о которой пели Ангелы в ночь рождения Иисуса Христа, явившись вифлеемским пастухам. В их песне человечество впервые услышало о мире, даруемом Христом: «На земле мир, в человеках благоволение» (Лк. 2: 14).

Умнейший из людей, уже потому умнейший, что ум Его, не затемненный страстями и страхами, сохранял проницательность и имел правильную меру вещей, понимал, что этот процесс не может кончиться для Него добром.

В синедрионе Его допрашивали, не Он ли Христос. Он ответил им: «Если скажу вам, вы не поверите. Если же и спрошу вас, вы не будете отвечать Мне и не отпустите Меня» (Лк. 22: 67–68). Враги Христа заранее подготовили и судилище, и приговор, при этом внешне они сохраняли обычные формы судопроизводства: опрос свидетелей, показания обвиняемого. И хотя «многие лжесвидетельствовали на Него, но свидетельства сии не были достаточны» (Мк. 14: 56). Значит, юридические нормы внешне сохранялись. И тогда произошло нечто странное и неожиданное: Каиафа спросил Его, заранее обреченного Узника: «Ты ли Христос, Сын Благословенного?» (Мк. 14: 61). У евангелиста Матфея приводится еще заклятие Каиафы: «Заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий?» (Мф. 26: 63).

У нас нет основания считать Каиафу язычником или безбожником, если, хотя бы в силу благодати сана, он смог предсказать не только смерть, но и значение смерти Спасителя. Едва ли он осмелился бы призвать страшное и святое имя Божие, чтобы спровоцировать Христа на нужный для смертного приговора ответ. Для этого можно было бы применить и другие методы. Призывая имя Божие, он не мог не вспомнить Святая святых, куда он мог входить лишь раз в год с жертвенной кровью. Или в нем самом вдруг вспыхнуло сомнение в правоте их дела, или этот вопрос уже не церковного сановника, а именно первосвященника иудейской Церкви, был предрешен Промыслом Божиим для прямого откровения Христа о Себе как о Сыне Божием.

Господь ответил на это торжественное заклятие: «Я. И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных» (Мк. 14: 62). Такого прямого и торжественного провозглашения Своего мессианства и богочеловечества мир еще не слышал и должен был услышать перед распятием Спасителя. Люди должны были знать, Кого они распинают. Иудеи раньше упрекали Христа: «Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты Христос, скажи нам прямо» (Ин. 10: 24). И вот иудеи получили прямой ответ. Палачи, воины и простые люди, не ведающие, что творят, могли не знать, но ветхозаветная Церковь в лице своих представителей должна была сделать свой выбор.

И началось. Озлобленная и беспокойная, экспансивная и фанатическая толпа иудейских вельмож, священников и служителей начала Его бить и оскорблять. «Тогда плевали Ему в лице, и заушали Его; другие же ударяли Его по ланитам» (Мф. 26: 67).

На изображении туринской Плащаницы видны следы этих надругательств: поврежден носовой хрящ, остались кровоподтеки и на лице, и на теле. Он молчал и не защищался. Только вначале, когда на допросе у первосвященника один из служителей, стоявший близко, ударив Иисуса по щеке, сказал: «Так отвечаешь Ты первосвященнику?» — Иисус ответил ему: «Если Я сказал худо, покажи, что худо, а если хорошо, что ты бьешь Меня?» (Ин. 18: 22–23). Этим Он как бы призвал всех нас к разумной терпимости и справедливости, к допросу без побоев и пыток.

Мелкие наказания — до 39 ударов — синедрион мог налагать сам, но распинать он права не имел, а здесь враги Христа жаждали смертной казни, да еще через распятие, поэтому они повели Христа на суд правителя римского — прокуратора Понтия Пилата.

Видимо, Иуда присутствовал на допросе Христа у первосвященников и слышал, как первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: «Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? Вот, теперь вы слышали богохульство Его! Как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти» (Мф. 26: 65–66). «Тогда Иуда… увидев, что Он осужден, и раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав Кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф. 27: 3–5).

Иуда кается и видит, что предательство его привело к смертной казни Иисуса, а не к унижению в тюрьме. Видит он и всю невиновность Господа в том, в чем Его обвиняют. Но Иуда кается не в богоубийстве, а просто в предательстве неповинной крови, невинного человека, прежнего Учителя и «друга» — ведь Христос называл его, Иуду, другом Своим. И отчаяние и стыд охватили предателя, но не вера. Он не побежал за осужденным Христом на суд Пилата, не попытался ни защищать Обвиненного перед римским судьей, ни просить прощения у Христа — Мессии. Он и сейчас не верил в Его Божественную власть прощать и отпускать грехи, не верил ни в любовь, ни тем более во всемогущество этого избитого и поруганного Узника, Который не мог защитить даже Самого Себя, и перед Иудой была только беспросветная бездна позора и отчаяния; он вышел из храма, пошел и удавился.

Евангелие разделяет эти три момента, три душевных состояния: бросил сребреники, вышел из храма, где ему ответили на его покаяние учители иудейские и священники: «Смотри сам», пошел — значит, шел, может быть, еще не решив куда, — и казнил сам себя. А ревнители закона, которые не нашли ни одного ни Божеского, ни человеческого слова для этого отчаяния, оцедили комара по своему обыкновению: взяв сребреники, сказали: «Непозволительно положить их в сокровищницу церковную, потому что это цена крови» (Мф. 27: 6). «Сделав же совещание, купили на них землю горшечника, для погребения странников» (Мф. 27: 7). И, вероятно, сочли себя ревнителями храмовой чистоты и исполнителями закона.

Сейчас мы действительно можем сказать, что камни заговорили. При последнем Своем входе в Иерусалим Господь ответил фарисеям, требовавшим, чтобы Он запретил ученикам и детям славословить Его: «Если они умолкнут, то камни возопиют» (Лк. 19: 40). В наши дни, когда стихает славословие верующих, а многие в мире забывают о Христе, когда мы сами забываем, что наш долг и наша радость именно в этом славословии, археологические раскопки открывают все больше камней, по которым Он ступал, остатков зданий, куда Он входил, предметов, современных Ему. Камни крепости «Антония», камеры претории, плиты лифостротона вопиют о неправедном суде над Ним, о предательстве Израилем Своего Мессии, о грехе всего человечества перед Богочеловеком, о Котором Пилат сказал: «Се, Человек». Даже в глазах этого скептика-язычника Иисус Назарянин был воплощением самой идеи человечности, образом Человека в полном смысле этого слова. В Нем было утоление той жажды правды, которой спасались лучшие люди языческого мира, еще сохранившие в душе отблеск первоначального Божественного Откровения.

Но вот это Воплощение правды вошло под конвоем в крепость «Антония» на суд Пилата, а толпа предателей и преследователей благочестно осталась за воротами, «чтобы не оскверниться, по чтобы можно было есть пасху» (Ин. 18: 28).

В претории прокуратора были и тюремные помещения, где содержались заключенные до вызова в суд или — после приговора — до казни. Сейчас археологические раскопки обнаружили две камеры, обе высеченные в скале. Одна из них — 15 кв. метров и высотой 2,5 метра — имеет оборудование для бичевания: каменный выступ, подобный балке, с двумя отверстиями с перемычками. К ним подвязывали руки бичуемого. Такие же отверстия с перемычками были в каменном полу; к ним привязывали ноги так, что он стоял растянутый наподобие буквы «X».

Несомненно, сюда приводили Господа для бичевания. В том же помещении была яма — тюрьма для наиболее опасных преступников. А на несколько метров выше была другая, меньшая камера, откуда вызывали обвиняемого на суд. Она была вроде каменного мешка длиной и шириной 1,5 метра, высотой до 2 метров. Вдоль правой стены от входа имеется каменная скамья длиной около 1,5 метра, шириной около 50 сантиметров и толщиной около 20 сантиметров. Посредине ее были два отверстия, ноги заключенного пропускались через них, а внизу перевязывались. Отсюда и вызывался Христос несколько раз к Пилату^[4]. Сейчас в обеих камерах алтари. Евангельское повествование приобрело страшную наглядность, зримость, ощутимость, конкретность.

Когда Христа привели к Пилату, в дело вступила высокоорганизованная римская государственность. Имя прокуратора было Понтий, прозвание «Пилат». Видимо, он ранее начальствовал в особом роде римских войск, по оружию своему — pilis — называемых «пилатами». Обычным местопребыванием прокураторов была Кесария, но на время праздников они переселялись в Иерусалим для лучшего наблюдения за порядком. Пилат все хотел делать по закону. Это был римский бюрократ, скептик, не лишенный философских интересов, ибо он в дальнейшем и сформулировал на все века основной философский вопрос: что есть истина?

Пилат не был ни кровожаден, ни садистичен, он был только безмерно равнодушен и отчужден от иудеев. Была в нем и честность, и даже некоторая высокомерная гуманность. О нем довольно много рассказывает Иосиф Флавий. Обычно римские правители не стеснялись извлекать и личные выгоды из своего правления. Пилат поднял руку на «корван» — храмовую иерусалимскую казну, но не для себя, а для постройки общественного водопровода. Город, расположенный в гористой местности, особенно нуждался в воде. Пилат решил его «облагодетельствовать», но фанатичные иудеи подняли восстание. Для них казался важнее принцип неприкосновенности священного «корвана». Пилат и здесь не разделался с бунтовщиками с обычной в то время жестокостью. Он нарядил римских воинов в гражданскую одежду, приказал им взять палки и бичи вместо оружия и, затесавшись в толпу, разгонять таким образом наиболее активных бунтовщиков. Поэтому дело обошлось без серьезного кровопролития. Такой эпизод ярко характеризует Пилата; но иудеи были ему малоприятны. Христос вызвал в нем даже снисходительную симпатию: спокойный и благородный Узник, даже избитый и поруганный толпой, выгодно отличался от Своих обвинителей, с которыми у Пилата были и свои давние счеты. Правитель знал цену этим последним еврейским первосвященникам, корыстным служителям храма, лицемерным фарисеям и рвущимся к власти саддукеям. А за их спинами волновалась втайне мятежная и глубоко чуждая Пилату иудейская толпа. Этого человека привели с необычайным обвинением в присвоении титула царя иудейского. Пилат решил поговорить с Ним наедине и спросил: «Ты царь иудейский?»

Одной из основных человеческих черт Христа была Его простота и отзывчивость.

У иудеев женщина занимала явно подчиненное положение. Была даже молитва: «Боже, благодарю Тебя, что Ты не создал меня женщиной». И не в обычае было разговаривать с посторонней женщиной о чем-либо, кроме самого житейски необходимого. А Христос, к недоумению Своих учеников, говорил с женщиной, да еще с презираемой самарянкой, о самых высоких духовных вопросах. Сам искал и нашел исцеленного Им нищего слепорожденного, когда узнал, что иудеи выгнали его из синагоги за простодушие и благодарное отношение к своему Исцелителю. Сам предложил Закхею посетить его, когда увидел низкорослого человека, забравшегося на дерево, несмотря на свое богатство и положение, чтобы все-таки умудриться увидеть Христа. Закхей не побоялся насмешек не любившей его толпы (а было за что не любить) ради возможности хоть издали увидеть Христа, и Христос не постеснялся зайти в его дом, проклинаемый народом.

Так и здесь, увидев какое-то доброе движение в душе Пилата, Христос стал с ним разговаривать не как подсудимый с судьей, а как человек с человеком. «От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне?» Пилат отвечал: «Разве я иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что ты сделал?» (Ин.18: 34–35). Христос видел, что этот человек стоит перед великим выбором. Власть Пилату была дана свыше, как Господь потом и заметил ему, но право выбора, акта свободной воли у него свыше отнято не было. Пилат мог и не предать Христа на распятие, если бы он уверовал в Него, как разбойник на кресте, или даже если бы он захотел стать «судьей праведным», т. е. не предать невинного на казнь. Ведь он твердо и неоднократно признавал Христа невинным. И Христос не для самооправдания, а для вразумления Пилата, чтобы тот ясно понял лживый характер обвинения и подлинное положение вещей, что было затруднительно для иностранца, стал объяснять ему смысл Своей царственности.

Для общения Иисуса Христа с людьми характерно, что Его высказывания всегда связаны с конкретным случаем и всегда в них учитывается мера разумения и душевного развития данного человека. Здесь Господь желал, чтобы Пилат в меру именно своего разумения понял, что стоящий перед ним «Царь» отнюдь не претендует на соперничество с римским цезарем или даже с Иродом, что «Царство» Его совершенно иного порядка. Объяснить сущность этого Царства было не время и не место, и Пилат едва ли понял бы это, но Христос привел убедительный практический довод: «Царство Мое не от мира сего. Если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям, но ныне Царство Мое не отсюда».

Пилат понял, что этот странный Узник все-таки признает Себя Царем. И сказал Ему: «Итак, Ты Царь?» Иисус отвечал ему: «Ты говоришь, что Я Царь». Видимо, Пилат подумал: «Мало ли на востоке есть, может быть, еще неведомых царств и царей. Ну, не иудейский, а Царь какого-то далекого царства, пришедший в Иерусалим без свиты и телохранителей. Защищать тут Его было некому, а все-таки Царь, и кто Его знает…»

Тогда Христос пояснил Свои слова, чтобы не могло быть никакого политического толкования самой сущности Его царственности: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает гласа Моего» (Ин. 18: 36–37). Вот тут-то Пилат и ответил живой, стоящей перед ним Истине, ответил равнодушно и скептически: «Что есть истина?» Ее голос не дошел ни до его сердца, ни до его ума. И это было первым выбором Пилата, первым его грехом. Но он еще сохранял человеческую порядочность. И, может быть, даже милосердие. Его симпатии были явно на стороне Обвиняемого.

Но первосвященники настаивали, что Иисус «возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места» (Лк. 23: 5). «Пилат, услышав о Галилее, спросил: разве Он Галилеянин? И, узнав, что Он из области Иродовой, послал Его к Ироду, который в эти дни был также в Иерусалиме» (Лк. 23: 6–7).

Ирод считался царем, но, конечно, всецело был подчинен Риму. Он все время лавировал между Римом и иудеями. Официально он исповедовал иудейство, всячески укреплял свое положение при дворе цезаря, то ладил, то ссорился с Пилатом, который осуществлял римское владычество на месте, был легкомыслен, распутен, жесток, страстен; отнял у брата своего Филиппа жену Иродиаду, увлекался плясками ее дочери Саломии. Казнил в угоду им обличавшего кровосмешение Иоанна Крестителя, хотя перед тем — в какие-то минуты просветления, а может быть, суеверного страха — «боялся Иоанна, зная, что он муж праведный и святой, и берег его; многое делал, слушаясь его, и с удовольствием слушал его» (Мк. 6: 20). И даже «прискорбен был царь», посылая оруженосца в темницу за головой Иоанна (Мф. 14: 9).

Но все-таки Христос, когда близкие предупредили, что Ирод замышляет убить и Его, назвал его «лисицей», а не волком (Лк. 13: 32). Изворотливости и хитрости в нем было больше, чем прямого злодейства. А Христос давно интересовал Ирода, смущенного слухами об Его чудесах. У Ирода даже явилась мысль, что это воскресший Иоанн Креститель. Но, во всяком случае, он обрадовался, когда Пилат прислал к нему Иисуса, и «надеялся увидеть от Него какое-нибудь чудо, и предлагал Ему многие вопросы, но Он ничего не отвечал ему» (Лк. 23: 8–9). С Пилатом Христос говорил, а здесь молчал, потому что видел только праздное любопытство, желание пощекотать нервы чем-то сверхъестественным.

Никаких верноподданнических чувств к Своему государю у Иисуса Назарянина не было ни ранее, ни в этот тяжкий час. Первосвященникам Он отвечал как представителям иудейской Церкви, пусть лично недостойным, но законным иерархам. Здесь же никакого подлинного государственного правления не было. Это была только номенклатура, лишенная содержания, и самый привод Его к Ироду — не законно-юридическим развитием судебного процесса, а пустой формальностью и ходом Пилата в политико-дипломатической игре, которая по существу никак не касалась Иисуса Христа.

«Первосвященники же и книжники стояли и усиленно обвиняли Его» (Лк. 23: 10). Не дождавшись от Христа ни ответа, ни чуда, «Ирод со своими воинами, уничижив Его и насмеявшись над Ним, одел Его в светлую одежду и отослал обратно к Пилату» (Лк. 23: 11).

Почему Ирод, надругавшись над Христом, все-таки одел Его в светлую одежду, в знак невиновности, и затем отослал обратно к Пилату? Он хотел этим польстить Пилату. Тот, видимо, направляя Узника к Ироду, послал и свое заключение об Его невиновности, и Ирод, по злобности своей и для удовлетворения обвинителей, уничижив Христа, сделал приятное Пилату, подтвердив его судейскую мудрость и проницательность. На то он и был хитрой лисицей, мелким хищником, и Пилат пошел на приманку. «И сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собою, ибо прежде были во вражде друг с другом», — прибавляет евангелист Лука (23: 12).

Пилат же, созвав первосвященников, и начальников, и народ, сказал им: «Вы привели ко мне Человека Сего, как развращающего народ; и вот, я при вас исследовал и не нашел Человека Сего виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете Его. И Ирод также: ибо я посылал Его к нему, и ничего не найдено в Нем достойного смерти» (Лк. 23: 14–15). И дальше — неожиданный, нелогический, противоречащий и римскому праву, и справедливости, и даже здравому смыслу вывод: «Итак, наказав Его, отпущу» (Лк. 23: 16). Если доказана невиновность, то за что наказывать? «Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его» (Ин. 19: 1). Так Пилат стал «судьей неправедным» (как назвала его Церковь), пошел на дело явно несправедливое, противоречащее иудейской совести, чтобы не обострять отношений с синедрионом и кончить это неважное с его точки зрения дело сравнительно легким наказанием какого-то мечтателя-простолюдина. Так Пилат фактически сделал свой выбор, хотя обманывал сам себя, что этим он спасает Иисуса от казни. А может быть, и действительно надеялся, что обвинители этим удовлетворятся.

«И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! И били Его по ланитам» (Ин. 19: 2–3). Евангелист Матфей прибавляет еще подробность: воины дали Христу в правую руку трость и, «становясь перед Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! И плевали на Него и, взявши трость, били Его по голове» (Мф. 27: 29–30). Так происходило шутовское коронование Господа на престол Давида, отца Его,— трость вместо скипетра, терновый венец вместо царского венца. А Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» говорит о такой подробности облачения иудейского первосвященника: на голове его узорный фиолетовый плат поддерживался золотым тройным венцом, к которому прикреплена была золотая чашечка, похожая на почку цветка из двух полукругов. Второй полукруг такой правильной формы, что его можно принять за выточенный. По нему тянется складка цветка… Они похожи на шипы терновника и оканчиваются тонкими крайне острыми иглами.

Но откуда в претории Пилата взялась багряница? И вот недавно в иерусалимских археологических раскопках нашли преторию Пилата и в ней каменную игральную солдатскую доску. Подобные доски попадались в раскопках казарм римских воинов и в других странах. Эта игра напоминала игру в кости. Доска имела желобки. Их общий рисунок изображал дерево, оно и называлось «деревом жизни». Бросались кости, и выигравший получал право один день быть царем. Перед ним становились на колени, облачали его в багряницу, исполняли его желания, а на следующий день убивали. Всякий мог его убить. На случай этой игры и хранилась багряница. Вот она и пригодилась для смертельной игры над Царем Иудейским. Воины знали, что в Риме жестоко расправлялись с пленными царями; иудеев же они не любили и презирали и с удовольствием тешились над отданным им на избиение Иудейским Царем.

Пилат опять вызвал к себе Иисуса и вывел Его к народу окровавленного, избитого, в терновом венце. И что-то в последний раз дрогнуло в Пилате. Он увидел нечто великое в этом измученном Человеке, сохранявшем достоинство и в уничижении. И Пилат опять на все века сказал, указывая на Него: «Се, Человек!» (Ин. 19: 5). Все страдания человечества, но все высокое, что есть в человечестве, было в Иисусе Христе, и Пилат попытался раскрыть на это глаза народу, но они бессмысленно и яростно кричали: «Распни, распни Его!» Пилату все больше хотелось прекратить все это дело и не вдаваться в дальнейшее судопроизводство. Он пошел даже на то, чтобы польстить еврейскому национальному и религиозному чувству, хотя раньше позволял себе оскорблять его, например, внес в храм римские знамена и велел убить в храме несколько галилеян, смешав их кровь с жертвами. А тут он вспомнил, что у этого презираемого им народа завтра пасха и есть обычай в честь нее отпускать одного узника.

Этот еврейский обычай был утвержден в Риме, где проявляли веротерпимость к религиозным обычаям покоренных народов. Поэтому евангелист Лука говорит: «А ему и нужно было для праздника отпустить им одного узника» (23: 17), и Пилат миролюбиво уговаривает обвинителей (Евангелие сохранило его интонацию, сохранив частицу «же»): «Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху: хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?» Он думал, что, так называя Иисуса, он возбудит к Нему симпатию, но это только подлило масла в огонь, и на этом впоследствии сыграли коварные первосвященники. Сейчас же они опять закричали: «Не Его, но Варавву». «Варавва же был разбойник» (Ин. 18: 39–40). «Варавва был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство»,— подробнее сообщает евангелист Лука (23: 19).

Иудеи требовали распятия Христа. Пилат говорит: «Возьмите Его вы и распните, ибо я не нахожу в Нем вины». Иудеи отвечали ему: «Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим». «Пилат, услышав это слово, больше убоялся» (Ин. 19: 6–8). Чего же убоялся Пилат?

Теперь мы знаем, что в это время отечественная религия римлян дрогнула. Своей примитивностью она уже не удовлетворяла тогдашнего образованного общества; держалась она чисто государственными мерами, обожествляя цезарей и включая их в сонм древних богов, но едва ли хоть одному римлянину приходило в голову молиться вчера скончавшемуся императору, особенными добродетелями не блиставшему, а иногда известному пороками и жестокостью. Императорский культ был не личным, а государственным, сами языческие боги давно уже потеряли атрибуты святости и всемогущества, и пантеон их постоянно пополнялся божествами покоренных народов и Греции, и Египта, и Азии.

А Пилат жил уже годы на этом фанатичном, исступленно религиозном востоке, где культ истинного Бога все время соприкасался с различными суевериями, где сам воздух, казалось, был насыщен ожидаемыми и совершающимися чудесами. А тут еще его супруга Прокула, во время суда над Иисусом, посылает к Пилату служанку с просьбой: «Не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Мф. 27: 19). По церковному преданию, впоследствии Прокула окончила свою жизнь мученичеством за Христа.

«Действительно, в этом человеке есть что-то необыкновенное, может быть, Он и вправду сын какого-нибудь из богов», — думал Пилат и продолжал колебаться. Он пошел в преторию, куда воины увели Иисуса, и спросил: «Откуда Ты?» Но Иисус не дал ему ответа. Пилат говорит Ему: «Мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?» Иисус отвечал: «Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе» (Ин. 19: 9–11). Пилат ставит себя выше Христа. Он говорит Ему гордо о своей власти, о том, что жизнь и смерть Христа в его, Пилатовых, руках, но все-таки этот человек еще в боренье: он идет по пути греха, но последнее слово не сказано. Сам Пилат осознает возможность двух решений, и какое-то доброе чувство еще вспыхивает в нем.

И Христос нарушает молчание. С Пилатом Он разговаривает, но уже строже, чем в первый раз, уже не просто как человек с человеком. Он как бы ставит Пилата на место и судит его. Судия против судьи. «Ты думаешь, что власть твоя личная, принадлежащая тебе? Нет! Ты имеешь ее только потому, что она дана тебе свыше».

На Тайной вечери Христос сказал ученикам, что Сын Человеческий идет, как писано о Нем, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается. Лучше было бы ему не родиться (Мк. 14: 21). Пилат уже стоял на этой страшной грани предания Сына Человеческого, и Господь, говоря о грехе, сказал ему об этом, по смягчил Свой приговор, как бы зачел попытки Пилата спасти Его от казни. Грех остается грехом, но больше греха на других — Иуде и начальниках иудейских, да они и больше знали и понимали, Кого предают на смерть, чем этот язычник. И Пилат почувствовал это доброе отношение и мягкость Христа, и «с этого времени Пилат искал отпустить Его» — подчеркивает евангелист Иоанн (19: 12). А иудеи нашли новый аргумент: «Если отпустишь Его, ты не друг кесарю!» (Ин. 19: 12). Так они перенесли процесс в плоскость чисто политическую.

«Пилат, услышав это слово, вывел вон Иисуса и сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-еврейски Гаввафа… И сказал Пилат иудеям: се, Царь ваш! Но они закричали: возьми, возьми, распни Его! Пилат говорит им: Царя ли вашего распну? Первосвященники отвечали: нет у нас царя, кроме кесаря» (Ин. 19: 13–15). Так кончилась история Иудеи как теократического государства. Ее первосвященники отреклись от самого сердца и смысла своей истории и власть языческого государя признали как единственную власть, зачеркивая этим мессианские чаяния народа. Так начальники иудейские сделали свой выбор.

Тогда Пилат, «видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки пред народом и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы!» Надменный римлянин оправдывается перед Богом, или богами, или перед совестью своей, во всяком случае — перед чем-то высшим. Он чувствует и говорит, что эта казнь повлечет за собой Божественное возмездие. Он предупреждает: «Смотрите вы!» — и ставит себя как бы наравне с народом — для римского правителя в покоренной стране признание необыкновенное. Пилат откровенно страшится и не желает брать на себя ответственности. «И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27: 24–25).

Бог не казнит, а попускает действовать закону причин и следствий, и человек, и народы, и человечество сами создают свои судьбы. То, что произошло 38 лет спустя после распятия Христа, то, что предвидел и о чем плакал слезами Человек Иисус Христос — гражданин Иудеи, говоривший о том, что не останется камня на камне от великолепных храмовых зданий, было лишь зримым и совершающимся в материальном мире выражением этого страшного духовного торга Пилата с еврейским народом и решения народа, не узнавшего «времени посещения» своего (Лк. 19: 44).

Пилат предал Христа на распятие, и Его повели на Голгофу, на Лобное место за стенами Иерусалима. Народ, падкий до зрелищ, повалил за Осужденным. Но среди этой толпы были и близкие Иисусу люди: женщины, следовавшие за Ним, и, вероятно, Его Мать. О Ней здесь Евангелие не упоминает, но дальше мы видим Ее уже у Креста распятого Сына. Апостолы разбежались. Вероятно, в толпе шел только апостол Иоанн, поддерживая Богоматерь. Женщины плакали. «Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери иерусалимские! Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! Тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» (Лк. 23: 28–31).

Через 38 лет холмы и дороги Иудеи покрылись лесом крестов с распятыми и от города остались тлеющие развалины. Народ умирал от голода, был выведен в плен и рассеян по разным странам. Это бедствие Иудеи навсегда запечатлел Иосиф Флавий в словах беспримерной выразительности и краткости: «Число распятых до того возрастало, что не хватало места для крестов, и недоставало крестов для тел»^[5].

Христос был так измучен, что спотыкался и падал под тяжестью креста. Осужденные должны были по обычаю сами нести свой крест, но, вероятно, видя, что шествие из-за этого задерживается, воины, встретив одного киринеянина, по имени Симон, «сего заставили нести крест Его» (Мф. 27: 32). Евангелие сохранило имя человека, который поднял и понес крест Христов. Это одно из таинственных мест Евангелия. Случайностей в человеческой жизни Спасителя не было. Кто же был тот человек, единственный из всего человеческого рода, которому досталось такое служение и такое участие в страстях Христовых? Несомненно, что это был человек большой душевной и физической силы. Евангелист Марк пишет о нем: «И заставили проходящего некоего киринеянина Симона, отца Александрова и Руфова, идущего с поля, нести крест Его» (Мк. 15: 21). Больше прямых сведений о нем нет. Но из этих кратких слов мы узнаем, что это был земледелец, уже немолодой, близкий к ученикам Христовым, потому что евангелист говорит о сыновьях его, Александре и Руфе, как о людях, хорошо известных в христианском обществе. Преосвященный Иннокентий, епископ Херсонский, предполагает, что апостол Павел в послании своем к Римлянам (гл. 16, 13) именно этого Руфа называет «избранным о Господе». Память его он настолько уважал, что мать его именовал своей матерью^[6]. Из «Деяний святых апостолов» мы знаем, что среди христиан, рассеявшихся из Иерусалима после гонения, бывшего после убийства иудеями первомученика Стефана, были и кипряне, и киринейцы, «которые, пришедши в Антиохию, говорили еллинам, благовествуя Господа Иисуса; была рука Господня с ними, и великое число, уверовав, обратилось к Господу» (Деян. 11: 20–21).

Поэтому мы вправе предполагать, что и Симон, и сыновья его Александр и Руф были начатком христианской Церкви у киринейцев, и проповедь язычникам, еще до апостола Павла, связана была с этой христианской ветвью, где рассказ о подвиге киринеянина Симона, несшего крест Христов, должен был передаваться в род и род. Если бы это была несущественная подробность крестного пути Спасителя, она бы в Евангелии не упоминалась, как не упоминается даже трогательный эпизод, сохраненный только преданием, о том, как Вероника, кормилица Тиверия, умилосердившись над изнемогающим Спасителем, отерла Ему лицо своим платком, и лик Его чудесно запечатлелся на нем. Об этом Евангелие умалчивает, а Симона называет и дважды говорит о том, что он «шел с поля», т. е. с работы, после простого и тяжелого дневного труда, а не участвовал в безумной толпе обвинителей Господа или не прогуливался праздно (Лк. 23: 26 и Мк. 15: 21).

Только, видимо, перед самой Голгофой Христос должен был взять крест и взойти с ним на Голгофу (Ин. 19: 17). Перед распятием «давали Ему пить вино со смирною, но Он не принял» (Мк. 15: 23). Это вино, смешанное со смирною, было наркотическим. Оно несколько смягчало нестерпимую боль распятия, и некоторые благочестивые женщины милосердно приготовляли его для осужденных. Но Иисус Христос не пожелал ни смягчения страданий, ни потемнения сознания во время принесения Своей великой жертвы.

Тогда распяли Его. «Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23: 34). Это был третий час по тогдашнему исчислению времени, по современному же — от 6 до 9 утра. «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху»^[7] (Ин. 19: 23). Он был настолько прекрасен, что воины, по обычаю разделив между собою одежды казненного, об этом хитоне бросили жребий, жалея разодрать его на части.

«Пилат же написал и надпись и поставил на кресте. Написано было: Иисус Назорей, Царь Иудейский» (Ин. 19: 19). Апостол Матфей уточняет место надписи: «над головою Его» (Мф. 27: 37). Написано было по-еврейски, по-гречески, по-римски (Ин. 19, 20), т. е. на трех основных языках тогдашней европейской и малоазиатской цивилизации. «Первосвященники же Иудейские сказали Пилату: не пиши: Царь Иудейский, но что Он говорил: Я Царь Иудейский. Пилат отвечал: что я написал, то написал»» (Ин. 19: 21–22). Он был раздражен всем поведением иудейского духовенства и синедриона и этой надписью хотел унизить их: вот, вы добились распятия собственного царя. Была в этой надписи и посмертная дань уважения необыкновенному Осужденному. Пилат отдавал Ему честь. По сторонам Христа распяли двух разбойников.

Но ненависть фарисеев и саддукеев и кровожадность толпы не утолилась даже предсмертной мукой Распятого. Они издевались над Ним. «Проходящие злословили Его, кивая головами своими и говоря: э! разрушающий храм, и в три дня созидающий! спаси Себя Самого и сойди со креста! Подобно и первосвященники с книжниками, насмехаясь, говорили друг другу: других спасал, а Себя не может спасти! Христос, Царь Израилев, пусть сойдет теперь с креста, чтобы мы видели, и уверуем» (Мк. 15: 29–32).

Евангелист Матфей пишет, что «также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его» (Мф. 27: 44). И они страдали физически нестерпимо, но при этом сердца их были отягощены злобой. Они ненавидели и палачей своих, и этого странного своего Сотоварища, Который молился, а не проклинал, подобно им, Своих мучителей. Может быть, они слышали о Нем как о чудотворце. Ведь слухами о Нем были полны и Иудея, и Галилея, и Самария, и Иерусалим. Если Он действительно чудотворец, то что Ему стоит сойти с креста и заодно снять их, но Он этого не делает. Значит, не хочет или не может. Значит, Он тоже враг. Им Он не помогает, и для Себя чего-то выжидает, а если Он самозванец, то правильно Его казнят — нечего обманывать людей! Но один из разбойников всматривается в лицо Иисуса, исполненное необыкновенной доброты, разума и печали. В этом лице — любовь, сострадание, нет ни злобы, ни даже праведного гнева. Только есть отрешенность, словно, вися на кресте и испытывая такую же боль, как и другие осужденные, Он видит еще нечто, недоступное им. И невольно Pax (в православном предании он называется так, в католическом — Димас) умолкает и затихает. Он сравнивает свой кровавый и преступный путь с путем этого Человека, Который, как ему рассказывали, делал только добро, исцелял, утешал, не гнушался ни мытарями, ни блудницами, ни последним бедняком. Он знатность и богатство ставил ни во что, говорил, что богатым только трудней спастись. Сам Он не имел ничего. И даже начальники не смогли найти в Нем вины. Вот и написали на кресте, что Он виноват только в том, что Он — «Царь Иудейский». Но что-то мы не слышали, чтобы Он стал царем здесь, в Иерусалиме, никакого восстания против римлян не было. Значит, Он хоть и иудейский Царь, но какого-то другого царства, вероятно, лучшего, более милосердного, где нет ни богатых, ни бедных, где нет нашей злобы. Вот Он потому и спокоен, и все глядит куда-то в это Свое царство и смерти не боится.

И предстала пред разбойником вся его трудная и страшная жизнь, и когда он сравнил ее с той чистой, святой жизнью, он впервые почувствовал страх Божий, страх, растворенный любовью, не страх последней загробной казни, а благоговение, любовь и сознание своего недостоинства, палящий стыд не только за преступления свои, но и за всю свою грешную безнадежно испорченную жизнь; и для него стали нестерпимы хулы его соучастника на Иисуса. С негодованием он сказал тому: «Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а Он ничего худого не сделал» (Лк. 23: 40–41). Значит, сам-то Pax испытывал страх Божий.

И, повернув к Иисусу, сколько только ему позволял крест, такую же окровавленную избитую голову (перед казнью полагалось бичеванье), он сказал Ему: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое» (Лк. 23: 42). И произошло чудо: умирающий на кресте Человек, молчавший в ответ на хулы и издевательства, с Божественной силой и властью и любовью ответил этому «благоразумному» (как назвала его Церковь в своих песнопениях) разбойнику: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23: 43). Так мог ответить только Царь и Владыка рая, а не простой святой, который надеялся бы на загробный рай. Господь не снял разбойника с креста, не прекратил ни Своих, ни его физических мук, но светла и душевно легка была смерть этого человека. Не гибель, но освобождение и блаженство уже здесь, потому что святые отцы учат нас, что райское состояние познается в начатках уже здесь на земле, и после торжественного обетования Христом рая этой душе она, уверовав, не могла не ощутить уже здесь того мира, который Христос давал Своим ученикам.

Об этом мире Он сказал ученикам перед арестом, в беседе после Тайной вечери: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается» (Ин. 14: 27).

Между тем над Иерусалимом и Голгофой начала днем сгущаться тьма, и «от шестого часа тьма была по всей земле до часа девятого» (Мф. 27: 45). По современному исчислению времени — с 9 часов утра до 12 часов дня. С высоты креста Господь увидел стоящих у Его подножия — Матерь Свою, любимого Своего ученика — юного апостола Иоанна, Марию Магдалину и тетку Свою, сестру Матери, Марию Клеопову. Ближе Матери у Него никого не было на земле. Он знал не только по-Божески, но и просто по-человечески, что Она невыразимо страдает в эти часы, что действительно сейчас «оружие проходит через Ее душу», как предсказал Ей в Сретение старец Симеон. Христос хотел и проститься с Ней, и позаботиться о Ее дальнейшей жизни, но не мог назвать Ее Матерью, Мамой, потому что мать казненного подвергалась бы издевательству толпы и грубости воинов. Он назвал Ее «Жено» («женщина») и, указав глазами на Иоанна, сказал: «Се, сын Твой» и Иоанну: «Се, Матерь твоя». «И с этого времени ученик сей взял Ее к себе», — рассказывает апостол Иоанн (19: 26–27). Так апостол Иоанн стал побратимом Христа. В лице Иоанна Ей усыновлялся весь человеческий род и прежде всего младенствующая христианская Церковь.

Родилось новое религиозное сознание, но оно открывалось не «мудрым», т. е. не окостеневшему древнему человеческому умствованию, а «младенцам» духовным, т. е. людям, как бы вновь родившимся для новой духовной жизни. Это и была младенствующая первохристианская Церковь, то «новое вино», которое нельзя было вливать в «старые мехи», ибо «иначе молодое вино прорвет мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут. Но вино молодое надобно вливать в мехи новые» (Мк. 2: 22).

А крестные муки Христа все возрастали. В девятом часу (ближе к современным двенадцати часам) затмение солнца кончилось, мгла рассеялась. Христос громко воскликнул: «Элои, Элои! ламма савахфани?», что значит: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Это почти непостижимое для нас восклицание Богочеловека дается и на арамейском языке, на котором было произнесено, и тут же дается его перевод. Значит, особое значение придает этим словам Евангелие. Такой двойной текст есть только в трех случаях: «талифа куми» — «девица, встань» — при воскрешении дочери Иаира (Мф. 5: 41), «еффафа» — «отверзись» (Мк. 7: 34) — при исцелении глухого и косноязычного, т. е. при даровании человеку общения с людьми, раскрытия своего существа в слухе и слове, — и здесь — в предельной глубине приятия Христом «зрака раба» и Божественного нисхождения.

И действительно, как воплотившееся Второе Лицо Пресвятой Троицы, Бог Слово (Логос), Богочеловек мог говорить о богооставленности? Поэтому для полной достоверности и дается двойной лингвистический текст.

Но нет для верующего человека муки большей, чем ощущение богооставленности. Это — пропасть отчаяния, сознание безмерной тяжести грехов, это — нисхождение во ад, во тьму кромешную, т. е. внешнюю, ни единым лучом благодати не озаренную.

Христос взял на Себя всю тяжесть греха человеческого, который исказил не только человека и путь его, но и налег проклятием на всю тварь, с тех пор, по слову апостола Павла, «вздыхающую об освобождении». Христос взял на Себя ответ за все зло, которое было содеяно на земле и будет содеяно, поэтому для предвечной жертвы времени нет, нет прошедшего, будущего и настоящего, и поэтому Человек Иисус Назарянин, Сын Человеческий, Сын Марии, и ощутил на кресте всю глубину богооставленности, которая в малой степени дается многим подвижникам как испытание их веры и надежды.

Господа стала томить палящая предсмертная жажда. Он сказал: «Жажду». «Воины, напоивши уксусом губку и наложивши на иссоп, поднесли к устам Его» (Ин. 19: 29). Евангелист Марк добавляет: «Один побежал, наполнил губку уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить, говоря: постойте, посмотрим, придет ли Илия снять Его» (Мк. 15: 36), т. е. соединил эту жестокость (дал уксуса вместо воды) с насмешкой. Христос победил последнее искушение богооставленности и громко сказал: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой» — и еще возгласил: «Совершилось!» (Лк. 23: 46; Ин. 19:30). Великая жертва была принесена. Господь умер в девятом часу по тогдашнему исчислению, по современному — от 12 до 3 часов дня.

«И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись» (Мф. 27: 51). Это была тяжелая златотканая завеса, отделяющая в храме святилище от Святая Святых. Так как под страхом смерти было запрещено не только входить, но и заглядывать, и даже случайно взглянуть вглубь Святая Святых, то она всегда была опущена и к краям ее, чтобы они не распахнулись, были привалены камни. Завеса была туго натянута. Этот разрыв завесы был знамением окончания Ветхого Завета и иудейского культа и прекращения средостения между Богом и человеком.

Началось Богочеловечество во славе, то, о чем сказал Христос первосвященникам на допросе: «Отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных» (Мф. 26: 64). Святая Святых храма открылось для человеческого естества, дитя человеческое с тех пор невозбранно может произносить то сокровенное Имя Божие, которое только раз в году мог произносить в Святая Святых иудейский первосвященник.

Смерть Христа была так проста и в то же время величественна, что даже суровый римский сотник, стоявший напротив креста, увидев, что Он, так возгласив, испустил дух, сказал: «Истинно Человек Сей был Сын Божий» (Мк. 15: 39).

Последняя молитва Христа к Отцу была такова, что самой силой своей, любовью к Отцу и покорностью свидетельствовала о Его Богосыновстве. Только Сын, умирая, так мог сказать Отцу — это почувствовал даже этот сотник, не разбиравшийся в иудейском богословии и по долгу службы привыкший и к смерти в бою, и к казни.

У многих христиан сложилось мнение, что иудеи распяли Христа. Это неверно. Они предали Его и спровоцировали обвинение, требуя распятия. Римлянин Понтий Пилат вынес смертный приговор, низшие воины римские распинали, были палачами. Но не все они были римлянами. Из «Иудейской войны» Иосифа Флавия мы знаем, что при погребении Ирода почетный римский эскорт был из легионеров галлов и фракийцев, следовательно, в ту эпоху в римских войсках уже было много представителей покоренных народов, а во II и III веках — уже целые национальные легионы. Поэтому можно говорить о том, что Христа распяли люди — все мы, только степень виновности и греховности была разная, как это показал Сам Христос. Пилату Он сказал, что более греха на тех, кто предал Его ему, т. е. на Иуде и первосвященниках и, конечно, на народе, поддержавшем своих начальников и взявшем на себя ответственность за кровь Христа. О палачах Своих распинаемый Спаситель молился, чтобы Отец Небесный простил их, потому что они не ведают, что творят. Грех оставался грехом и заслуживал кары, но смягчался их неведением. Таким образом, весь род человеческий был виноват и весь род человеческий был спасен на Голгофе. Иисус Назарянин умер как человек, вкусив на земле все страдание человеческое, ибо «как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь» (Евр. 2: 18).

Поразительно, что Сам Христос однажды сказал, что «Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну» (Ин. 5: 22). «И дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий» (Ин. 5: 27). Смысл обоих этих мест Евангелия — в неизмеримой любви Божественной, милосердии и справедливости, чтобы и судил дела человеческие и помогал людям Тот, Кто в Своей личной судьбе познал наше бремя, наши страдания, наши искушения, чтобы у Предстателя и Судии нашего было отношение к нам не только Творца к твари, но брата — Сына Человеческого, как и апостол говорит: «Посему Он должен был во всем уподобиться братиям, чтобы быть милостивым и верным Первосвященником…» (Евр. 2: 17).

Не раз в первые годы Своей проповеди и перед самым арестом Он предупреждал апостолов и о неминуемой смерти Своей, и о воскресении на третий день. Он воскрес в том же теле, носившем следы крестных мук (язвы гвоздинные, рана в пронзенном боку), но и несколько изменившемся даже внешне, так что не сразу узнают Его явившегося даже такие близкие, как Мария Магдалина, апостолы Лука и Клеопа и даже Петр, Иоанн и Иаков Зеведеевы, Фома, Нафанаил и двое других неназванных учеников, ловивших рыбу на Тивериадском озере. То же произошло, когда Он явился в Галилее одиннадцати ученикам. Они, «увидевши Его, поклонились Ему, а иные усомнились» (Мф. 28: 17). Апостол же Павел рассказывает о явлении воскресшего Христа более чем пятистам ученикам, из которых большая часть была в живых во время проповеди апостола Павла (1 Кор. 15: 6).

Нам трудно поверить в воскресение Христово, непостижимое для рассудка нашего, но радостно убедительное для веры. Для апостолов и современников Христа поверить в воскресение было так же трудно, как и в наше время, потому что эта вера противостоит не только образованности и современному уровню знаний, но и древнейшему опыту человечества, познавшего смерть. Смерть была смертью с тех пор, как человек осознал себя. Даже птицы и животные инстинктивно чуют трагичность и безысходность смерти (вспомним тоску собак и лебедей).

Поэтому нам особенно важно понять, как смогли поверить апостолы, которым слова мироносиц о явлении воскресшего Иисуса показались «ложью» и «пустыми» (Лк. 24: 11). Христос обратился прежде всего к их рассудку и эмпирическому опыту. Они, увидев Его, ужасаются и думают, что это дух. Он показывает им руки и ноги. «Это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня… Когда же они от радости еще не верили и дивились, Он сказал им: есть ли у вас здесь какая пища? Они подали Ему печеной рыбы и сотового меда. И, взяв, ел пред ними. И сказал им: вот то, о чем Я вам говорил, еще быв с вами, что надлежит исполниться всему, написанному о Мне в законе Моисеевом и в пророках и псалмах… Так надлежало пострадать Христу и воскреснуть из мертвых в третий день» (Лк. 24: 39–46).

Но Этот Воскресший проходил затворенными дверями и исчезал, становясь невидимым. Значит, это воскресшее тело приобрело новые свойства, и что-то новое, незнакомое было в чертах. Узнают Его иногда по голосу, иногда «по преломлению хлеба». Мария Магдалина узнала но голосу, когда Он назвал ее по имени (Ин. 20: 16). Лука и Клеопа — по преломлению хлеба (Лк. 24: 30–31). Но что такое «преломление хлеба» — в контексте Евангелия? Это — Евхаристия. Французский писатель Мориак в книге «Иисус воскресший» указывает именно на эту связь узнавания Христа воскресшего с Таинством Евхаристии — высочайшим откровением и таинством христианства.

Евангелист, сам совершивший это дивное странствование в Еммаус, описанное им, пишет: «И когда Он возлежал с ними, то, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им. Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его; но Он стал невидим для них» (Лк. 24: 30–31).

… Христианство началось с узкого общественного и семейного круга: Иоанн Креститель по матери своей был в родстве с Пресвятой Богородицей, Лазарь, Марфа и Мария были брат и две сестры; Симон и Андрей, Иоанн с Иаковом были братьями. Несколько галилейских рыбаков, раскаявшихся мытарей, прощенных грешников, исцеленных расслабленных, прокаженных и слепцов, деревенская и городская беднота, и только 5–6 человек более высокого общественного положения: начальник мытарей Закхей, фарисеи Никодим и Иосиф, врач и художник Лука, Иоанна — жена Хузы, домоправителя Ирода, — вот и все зерно первоначальной Церкви, но можно ли говорить о слабости ее веры?! Это была та закваска, которую «женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все» (Лк. 13: 21).

Так и в наше время не количеством верующих, хотя и оно велико, определяется сила христианства. Если наше малое стадо пронесет живой пламень веры, оно так же победит смерть, как те первые христиане.

Подготовлено к публикации Людмилой Ильюниной
Сайт «Ветрово»
12 апреля 2020

Окончание эссе «Из евангельской истории».