Иерей Георгий Селин. Стихотворение А. С. Пушкина «Пророк» в прочтении протоиерея Сергия Булгакова

Статья из книги «Загадка 2037 года»

Яко оскуде преподобный

Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ Мой любит это (Иер. 5:30, 31).

Эти слова пророка Иеремии я хотел было взять эпиграфом к данной статье, но в итоге перенёс их пониже – в начало. Дело в том, что, вынесенные в эпиграф, они подвигли бы читателя думать, что Пушкин является пророком, хотя бы и ложным. Пушкин, не устану повторять, – не пророк, ни ложный, ни истинный, никакой. Или вы не согласны со мной, читатель? Или прочтение предыдущих статей сборника не убедило вас в этом? Или вы хотите по-прежнему вслед за Ф. М. Достоевским, И. А. Ильиным и другими писателями взвалить на поэта тяжкую ношу пророческого служения? Хотите возложить на него великую ответственность перед Богом и людьми – отвечать за свои поэтические слова как за пророческие?

Скажите, зачем это нужно Александру Сергеевичу? Зачем это нужно нам, его читателям и почитателям? Разве мало Пушкину звания гениального писателя, чьё мастерское владение пером никто никогда не умалит, чтобы ему ещё звание пророка прибавлять? Или мало вам пророков, прославленных Церковью, четырёх великих и двенадцати малых? Или вам хочется иметь собственного пророка, чтобы перед другими народами и государствами не было стыдно? Но стыдно-то как раз не то, что Бог не дал русской земле пророков, и что никто из преподобных отцов Святой Руси не дерзал именоваться таковым; стыдно другое – называть выдумку правдой. Стыдно – не беречь отеческого предания и сочинять пустые басни взамен него.

Можно извинить одарённого богатой фантазией писателя Достоевского, провозгласившего поэта Пушкина своим пророком, но как извинить призванного к умному трезвению священника, когда тот начинает сочинять небылицы? Такой священник или плохо учился в семинарии, или не вполне понимает, Кому и зачем он служит. Впрочем, при оскудении святости и поэты сходят за пророков, а при упадке веры и суеверие кажется верой. На безрыбье, как говорится, и рак рыба…

Итак, что пишет протоиерей Сергий Булгаков? «Надо считаться с тем, как умело таит себя Пушкин, и как был правдив и подлинен он в своей поэзии, при суждении об этих сравнительно немногих высказываниях, чтобы оценить во всем значении эти вехи сокровенного его пути к Богу. И эти вехи приводят нас к тому, что является не только вершиной пушкинской поэзии, но и всей его жизни, ее величайшим событием. Мы разумеем Пророка. В зависимости от того, как мы уразумеваем Пророка, мы понимаем и всего Пушкина. Если это есть только эстетическая выдумка, одна из тем, которых ищут литераторы, тогда нет великого Пушкина, и нам нечего ныне праздновать. Или же Пушкин описывает здесь то, что с ним самим было, т. е. данное ему видение божественного мира под покровом вещества?» (Везде курсив автора. – Г. С.).

Так пишет в 1937 году отец Сергий в статье «Жребий Пушкина». Пишет, не мелочась: или Пушкин есть, или его нет, «и нам нечего ныне праздновать». А праздновали широко и шумно, все и всюду. Чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть имена авторов, написавших статьи к 100-летию пушкинской кончины. Белые и красные, антисоветские и советские, русские и нерусские писатели низко склонялись перед своим гением по обе стороны разорванной надвое России. Удивительное дело: те, кто беспощадно уничтожали друг друга в гражданской войне, теперь в согласии сходятся почтить любимого поэта. Впрочем, объяснить эту перемену просто: как белые, так и красные одинаково мало любили читать Священное Писание, гораздо охотнее они читали стихи своего кумира.

По словам отца Сергия, решение вопроса о существовании поэта Пушкина зависит от уразумения стихотворения «Пророк». Если это эстетическая выдумка, тогда великого Пушкина нет, а если это видение божественного мира, тогда… Тогда читаем о. Сергия дальше. «Сначала здесь (т. е. в стихотворении «Пророк». – Г. С.) говорится о томлении духовной жажды, которое его гонит в пустыню: уже не Аполлон зовет к своей жертве «ничтожнейшего из детей мира», но пророчественный дух его призывает, и не к своему собственному вдохновению, но к встрече с шестикрылым серафимом, в страшном образе которого ныне предстает ему Муза. И вот:

За этим следует мистическая смерть и высшее посвящение (вставка о. Булгакова. – Г. С.).

И после этого поэт призывается Богом к пророческому служению: «Исполнись волею Моей». В чем же эта воля? «Глаголом жги сердца людей»! (курсив о. Булгакова. – Г.С.).

В этих словах о. Сергия удивляет лёгкость, с которой он заключает, что «поэт призывается Богом к пророческому служению». Из чего это явствует? Из того, что Пушкин написал, что «Бога глас ко мне воззвал»? Но мало ли что напишут поэты? Или из того, что Пушкину явилась Муза в образе серафима? Кстати, обратим внимание на это выражение отца Сергия. По его словам, не серафим явился поэту, но Муза в «страшном образе» серафима. После такого признания тем более странно читать вывод, который делает священник, дескать, Бог призывает Пушкина на пророческое служение. Какой «Бог»? На какое «пророческое» служение? Что понимает отец Сергий под «Богом»? Мне кажется, что в лице отца Сергия мы сталкиваемся с той разновидностью суеверия, которое описывается в советских учебниках по истории России, когда речь заходит о тёмных и невежественных крестьянах, не столько веровавших в Бога, сколько в болотных нетопырей. Дескать, такой крестьянин рядом с иконами вешал подковы и о́береги от сглаза. Так и наш профессор, не моргнув глазом, ставит в один ряд Бога и Музу, стихи Пушкина и Священное Писание. Но в отличие от «просвещённого» отца Сергия «тёмный» крестьянин чистосердечно верил и иконе, и оберегу, а наш книжник не верит никому – ни Богу, ни Музе. Кому же он верит? Своему собственному велеречию. Язык наш возвеличим, устны наша при нас суть: кто нам Господь есть? (Пс. 11:5).

К какому же пророческому служению может призвать «Бог», которому служит аггел по имени Муза? Знает ли отец Сергий, в чём заключается смысл пророческого служения истинному Богу? О, он всё знает. Он и нас с вами, уважаемый читатель, научит тому, что значит быть пророком. Только знает он всё это на словах. Ну а сердцем? О несмысленная и косная сердцем, еже веровати о всех, яже глаголаше пророцы! Не сия ли подобаше пострадати Христу и внити в славу Свою? И начен от Моисея и от всех пророк, сказаше има от всех Писаний, яже о Нем (Лк. 24:25-27). Вот цель и смысл пророческого служения – сказать о Нём! Где же Пушкин в стихотворении «Пророк» говорит о Христе Боге? Нигде. Так какое же он пророческое служение совершает? Никакое. Неужели священник этого не знал? Конечно, знал. Зачем же городит огород Музами? Ох-ох-ох, спаси мя Господи, яко оскуде преподобный, яко умалишася истины от сынов человеческих. Суетная глагола кийждо ко искреннему своему: устны льстивыя в сердце, и в сердце глаголаша злая (Пс. 11:1-3).

Смерть смерти – рознь

Рассмотрим замечание о. Булгакова, сделанное им посредине стихотворения «Пророк»: «За этим следует мистическая смерть и высшее посвящение». Что значат эти слова? Единственная мистическая смерть христианина это – принимаемая им в Таинстве Крещения смерть для греха. Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? /…/ Так и вы почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 6:3, 11). Так каких ещё мистических смертей и высших посвящений искать христианину?

Впрочем, помимо Таинства Крещения, к своеобразным мистическим смертям могут быть отнесены Таинство Исповеди и Таинство монашеского пострига. Исповедь потому святые отцы часто сравнивают с Крещением, что в ней совершается духовное возрождение исповедника, а вот о смысле пострига в «Последовании монашеского пострига (еже есть мантия)» говорится так: «Абие же игумен постригает верх главы его крестообразно, глаголя, и новое имя ему нарицая: “Брат наш (имя рек), постригает власы главы своея, в знамение отрицания мiра, и всех яже в мiре, и во отрезание своея воли, и всех плотских похотей, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа: рцем вси о нем, Господи, помилуй”». Монашеский постриг христианина можно назвать следующим после Крещения умиранием для мiра и, следовательно, следующей ступенью восхождения к Богу. Но в монашеской таинственной смерти ничто не вырывается и не вставляется человеку, и принявший постриг остаётся человеком, а не полуавтоматом с заменёнными частями.

«А как же отрезание воли, — спросит читатель, — которое символически совершается в монашеском постриге через пострижение волос?»

Отрезаются старые волосы в знак отложения ветхого человека, но будут расти новые волосы из тех же корней. То же совершается с волей человека. Отрезается прежняя греховная воля, и начинает расти новая воля в послушании и подчинении старцу, который должен этому росту помочь. Но воля-то у человека не отнимается, она – обре́зывается, чтобы росла новая воля. Эта новая, монашеская, Богоугодная воля будет укрепляться в отвержении прежней греховной воли, но это будет собственная воля монаха, выросшая в послушании, а не чья-то чужая, навязанная извне воля.

То же с пророками. Бог не отнимает воли у Своих пророков. Только в исключительных случаях Он лишает их её (см. Числа, гл. 24). Конечно, Бог строго требует от пророков послушания Себе, но никогда не вырывает их воли с корнем. Более того, Божие воздействие на пророков всегда опирается на их человеческие особенности: воспитание, образование, вкусы и т.д. Поэтому пушкинские слова «вырвал язык» и «вложил жало» не соответствуют сути христианских Таинств и более напоминают масонский ритуал с завязыванием глаз черной повязкой.

Не на это ли «высшее посвящение» намекал отец Сергий, когда делал посредине стихотворения «Пророк» замечание о мистической смерти поэта? Я не берусь утверждать, но мне кажется, что завязывание глаз во время посвящения в масоны означает отказ человека от собственного зрения и предание себя в руки того, кто его водит. То есть символически проделывается нечто похожее на пострижение, когда новопостриженный монах предаёт себя в послушание старцу, однако два этих таинственных действия – пострижение волос и завязывание глаз – похожи только внешне, по сути же они различаются, как небо и земля. Почему? Потому что завязывание глаз равнозначно лишению зрения, т.е. отнятию у человека личной оценки окружающего мира и, стало быть, его воли. Тогда как в постриге воля у монаха не отнимается, но подчиняется духовному отцу. Здесь кроется принципиальная разница этих мистических смертей: у масона воля отнимается, а у монаха она – обрезывается.

Интересно заметить и следующее. Посвящаемый масон водится с завязанными глазами старшим масоном. Но ведь и старшему в своё время также завязывал глаза другой масон, которому тоже завязывали глаза… Что же выходит? Все масоны ходят с завязанными глазами? Удивительно, почему этот очевидный и ужасный факт не приходит им в голову? Впрочем, это не наше дело. Господь сказал Своим ученикам: оставьте их: они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму (Мф. 15:14). И ещё сказал: всякое растение, которое не Отец Мой Небесный насадил, искоренится (Мф. 15:13).

Читаем о. Булгакова дальше. «Если бы мы не имели всех других сочинений Пушкина, но перед нами сверкала бы вечными снегами лишь эта одна вершина, мы совершенно ясно могли бы увидеть не только величие его поэтического дара, но и всю высоту его призвания. Таких строк нельзя сочинить (курсив о. Сергия. – Г.С.), или взять в качестве литературной темы, переложения, да это и не есть переложение. Для пушкинского Пророка нет прямого оригинала в Библии. Только образ угля, которым коснулся уст Пророка серафим, мы имеем в 6-й главе кн. Исаии. Но основное ее содержание, с описанием богоявления в храме, существенно отличается от содержания пушкинского Пророка: у Исаии описывается явление Бога в храме, в Пророке явленная софийность природы. Это совсем разные темы и разные откровения. Однако, и здесь мы имеем некое обрезание сердца, Божие призвание к пророческому служению. Тот, кому дано было сказать эти слова о Пророке, и сам ими призван был к пророческому служению».

Опять мы видим скачущую, яко елень, мысль профессора. Сперва он пишет: «Это совсем разные темы и разные откровения». И тут же продолжает: «Однако, и здесь мы имеем некое обрезание сердца, Божие призвание к пророческому служению». Мы тоже хотели сказать, что 6-я глава книги пророка Исаии и стихотворение Пушкина «Пророк» это совсем разные темы и разные откровения. Однако не замолчать, но заострить это противоречие мы намерены, утверждая, что образы стихотворения «Пророк», связанные с вырванным языком и вставленным углем, взяты из духовного мира, несогласного с духовным миром Священного Писания. И даже более, эти образы продиктованы нехристианским духом, ибо, если какой-либо дух не согласуется с Писанием и Преданием Церкви, то он чужд православию. Откуда мы это знаем? От Господа, возвестившего через пророка Исайю православным христианам: И вот завет Мой с ними, говорит Господь: Дух Мой, Который на тебе, и слова Мои, которые вложил Я в уста твои, не отступят от уст твоих и от уст потомства твоего, и от уст потомков потомства твоего, говорит Господь, отныне и до века (Ис. 59:21).

Однако, отказывая стихотворению «Пророк» в христианской образности, мы вступили в противоречие с начальными словами этой статьи, где говорили, что Пушкин – поэт, и только поэт. Оказывается, всё не так просто. Оказывается, как ни старались мы освободить Пушкина от пророческого служения и оставить ему одно только чистое искусство, приходится признать: жизнь такова, что никуда в ней от политики не деться даже «поэзии ради поэзии». Конечно, не о политике как таковой мы сейчас говорим, но о высшей жизненной правде. Никуда не деться в этой жизни от Христа Бога, сказавшего: кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12:30). И эти Христовы слова есть та главная «политическая линия», та высшая правда, на которую если закроешь глаза в жизни временной, то закроешь их для Бога навечно, навсегда.

Глаголом льсти сердца людей

Отец Сергий пишет: «Таких строк (т. е. стихотворение «Пророк». – Г. С.) нельзя сочинить, или взять в качестве литературной темы, переложения, да это и не есть переложение». Но если таких строк нельзя сочинить, значит, они были получены как откровение? Значит, мы тем более правы, когда, опираясь на замеченную самим о. Булгаковым разницу, говорим, что откровение пророка Исаии и пушкинское откровение получены ими из разных духовных мiров. В чём же разница? У пророка Исаии сказано: Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен (Ис. 6:6-7). А у Пушкина: «И он мне грудь рассек мечом, / и сердце трепетное вынул, / и угль, пылающий огнем, / во грудь отверстую водвинул».

Разница в том, что Исаиных уст угль только коснулся в знак очищения от мiрской скверны. Так символически с пророком совершилось то, что совершается с верующими в христианском Крещении и монашеском пострижении – очищение от греха. А у Пушкина сердце было не обрезано, но вырезано и заменено углем. Поэтому странно читать булгаковские слова: «Однако, и здесь мы имеем некое обрезание сердца, Божие призвание к пророческому служению». У Пушкина чёрным по белому написано: «и сердце трепетное вынул», а о. Булгаков пишет: «и здесь мы имеем некое обрезание сердца». То есть читает не то, что написано, а то, что хочется прочитать. Обрезание сердца через касание уст углем совершается не у поэта Пушкина, а у пророка Исаии.

Нет нужды говорить, что у них обоих описаны не действительные события, но образы. Ибо, если бы настоящий угль коснулся уст пророка, то он не смог бы говорить, и если бы сердце действительно было вынуто из груди поэта, он бы не написал стихотворения. Но мы-то знаем, что образы диктуются личностями. Мы знаем, что за образом всегда стоит тот, кто через вкладываемый в ум человека образ хочет научить его подражать себе. И мы видим совершенно различную природу пророческого и пушкинского образов, ибо у поэта не только язык заменяется на жало, но и самое сердце вырывается, чтобы водвориться на его место углю, пылающему огнём, а у пророка угль всего-навсего касается его уст. Почему? Повторимся: по причине всё той же разницы, которую мы увидели между обрядом монашеского пострижения и ритуалом масонского посвящения. В первом воля человеческая обрезывается, а во втором – стирается и заменяется иной волей. В первом совершается болезненное очищение человека, а во втором – уничтожается его личность.

Дорогой читатель, если вы хотите счесть меня за очередного писателя, сочиняющего сто первый взгляд на гениальное пушкинское стихотворение, пожалуйста, сочтите меня за очередного писателя, я не возражаю. Но если доводить до окончательной ясности сопоставление образов Исаии с образами Пушкина, то итоговая картина открывается такая. Если и призван был поэт Пушкин на пророческое служение, то не тем Богом, Который призвал пророка Исайю, потому что никогда Бог Исаии не позволит Себе вырвать человеческие сердце и язык. Он их смиренно просит: Сын мой! отдай сердце твое Мне, и глаза твои да наблюдают пути Мои (Притч. 23:26). Следовательно, если и было дано откровение поэту Пушкину, то из духовного мiра, чуждого мiру пророка Исаии.

Ещё раз уточним. Образы Исаии уже потому не могут совпадать с образами Пушкина, что если у пророка Господь просит сердце, чтобы показать ему Свои пути ко спасению и вечной жизни, то у масонов, вернее у того, кто за ними стоит, мы должны подозревать обратное. При той чрезвычайной скрытности, которой окружают себя масоны, что нам остаётся думать? Остаётся думать, что самый главный масон всех лож – диавол – просит своих «братьев» и «сыновей»: «Вырвите мне ваши сердца и завяжите глаза, чтобы они не видели путей моих, потому что они ведут в погибель». Кто же призвал Пушкина? Судя по всему, с поэтом произошло именно то, чего боится всякий верующий человек, и чего избежать умоляет Господа преподобный Симеон Новый Богослов в молитве ко Святому Причащению: «да не кроме обрет мя Твоея благодати, прелестник восхитит мя льстивне, и прельстив отведет Боготворящих Твоих словес». Обольститель предстал поэтическому взору Пушкина в образе серафима и велел ему: «исполнись волею моей». Поэтому в последней строке стихотворения «Пророк» вместо слова «жги»^[1] надо читать слово «льсти» – глаголом льсти сердца людей.

Современный исследователь творчества Пушкина К. Кедров в статье «Под градусом Пушкина» пишет, что в «Пророке» «описаны все стадии масонского посвящения в кишиневской ложе «Овидий». Повязка на глазах – деталь обряда, символ духовной слепоты. /…/ Таким же знаком было символическое рассечение груди, когда к ней приставляли циркуль, по которому ударял молотком мастер. «И он мне грудь рассек мечом, / И сердце трепетное вынул, / И угль, пылающий огнем, / Во грудь отверстую водвинул». Иногда посвящаемый ложился в гроб, чтобы потом воскреснуть к новой жизни. «Как труп, в пустыне я лежал». Снятие повязки с глаз изображено как высшее озарение: «Отверзлись вещие зеницы, / Как у испуганной орлицы. / И внял я неба содроганье, / И горний ангелов полет, / И гад морских подводный ход, / И дольней лозы прозябанье…».

В завершение рассмотрим ещё одно предложение отца Сергия: «Тот, кому дано было сказать эти слова о Пророке, и сам ими призван был к пророческому служению». Что это? Это высший словесный пилотаж. Это восхитительная мёртвая петля, закрученная легкокрылым пером отца Сергия на разуме читателя. Но ведь стоило только немного задуматься о написанном, чтобы увидеть бездонную пустоту этого предложения. Тот, кому было дано сказать слова, был призван этими словами…

Это предложение – словесный идол, которого отец Сергий воздвиг перед читателями. Это именно ничто, как называет идолов апостол Павел, говоря: идол в мире ничто (1 Кор. 8:4). Почему же ничто? Да просто потому, что прежде чем слова смогут призвать, они должны быть сказаны, не так ли? Если же слова не сказаны, то как они могут призвать? Попробуем всё же разобраться, что хотел сказать отец Сергий этим предложением? Может, он хотел сказать, что поэт Пушкин был призван на пророческое служение тем духом, который внушил ему стихотворение «Пророк»? Эта мысль понятна. Почему же нельзя было её так или примерно так сказать? Вероятно, потому, что тогда не вышло бы той головокружительной заумности, которую мы видим в предложении отца Сергия?

В оцепеневающем «восторге» смотрю я на сотворённого росчерком пера в одном коротком предложении словесного идола и чувствую, что лишаюсь разума. Непревзойдённого мастера словесных фигур о. Сергия Булгакова я не в силах понять, и потому не дерзаю читать его книг. Зато стоит на моей книжной полке томик пушкинской поэзии, подаренный мне по окончании Духовной семинарии её начальством. Зачем подаренный? Зачем стоит?

В предисловии этого сборника Н. Скатов пишет очередные умные слова: «Пушкинский “Пророк” вырастает из тысячелетий. Более того, сравнительная сдержанность и повествовательность ветхозаветного текста (сюжет обращает нас к библейскому пророку Исаии) у Пушкина сменяется неистовой страстностью, усвоенной поэтом в мусульманской книге пророчеств. Пушкинский пророк как бы заключил в себе Библию, усиленную Кораном». Пушкинский пророк как бы заключил в себе Библию, усиленную Кораном…

Что сказать на эти речи? Если человек не понимает, о чём пишет, и какую хулу несут в себе эти слова, то ему нужно так и сказать: не принимайте моих слов всерьёз, читатели, просто мне надо чего-то написать ради красного словца и гонорара, вот и я пишу чего-то, не обращайте внимания… А если понимает? Если понимает, то – время идёт неумолимо, и второе Христово пришествие готово уже исполниться, и скоро мы все должны будем дать Ему ответ за свои слова и поступки.

Иерей Георгий Селин
Сайт «Ветрово»