Иерей Георгий Селин. Пальмовая ветвь с Афона

Часть третья, часть вторая, часть первая

Великая Лавра на Афоне

В здоровом теле здоровый дух?

В приземистых, как всё старинное, выгоревших на солнце, ухоженных и опрятных зданиях Лавры я не заметил стремления поразить величием и красотой. Они по-домашнему уютны и просты. Может, и была Лавра великой во времена императора Цимисхия, который дал ей такое название, но сейчас в ней великая тишина. Так убелённому сединами старцу нет нужды в долгих разговорах, самый вид его действует лучше всяких речей. Так иное безмолвие становится лучшей беседой. В Великой Лавре великий покой.

Думая увидеть мощь, увидел простоту, рассчитывая удивиться размаху, встретил тщательную аккуратность деталей. Для русского, к тому же из Сибири, в которой вся Греция уместилась бы, как кочка на болоте, что должно быть великим? И какое сооружение в глазах очевидца всесоюзных ударных строек должно казаться большим?

Троице-Сергиева Лавра в сравнении с Великой Лаврой могла бы называться трижды великой, а валун из основания Белой башни Соловецкого монастыря перегородил бы четверть её двора. И при всём при том замирает душа перед величием Великой Лавры, которое если не измеримо ни аршином, ни метром, то чем? Духом? Но в каких единицах измеряется дух?

Сочетание слов «крепость духа», как и слово «благо», с того момента, как слова были отданы в тираж, всё более и более утрачивает свой первоначальный смысл. В том ли состоит сила духа, чтобы перегородить плотиной Енисей или построить 100-этажный небоскрёб, отлить самый большой в мiре колокол или высадить человека на Луне? Сила духа узнаётся из слов апостольских: Если мы живём духом, то по духу и поступать должны. Не будем тщеславиться, друг друга раздражать, друг другу завидовать (Гал. 5: 25-26). Духовная шкала проста: чем больше в человеке тщеславия, раздражения и зависти, тем меньше в нём духа.

Мы привыкли с детства слышать, что в здоровом теле здоровый дух, и что для укрепления духа нужно и водой холодной обливаться, и босиком по снегу бегать, и льдины своими телами растапливать. Но это неправда, этими упражнениями духа не укрепишь. После них усиливается циркуляция крови по телу, и от её прилива человеку начинает казаться, что он духовно окреп, но это самообман. Такой же эффект в организме вызывают выпитые сто грамм водки. Кровь начинает быстрее бегать по жилам, сосуды кровеносные расширяются, и человеку становится на душе тепло и героически просторно. Потом сосуды сузятся, наступит похмелье, обман раскроется.

Дух укрепляется не тогда, когда телу хорошо, дух укрепляется, когда телу плохо, когда оно болеет, страдает и смиряется. Для женщины самой лучшей и самой главной порой в её жизни становится рождение ребёнка, потому как в продолжении рода человеческого заключено её Божие предназначение. И эта самая главная пора в её жизни становится самой мучительной и тяжёлой, но в это именно время и укрепляется её дух. Мать четырёх, пяти и больше детей сразу узнаётся по своему сильному и здоровому духу.

Жизнь мiра всегда была противоположна жизни по духу. Глядя на мiр с точки зрения Христова благовестия, евангелист Иоанн дал ему такую характеристику: похоть плоти, похоть очес и гордость житейская (1 Ин. 2: 16). И в этих словах нет ни капли осуждения, в них всего лишь констатация факта, что мiр таков, каков он есть, и иным быть не может. За что же его осуждать? За дело, к которому он предназначен? И если разобраться, то откуда родиться христианину, как не из похоти и гордости житейской? Откуда возникнуть стремлению к спасению и свету, как не из рва погибели и тьмы? Другое дело, если нет в мiре желания из тьмы выбираться, если нет сил к самоотвержению, и если отвращения к самому себе при виде в зеркале своей опухшей после вчерашнего веселья физиономии или при повторном пересчёте своего туго набитого кошелька ни в ком из живущих уже не возникает.

Дело плоти – рождать и умирать, дело духа – жить вечно. И когда плоть перестаёт делать первое, она должна сделать второе. Стало быть, истёк срок, отведённый ей Богом для исполнения своего предназначения. И то время, в которое плоть, всё меньше и меньше служа духу, готовит себя к смерти, называется старостью.

Белые стены Лавры воспринимаются как седины этого постаревшего мiра, в котором уже не видно мук рождения нового во Христе человечества, не видно стремления к обновлению и восхождению на духовную высоту, покорители которой венчаются не лаврами славы, но терновым венцом смирения и страданий. И если для поступков по духу, как они истолкованы апостолом, уже нет в мiре сил, то остаётся предположить, что мiр стал стар, и ему пора на вечный покой. Или же обвинить в этом ощущении моё христианское мiровосприятие, которое ничего кроме похоти и гордости не хочет видеть в мiре, и с самого своего зарождения ждёт его конца, и вот уже третье тысячелетие никак дождаться не может.

Сидя на архондарике Великой Лавры, где привычно и прочно сидит рядом некто в майке с мобильником возле уха и сигаретой во рту, резоннее предположить первое: мiр стар. Но когда началось его старение? С какого дня влитое в новые меха новое вино начало закисать, а мiр, когда-то прислушивавшийся к апостольским словам, стал совершенно их игнорировать? Может, с того самого, когда главные хранители новой веры сами стали этими словами пренебрегать и взялись за постройки, называемые «великими»? От первых пустынножителей Фиваиды, Тавенниса, Нитрийской горы, от целых городов с многотысячным населением, когда в одном монастыре проживало до десятка тысяч человек, остались ли какие храмы? Не остались, да и как они могли остаться от людей, которые жили не стройкой, но духом, и сооружали не каменные стены, но возводили по указанному Христом Богом проекту невидимый храм обновлённого человеческого духа, в котором и до сей поры живёт человечество, не до конца его осквернив и разрушив.

Впрочем, если я сам не курю и у меня нет мобильного телефона, это не значит, что у меня есть право судить мiр, с которым связан узами крепкими, как смерть. Не только права, но и капли той духовной силы, о которой взялся так самонадеянно рассуждать, я не имею, чтобы писать то, что напишу далее. Однако пишу, движимый, конечно, тщеславием, но и, помоги, Господи, надеждой, что помолится о нас читатель, чтобы избавиться мне от страсти к славе, как курильщику от пристрастия к табаку, чтобы сделать нам ещё несколько шагов с этой пальмовой ветвью навстречу грядущему Господу Иисусу.

Чеховщина продолжается

Итак, некто, увидев Соловецкий кремль, сказал: «Как будто монахам стало нечего делать, и они вместо молитвы взялись камни ворочать». Эти слова были реакцией самозащиты на устрашающий вид беломорских стен, на гигантские размеры валунов, соединенных, казалось, не известью, но гордостью. Испуганный египетским пафосом этих сооружений бедняга тогда не понимал лукавой подоплёки своих слов. Не понимал того, что сказал он как будто всё правильно, но правильно не до конца.

Действительно, дело монаха – молитва, и из него такой же строитель, как из строителя монах. Ставить же монаха каменщиком, значит отвлекать его от его призвания. А если так, то в чём тогда святоотеческая заслуга соловецких тружеников во главе с игуменом Филиппом? В оборонном строительстве, развёрнутом на северном рубеже Российского государства? За что и сам Афанасий удостоился чести быть в лике первых афонских святых? За невиданную доселе стройку, которую он так трагически и совершенно не по-монашески закончил, заживо погребённый под рухнувшим зданием?

Источник этих инсинуаций и лукавых вопросов хорошо известен. И тот, кто внушил их соловецкому паломнику, тот в своё время поднял обособленно живших афонских отшельников на возводившего общежительный монастырь святого Афанасия и вложил в их уста такие речи:

— Зачем Афанасий причиняет насилие святой горе и разоряет древние законы? Он воздвигнул многоценные здания, устроил новые пристани, выкопал новые водоёмы, накупил волов, засеял поля, развёл виноградники, словом – сделал гору мiрским посёлком.

Такие вопросы и доныне раздаются со всех сторон: зачем дороги, зачем машины, зачем корабли, зачем эти паломники с их суетой? Не богоугодное и гибельное это для Афона дело. Но так рассуждая, надо почти всё, что было сделано преподобным Афанасием на Афоне и святителем Филиппом на Соловках, признать небогоугодным. А заодно всякое паломничество на Афон, всё увиденное и перечувствованное там, назвать небогоугодным. Но чей язык поднимется сказать такое? Однако и похвалить многое из увиденного на Афоне нельзя.

Странная раздвоенность овладевает некоторыми паломниками. Они хотят Афона и одновременно не хотят его. Хотят видеть его, но не таким, каким он есть, а таким, как он воображался им в лучезарных мечтах по прочитанным книжкам. И другую странность нельзя не отметить в неодобрительных речах об Афоне.

Почему в моей родной стороне восстанавливают старые и строят новые монастыри, тянут к ним дороги, электричество, интернет, а в таком же точно развитии Афону отказывают и запрещают? Почему игумен русского монастыря, который половину своей жизни положил на привлечение финансов, на развитие общественных связей, на увеличение потока паломников и на всё прочее, что служило бы восстановлению разрушенной святыни, едет на Афон и возвращается оттуда крайне недовольным точно такими же трудами афонских монахов, ругая их за то, чему сам всю свою жизнь посвятил? Да и всякий, кто побывал на Афоне, будто не замечая этого противоречия, считает своим долгом сказать: Афон погибает, потому что монахи там ездят на машинах.

Ну и что, что ездят? Когда мiр ездил на ослах, монахи использовали ослов, когда стал ездить на машинах, пересели на машины. В чём тут криминал, если и Господь въехал в Иерусалим, сидя на ослике?

Криминал же заключается в том, что на Афоне особо отчётливо видно расхождение между тем, какой должна быть жизнь по Христу, и какова она есть на самом деле, то есть между идеалом и действительностью. И эту растущую не по дням, а по часам разницу тяжело видеть всякому паломнику, как тяжело видеть женщине свои морщины. И кто в этом виноват? Конечно, монахи.

«Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду покажи», — обращается к Афону паломник, думая увидеть в нём красоту монашеского жития, исполненного лишений и подвигов, а видит собственное своё дряхлое лицо, припудренное комфортом, и с расстройства обвиняет зеркало в кривизне. Как будто оно отражает не то, что есть, и как будто монахи не из мiра берутся, а из афонского воздуха сами собой возникают. Каков мiр, таковы и монахи, каков вид, таково и отражение.

Ещё можно попытаться объяснить столь противоречивое поведение нашего игумена особым свойством его души – жить будущим вместо настоящего, и происходящей из этого свойства верой, что хотя он и делает то, чего монах не должен делать, употребляя своё монашеское время не на молитву, но более на общественно-строительные дела, но делает-то он их не для себя, а для следующих поколений, которые придут в отстроенные им здания и заживут, наконец, как живут в идеале монашеском, то есть в непрестанной молитве и посте. Ну прям как чеховские сёстры: мы будем работать, работать…

А где ещё, если не на Афоне, искать идеал? Какие, если не афонские, монахи всегда жили по любви, а не по расчёту? Но Афон, как весь нынешний монашеский и немонашеский мiр, уже давно не тот. И это противоречие между желаемым и действительным, между воображаемым и реальным, прикрытое очередной мечтой в светлое будущее, за несколько проведённых на Афоне дней обнажилось, чего и не хватило сил увидеть нашему игумену без возмущения.

В поисках не будущего, но вечного

На будущее опасно рассчитывать не только потому, что его может и не быть, но и потому, что нельзя веру во Христа подменять верой в светлое будь то коммунистическое или церковное будущее, вообще во всякое будущее, даже в светлое загробное, потому что это означало бы превратить веру в Бога в веру некоему будущему.

Какая между этими верами разница, пишет, может излишне резко, преподобный Симеон Новый Богослов: «если кто станет говорить, что каждый из нас, верующих, получил и имеет Духа, хотя и не осознаёт и не чувствует того, таковый богохульствует, так как представляет лживым Христа, Который сказал: будет в нём источник воды, текущий в жизнь вечную (Ин. 4: 14). Итак, если источный ключ бьёт, то наверное река, исходящая из сего источника и текущая, видима бывает для имеющих очи. Но если и это действуется в нас, а мы ничего такого не чувствуем и не осознаём в себе, то явно, что совсем не будем чувствовать и жизни вечной, которая бывает следствием того, и не увидим света Духа Святого, но пребудем мертвы, слепы, бесчувственны и в будущей жизни, как пребываем в настоящей. Таким образом выйдет, что надежда наша тщетна и течение наше – попусту, если мы всё ещё в смерти, то есть остаёмся мертвы духом и не воспринимаем чувства вечной жизни».

Иными словами, будущей вечной жизни никогда не начнётся вне человека, если она не началась внутри него. И это худо-бедно понятно, но нынче уже не о худости понимания слов преподобного Симеона речь, а о том, что самой внешней жизни, чтобы зарождаться и развиваться внутренней, скоро может и не быть. И дело даже не в том, что мiр утратил силу самоотвержения: Христос, Который вчера и днесь Той же, и во веки (Евр. 13: 8), мог бы дать и даёт её в избытке. Дело в том, что мiру уже не нужна неоскудевающая и безграничная Божия любовь, потому что его представления о ней сжались до размеров еврокупюры.

Однако, до чего капризный народ эти христиане! Постоянно им чего-то недостаёт. Почему им мало одной земной жизни, но нужна ещё какая-то другая? Почему не хватает тех земных радостей и благ, которыми довольствуются все люди, подавай им ещё какие-то небесные? И что за безумные слова они говорят, что со смертью наступает жизнь гораздо лучшая, но к ней надо готовиться отвержением жизни этой? И празднуют день смерти, как день рождения. Ну и жди ты своей смерти, зачем же других тревожить, зачем кликать не только своего конца, но и конца всеобщего?

Всё объясняется элементарно. Когда чего-то ждёшь усиленно, то оно обычно не приходит. То есть придти-то оно придёт своим чередом, не раньше и не позже, но в ощущениях время до ожидаемого часа тянется невыносимо. Ждёшь отпуска, каникул, а они всё не наступают. Ждёшь праздника, а он ещё так далеко. Ждешь, скорее бы пришли (ушли) эти гости, а они всё не приходят (не уходят). А когда чего-то не ждёшь, оно тут как тут. Так и со смертью. Ждёшь её, готовишься, иной раз даже подгонишь в сердцах, но тут же спохватишься, а она всё чего-то тянет. А не ждёшь, глядишь, и вот уже она – смерть.

Ожидаемое событие всегда проще встретить, чем неожиданное. Правда, ждать смерти, как и конца мiра, можно по-разному. Можно, стараясь о них не думать, схватиться руками и зубами за эту жизнь. Можно предвозвещать кончину мiра словами: «Да чтоб ты провалился проклятый, туда тебе и дорога». И третий способ эсхатологического прощания с мiром – это последние слова последнего между Богом и людьми Завета: Ей, гряди, Господи Иисусе (Откр. 22: 20).

Рассказывают, что когда в штрафном изоляторе на соловецком острове Анзер умирал священномученик Пётр Зверев, он, лёжа на боку, водил пальцем по барачной стене, повторяя: «Жить я больше не хочу, меня Господь к Себе призывает». Но какие труды и болезни он пережил, прежде чем услышал этот зов? И только ли одни мученики его слышат?

Греческое слово μάρτυρος (мученик) означает в буквальном переводе свидетель, и если не мучением за Христа, то как иначе засвидетельствовать свою к Нему принадлежность? Если не крестом, то каким другим способом доказать своё христианство?

Преподобный Афанасий, засыпанный рухнувшим зданием, более трёх часов взывал: «Господи Иисусе Христе, помоги мне!», пока братия не извлекли его уже бездыханного из-под каменных обломков. Святитель же Филипп в монастырской келии в Твери был задушен подушкой. И если не знать предыдущего их во всю жизнь хождения перед Богом, то вполне можно было бы посчитать таковые их кончины наказанием Божьим по слову псалмопевца: смерть грешников люта. Но Господь, Который и для Самого Себя избрал смерть самую позорную и мучительную, лишает Своих избранников славной земной кончины, чтобы вместо земных почестей и наград воздать небесные. И не за изрядные свои инженерно-организационные работы, но за мученичество, которое святые ради Христа претерпели, удостоены они вечной славы.

Явное мученичество св. Филиппа и неявное мученичество св. Афанасия порождает догадку о том, что не строительные свои заслуги, но страдания за имя Христово принесли они Богу, Который с особым умыслом удостаивает их жизненной кончины, которая, как кажется, была очень тяжёлой. В действительности же смерть их была прямо такой, как она просится в ектенье: безболезненной, непостыдной, мирной.

Безболезненной, потому как всякое страдание за Христа для верующего человека сла́ждша паче меда и сота (Пс. 18: 11); непостыдной, потому как стыдиться перед людьми за прожитую жизнь им было не в чем; и мирной, потому как умирали они в полном мире с Богом.

Полуденный срящ

Если трудов монашеских рук едва хватает для собственного одеяния и пропитания, больше которых монаху ничего в этой жизни не надо, за счёт чего же тогда выросла Великая Лавра?

Всё афонское великолепие возведено непрестанными финансовыми пожертвованиями царей, ктиторов и всех, кого монастырская братия вписывает в свои многочисленные синодики и поминает на каждой службе. В монастыре Симона Пе́тра мне говорили, что в числе жертвователей монастыря до сих пор читается имя святого Иоанна Кронштадского, которому русская паства молится как своему духовному покровителю, а братия этого греческого монастыря поминает ещё и как покровителя материального.

Но если ещё век назад святой жизни монах, не сомневаясь, брал деньги царей и состоятельных мiрян на монастырские нужды, то сейчас братия некоторых афонских монастырей отказываются не только от сомнительной, но и от всякой идущей из мiра помощи, даже направленной из государственной казны, считая предлагаемые деньги нечистыми. Это обстоятельство настораживает, оно симптоматично.

Кстати сказать, греческое σύμπτωμα (приключение, случай, несчастие, совпадение), употреблённое в 90-м псалме, переведено церковно-славянским словом «срящ» (нападение), а в синодальном переводе названо «заразой, опустошающей в полдень».

Деньги всегда были и остаются деньгами. Как тысячу лет назад, так и сейчас всякая сумма, превышающая МРОТ (минимальный размер оплаты труда), вряд ли может считаться чистой. Однако ещё век назад монах не гнушался ими, принимал как дар Богу, и возводимыми на них монастырями и храмами освящал, конечно, неправедные, конечно, нечистые, но всё же человеческие, т.е. не лишенные Богоподобия, материально-денежные отношения. Но сейчас в мiре происходит нечто совершенное иное, заставляющее монаха считать его своим антиподом.

Конечно, мiр никогда не был монашеству другом: от друзей не спасаются и не бегут. Он всегда был враждебно настроен к непонятной для него монашеской жизни, и монах, бегая мiра, считал его своим врагом, но врагом несознательным, врагом по слепоте, по недоразумению, т.е. даже больше братом по несчастью, достойным сострадания и молитвы, нежели непримиримо-враждебных чувств. Да и мiр ещё век назад прибегал к молитвенной и учительной помощи монаха, признавал его превосходство, и, если уже не слушал старательно, то терпел, делая вид, что слушает его нравоучения и обличения. Но сейчас в отношениях между монахом и мiром происходит то, чего прежде не было. И симптомы этого сряща, этой заразы, при свете дня косящей, особенно видны на Афоне.

Мiр теперь хотел бы окончательно развязаться с монахом, поставив его в ряд прочих своих работников-профессионалов, т.е. превратить монастыри в музеи, храм в дом духовных услуг, а священника в исполнителя треб при этом доме. И поэтому на то, что делается нынче для украшения монастырей, монах смотрит с опаской, полагая, что это может послужить не укреплению веры, но умалению и упразднению её…
__________________________

Я прошу читательского прощения за внезапное окончание этих записок. Не утомил я вас ими? Не надоел? Не хотелось бы вот так расставаться на «заупокойной» ноте, но разнообразные дела и заботы настойчиво требуют к себе.

Как брошенная в воду монета обещает возвращение в полюбившееся место, так мелкая монетка этих записей, брошенная в словесное море всех написанных об Афоне книг, рассказов и статей, надеюсь, станет залогом нового к нему приезда.

Однако не языческим приметам верить учит нас Святая Церковь, но словам Священного Писания, которое гласит: Вместо того, чтобы вам говорить: «если угодно будет Господу и живы будем, то сделаем то или другое», вы, по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло (Иак .4: 15-16). А посему мы не монетки бросаем в Эгейское море, но с верою говорим: аще Господь восхощет, и живи будем, то продолжение последует.

Лето 2002

Иерей Георгий Селин
Сайт «Ветрово»
4 марта 2024