Дорогие читатели, в Светлый Праздник Пасхи хотим поделиться с вами прежде не публиковавшимся рассказом петербургского поэта-семидесятника Петра Брандта. О своём приходе к Богу Пётр Львович рассказывает так: «Как это случилось со мной? Наверное, в начале была какая-то неудовлетворенность собой и тем, что происходило вокруг, ощущение внутренней пустоты, что ли… Мне самому это было странно. Внешне все выглядело благополучно: я поступил в университет, на серьезный факультет – матмех. Это само по себе что-то значило, тем более в 1960-е годы. Но было у меня ощущение, что я чего-то не исполняю. Я никак не мог получить ответы на многие вопросы, которые передо мной в то время встали, и главный из них: как оправдать мою собственную жизнь?»
«Вы же знаете, что в советское время вера была гонима, поругана. И хоть официально к ней относились лояльно, но на самом деле над верующими просто смеялись – например, в школе. И если человек объявлял себя верующим, он тут же становился изгоем. Зато те немногие, кто составлял тогда церковь, были истинными подвижниками. Скажем, я помню, как на моих глазах случайно пришедшие в храм бабульки от начала до конца спели Литургию.
В Печорском монастыре есть надвратная Никольская церковь. Служба в ней начиналась в пять утра, и хора там вообще не было. Служили иеромонах и иеродьякон. В определенные моменты иеродьякон поворачивался к народу и пел. Те, кто пришли, пели вместе с ним. Это была норма. Я часто вспоминаю об этом, когда вижу, что в наше время люди не могут спеть праздничный тропарь, хотя все разрешено, все можно найти. У каждого времени – свои пороки и свои подвиги».
Спасо-Преображенский собор
В первый раз я попал на ночную Пасхальную службу в 1971 году. Случилось так, что в ту весну, уж не знаю почему, но я решил выдержать весь христианский православный Великий пост. Я действительно честно не ел ни молочной пищи, ни мясной, хоть и не сопровождал это воздержание ни хождением в церковь, ни молитвой, о которой в те времена имел весьма смутное представление. Это было похоже на обыкновенную диету, непонятно по каким принципам составленную. Однако само собой как-то вышло, что по завершению этого поста я попал на ночное праздничное богослужение в Преображенский храм, что в те времена, между прочим, было совсем не так просто.
Это было время государственного атеизма, и в городе действовало только четыре крупных собора да несколько маленьких кладбищенских церквей. Таким образом, все желающие, а их было немало (кроме верующих, хватало и зевак), должны были разместиться в этих четырех соборах, что, на самом деле, было невозможно. И поэтому толпы желающих участвовать в ночной Пасхальной службе задолго до ее начала осаждали стены этих четырех храмов и едва сдерживались нарядами городской милиции.
В то время был у меня университетский товарищ, который учился со мной на одном факультете, курсом старше. Звали его Наум Подражанский. Он был еврей, крещенный в православие, активно участвовавший как в светской (в основном студенческой) культурной жизни того времени, так и в церковной. Хотя последнее, вероятно, в основном ограничивалось чтением христианской литературы, которую в те времена достать было нелегко. Впрочем, это последнее обстоятельство лишь добавляло тогдашним христианам энтузиазма, так как создавало им некий ореол гонимости (пусть слабо выраженный в сравнении с первыми годами советской власти, но все же).
Наум, узнав о том, что я постился, сам предложил мне пойти на Пасхальную службу. Он сообщил мне, что у него есть два билета, и мы сможем пройти в Преображенский собор через алтарь.
Тогда в старых районах города существовало достаточно много помещений так называемого нежилого фонда. Иногда это были полуподвальные дворницкие квартиры, но в основном – мансарды. Мансарды эти были просторным, светлым, удобным жилищем. К тому же окна их обычно выходили на крыши города, и иногда из этих окон открывалась такая панорама, какой позавидовал бы сегодняшний обладатель самого элитного жилья. Обитателями мансард чаще всего были художники, члены ЛОСХа. Им, по тогдашним правилам, полагались мастерские. Но иногда такие помещения доставались художника, не членам ЛОСХа, а порой и вообще случайным людям.
Вот в такой мансарде на Кирочной улице, неподалеку от Преображенского собора, со своим скромным скарбом, состоявшим в основном из книг, обитал Наум.
Я явился к нему за пару часов до начала службы. Было уже темно, и мансарда его, интерьер которой составляли старинные, где-то найденные предметы мебели и такие же старинные книги, при свете свечей и лампад выглядела таинственной и по-особому уютной. Среди книг на столе лежали три тома наново переплетенной Библии с иллюстрациями Доре. Тогда такая книга, хоть и была известной, однако являлась большой редкостью. Я благоговейно стал листать ее, рассматривая гравюры Доре. Их в ней было очень много, гораздо больше, например, чем в «Божественной комедии» Данте, изданной незадолго до этого в серии «Библиотека всемирной литературы» и считавшейся памятником не только Данте, но и Доре.
Наум заметил мое крайнее неравнодушие и не без удовольствия, с гордостью спросил:
— Что, нравится?
— Да, шикарное издание, — вздохнул я, не подозревая, что последует за этим.
— Покупай! — вдруг сказал Наум, — я тебе отдам недорого.
И действительно назвал какую-то небольшую, вполне для меня приемлемую сумму. Я понял, что это подарок судьбы, и подарок не случайный.
Около одиннадцати мы, наконец, собрались, вышли на Кирочную и направились к храму. Когда мы подошли к нему, он был уже оцеплен милицией, и множество желающих безуспешно пытались пробиться сквозь оцепление. Наум показал кому-то наши билеты, и нас пропустили во двор. Мы подошли к храму со стороны алтаря, у самого входа Наум опять показал охранникам наши пригласительные, и мы, минуя алтарь, который остался слева, через какой-то проход пробрались в помещение хорошо знакомого мне Преображенского собора.
Казалось бы, тот же самый собор, в котором я много раз бывал, с теми же светильниками, на этот раз был освещен совсем иначе и выглядел по-другому. Я до сих пор не могу понять, что происходит со светом в церквях в Пасхальную ночь. Каждый раз я невольно ищу какую-то дополнительную подсветку и понимаю, что ее нет. Возможно, из-за обилия в храме красного цвета или по какой-то иной причине в эти часы перед Пасхой весь интерьер храма проникнут особой теплотой, какой не бывает ни в какое иное время. На середине храма стоял аналой, покрытый алой тканью. Дьяконы и чтецы поочередно читали главы из Деяний Апостолов. До сих пор мне кажется, что эти полтора часа, предшествующие полуночи, самые таинственные часы Пасхи.
В половине двенадцатого чтение Деяний Апостолов прекратилось, и началась первая часть Пасхальной службы — Полунощница. Священники, совершив особые молитвы под пение хора, подняли Плащаницу, до того находившуюся в центре храма, и унесли ее вглубь алтаря. Затем началось то, что до сего дня для меня является пиком Пасхальной тайны. Свет в храме погас, и единственным его освещением стали свечи в руках прихожан, да алое, светящееся из алтаря, полотнище за Царскими вратами. В какой-то момент в храме воцарилась полная тишина, и в этой тишине чуть слышно из глубины алтаря послышалось пение:
Ангели поют на небесех,
И нас на земле сподоби
Чистым сердцем тебе славити.
Во второй раз эта строфа прозвучала заметно громче. Царские врата открылись, и на амвоне появился весь священный клир собора с крестом, иконами и хоругвями. В третий раз это же песнопение подхватил уже весь храм, и священники с иконами, а за ними и прихожане со свечами через центр храма двинулись к выходу, чтобы совершить Пасхальный крестный ход вокруг храма.
Мы остались внутри, так как опасались, что не сможем войти. Все это время, пока крестный ход находился вовне, оставшиеся прихожане, стоя с зажженными свечами, продолжали петь «Воскресение Твое, Христе Спасе», тем самым растягивая до времени паузу ожидания минуты светлого Пасхального торжества. Но вот клир с толпой прихожан появился в дверях храма. Сразу же вспыхнул весь свет собора, и с возгласом «Христос Воскресе!» клир вошел. «Воистину Воскресе!», — ответил храм. Служба вошла в ту свою часть, которая носит название Пасхальной утрени. Она проходит при обилии света, сопровождаемая постоянным возгласом «Христос Воскресе!» и следующим за ним громогласным ответом «Воистину Воскресе!».
Можно сказать, что после таинственного полумрака предпасхальных минут на нас сразу обрушилась лавина света, как внешнего, от электрических люстр и свечей, так и какого-то внутреннего света доселе мне не знакомого торжества. Состояние такого торжества мне никогда прежде не приходилось испытывать. Это было нечто новое и странное.
Мы, подобно всем остальным людям, пребывавшим в соборе, стояли с зажженными свечами и, уж непонятно как, но участвовали во всем этом невообразимом гимне свету.
Ближе к концу Пасхальной утрени звучит послание святителя Иоанна Златоуста, которое обычно читает настоятель храма. После этого начинается Литургия.
Остается только гадать, почему это происходит, но, сколько я ни бывал на ночном Пасхальном богослужении, всегда в этот момент случалось одно и то же. Как будто по какой-то команде в это время всегда меняется состав присутствующих в храме. Если во время утрени, кроме верующих прихожан, всегда много гостей со стороны, то после послания Иоанна Златоуста посторонние люди обычно уходят, и остаются только верующие православные прихожане этой церкви.
Богослужение в красных ризах продолжалось еще около двух часов. В нем была какая-то новая мощь и спокойствие, в сравнении со взрывом света на Пасхальной утрене. Литургия окончилась Причастием, к которому в те времена еще не приступал весь храм. Причащались только священники и члены их семей. Наконец, служба завершилась торжественной проповедью настоятеля. Я помню, как в этот момент меня поразили просветленные лица прихожан. Было видно, что это не общий психоз, как бывает во время массовых демонстраций или игр. Прихожане подходили друг к другу со словами «Христос Воскресе!», «Воистину Воскресе!» и трижды целовались.
Мы вышли на улицу с толпой участников богослужения. Сама Кирочная мне вдруг показалась освещенной иначе, чем обычно, столь сильно было еще мое впечатление от увиденного в соборе. В мансарде у Наума был накрыт Пасхальный стол: кагор и кулич. При свете свечей, около старинных икон и книг, которые украшали интерьер этого богемного жилища, внося в него особый колорит, мы разговелись. После этого меня тут же сморило. Я улегся на небольшой диванчик, где и проспал до одиннадцати утра. Когда я проснулся, Наум еще спал. Я лежал на спине, на маленьком диванчике, рассматривал иконы и старинные гравюры, висевшие на стенах мансарды, и вспоминал все то, что произошло накануне.
Я с самой ранней юности был не чужд как самому театру, так и театральным людям. Если разделить всех моих знакомых, сопровождавших мою жизнь, на тех, кто имел какое-либо отношение к театру (режиссеров, актеров, театральных художников и так далее) и тех, кто не имел, то, вероятно, в первой группе людей будет больше. Под влиянием ли своих друзей, или по своей воле, я старался не пропускать театральных премьер и наиболее ярких в театре событий. И хорошо знал, что такое театральное представление. Поэтому я ясно понимал: то, в чем я участвовал этой ночью, не имело ничего общего с театральным действием. В театре действие происходит на сцене, и хоть оно способно взволновать, порой очень сильно, зрителя, но все равно это происходит не с ним, а он всего лишь сторонний созерцатель происходящего. Кроме того, актеры это люди, которые, в общем-то, притворяются, то есть входят как в обстоятельства, предлагаемые текстом, так и в роли персонажей, написанные автором, реально не существующие.
В том действии, в котором я участвовал накануне, зрителей не было. Все присутствующие были в нем действующими лицами. И далее, в действии этом не было ничего искусственного, специально выдуманного. Это была подлинная жизнь, касавшаяся каждого лично.
Наум проснулся. Мы с удовольствием выпили по чашке кофе, и я со своим грандиозным приобретением — Библией с иллюстрациями Доре — побрел к себе домой.
Все, что произошло со мной той ночью, хоть и было какой-то новой подлинной жизнью, однако происходило как бы в стороне, параллельно той жизни, полной страстей, забот и переживаний, которой я в то время жил.
Как и все люди, я пребывал в обычной суете, со страстью вступая в конфликты, или наоборот, соглашаясь с обстоятельствами своего бытия, отдавая им всего себя, не замечая порой, как легко эти самые обстоятельства вытесняют друг друга и, в конце концов, просто забываются. В то время как впечатление этой Пасхальной ночи стояло вне череды жизненных перипетий, и хоть не вызывало столь же страстных переживаний, но из памяти не уходило.
С тех пор прошло очень много лет, почти вся жизнь. Многое из того, что казалось тогда важным и значительным, безвозвратно забылось и кануло в Лету. Один за другим пали кумиры нашей юности, ушли в прошлое и забылись какие-то спектакли и книги, которые в те времена владели умами и сердцами огромной массы людей. Актеры, и особенно актрисы театров, вызывавшие у всех восхищение, знакомством с которыми мы гордились, состарились. На смену им пришли другие кумиры, а потом третьи. И теперь уже никто не вспоминает тогдашних властителей дум. Самые близкие друзья, без которых жизнь казалась невозможной, уехали жить за границу. Их место заняли другие, и теперь, когда кто-либо из тех приезжает, даже короткая встреча порой кажется странной. Даже любимые когда-то люди, и те не смогли удержать прежнее место в наших думах и сердцах. И порой теперь, случайно встретив их, мы не понимаем, что так сильно влекло нас к ним когда-то.
В делах государственных и общественных тоже не заметно особого постоянства. Более того, рассыпались, казалось бы, незыблемые основы. Развалилась и была предана общественной анафеме КПСС. Церковь наконец перестала быть гонимой со стороны официальной идеологии. Рассыпался «Варшавский Пакт» — мощный военный блок, противопоставлявший себя НАТО, а также Совет экономической взаимопомощи. Тем самым перестал существовать социалистический лагерь. Наконец, произошло нечто совсем немыслимое: развалился Советский Союз. Граждане бывших советских республик приезжают теперь к нам как иностранные туристы, с визами или как гастарбайтеры, а какие-то из этих республик стали нашими врагами.
Словом, то, что казалось вечным и незыблемым, рассыпалось и пало.
А вот Пасхальная ночь осталась такой же, как и была. И если хотя бы немного подготовить себя к ней, то есть постараться прийти в храм не безразличным случайным посетителем, а, сколько это возможно, достойным участником службы, то испытаешь то же самое, что и тогда, в 1971 году. Думаю, то же самое переживали люди и тысячу, и две тысячи лет назад. Первые христиане в Пасхальную ночь, вспоминая Христа, наверное, чувствовали что-то подобное тому, что чувствуем в Пасхальную ночь мы.
Да, существуют немногие мировые константы, способные преодолевать время, часто выглядящие скромно на фоне яркой суеты текущей жизни. И главная из этих констант — Христос. Так, порой, стоя ночью под фонарем, мы почти не видим на небе маленьких звезд, и нам кажется, что главное светило вселенной — этот фонарь. Но стоит отойти каких-нибудь сто-двести метров, и фонаря уже как не бывало. А звезды где были, там и есть, так же точно, тихо и вечно светят нам с неба.
То, о чем я написал — всего лишь скромное наблюдение одного человека. Но, может быть, и этот опыт послужит кому-нибудь мудрым назиданием в жизни.
Пётр Брандт
Сайт «Ветрово»
18 апреля 2020
Спаси Бог! Знаю, у многих есть своя, какая то особенная Пасха, которую несешь с собой всю жизнь. Иногда уныние бывает, вспоминаешь ее — и сердце размягчается. Еще раз благодарю.