Владимир Щербинин. Конец иллюзии

Из книги «Сердце сокрушенно»

…Как ни странно, несмотря на все, я написал дипломный сценарий и успешно защитился в институте. Я даже заключил договор на свой дипломный сценарий с главной студией страны. Сценарий назывался «Ожидание в Тайшете» и рассказывал о юноше, который навсегда покидал родные сибирские края. Вещь была наивная, в меру слезливая и идеологически вполне безобидная. Правда, до фильма дело все равно не дошло, потому что я не прошел процедуру «покорности».

Был такой обычай в советской кинематографии (да он и сейчас есть). Начинающему автору платили неплохой аванс, а потом предлагали переменить тему, написать под этот договор что-нибудь о рабочем классе или прочую дребедень под тем предлогом, что это дебют, что молодому бойцу сначала нужно пройти испытание производством, понять его возможности и т. д. и т. п. Если автор ломался (а он ломался почти всегда), то хитромудрые киноначальники снисходительно разводили руками и говорили:

«Вот видишь: рано тебе еще. Нужно поработать над ремеслом, над стилем. А там, глядишь, к годам пятидесяти созреешь, напишешь то, что требуется».

Я, конечно, уперся рогом: отказался что-либо менять в своем сценарии.

Мне говорили:

«Кому интересна история какого-то мальчика, каких-то переживаний, какой-то любви? Страна решает грандиозные задачи, нужны фильмы, отражающие генеральную линию партии. Откажись от себя, сделай то, что мы просим, и ты получишь все – деньги, карьеру, почет».

Но как я мог отказаться от своего мира? Я однажды уже сделал это и едва не погиб.

Нет, я буду упрямо идти своим путем, пусть даже никогда не сделаю ни одного фильма. К тому же мне категорически не нравилось изображать благополучных советских людей, которые без конца выясняют отношения, как-то странно влюбляются и расходятся, переживают трагедии кухонного или заводского масштаба.

Я не против того, чтобы искусство занималось простыми житейскими историями. В конце концов, судьба мелкого клерка, у которого отняли шинель, или драма дворян, которых лишают вишневого сада, – это тоже довольно обычные истории. Но под увеличительным стеклом гениев они принимают вселенские масштабы. Не шинель теряет Акакий Акакиевич, не старые деревья и усадьбу продают Раневские: они теряют себя, свои надежды, свою жизнь, свой мир. А это – уже трагедия.

Я всегда помню слова, которые сказал Блок начинающей поэтессе Ахматовой, когда прочитал ее первый сборник:

«Стихи хорошие, но вы пишете как бы перед мужчиной, а нужно писать как бы перед Богом».

В этом тайна искусства: писать не перед читателем, не перед зрителем, не перед главным редактором и худсоветом, а перед бесконечной глубиной и высотой, которая есть внутри тебя.

Одно дело, когда человек идет по ровной степи и что-то поет; и совсем другое, когда он говорит, стоя на краю пропасти или перед лицом своей смерти.

Слова, которые мы говорим в обычной жизни, мгновенно исчезают, забываются теми, кто их произнес, и теми, кто их услышал.

Живет только то слово, которое произносится перед лицом вечности…

Но как услышать его, как не ошибиться?..

Каждый миг перед тобою тысячи слов, но ты должен выбрать единственно верное. В голове шевелятся сонмы мыслей, но тебе нужно отсечь все мелкое, суетное, мимолетное и выразить то, что исходит из самой глубины сердца, что зацепляет тебя за самые сокровенные струны. Только то, что волнует тебя по-настоящему, может откликнуться в другом человеке…

Я, конечно, всего этого не излагал перед своими уважаемыми редакторами, но тем не менее речь мою поняли и договор расторгли со словами:

«Ты никогда не будешь работать в советском кино!»

«Хорошо», – согласился я и вечерним поездом отбыл в славный город Петра, куда был распределен на стажировку.

* * *

В киностудии, куда меня прислали на стажировку, делать особо было нечего. Прочесть пару сценариев за месяц, посидеть на обсуждениях заявок, рабочего материала или готового фильма, – вот и всего делов-то.

А потому я целыми днями бродил по городу – по мостам и набережным, по лабиринтам дворов-колодцев и переулочкам. И, конечно, писал – писал много и легко. Здесь, в Петербурге, кажется, в воздухе витал дух творческий. Никаких сомнений, никаких мук, никаких долгих и бесплодных бдений над чистым листом. Садишься за бумагу, пишешь первое слово, и – понеслось! Мысли сами облекаются в слова, фразы и образы.

И тебе совершенно наплевать, что произведения твои никому не нужны.

Ведь птица поет не оттого, что ей платят за это деньги, и не для того, чтобы какой-нибудь утонченный ценитель пения написал доброжелательную рецензию в лесной газете…

Конец иллюзии

Я люблю кино, люблю собирать из разноцветных кусочков новый мир, люблю наблюдать, как из тишины и темноты рождаются образы, звуки и музыка. Мне кажется, что люди творческие еще не до конца поняли силу и возможности этого великого искусства. Они пытаются с помощью кинематографа воссоздать жалкое подобие действительности или пробуждают в человеке что-то животное, низменное, поверхностное. В лучшем случае они снимают ожившие картинки, иллюстрации к спектаклю или повести либо выражают свои идеи, фантазии и игры разума, которые интересны только им самим да узкому кругу их верных почитателей и родственников.

А ведь кино может создать свой, новый, живой, неповторимый мир, который в состоянии перевернуть человеческое мировоззрение; помочь открыть человеку его истинное, высокое предназначение; показать красоту и сияние его духа.

Конечно, в середине восьмидесятых годов прошлого века ни о чем таком в советском кино и речи не могло идти. Нужно было снимать картины на потребу дня или что-то стерильное, идеологически оскопленное.

Я каждую неделю приносил на студию новые заявки на сценарии, которые сдержанно хвалили, но при этом пожимали плечами и приговаривали, что такое в наше время не может быть снято. Тема не та, не хватает злободневности, социальности…

А мне было скучно ходить в ногу со всеми.

Еще я чувствовал в себе недостаток внутреннего ремесла и большое желание подучиться. Каким образом? – я пока не знал, но такое желание было. Внутри почти ежедневно рождались грандиозные замыслы, но когда они выплескивались на бумагу, то кроме разочарования я не испытывал больше ничего: так было все убого, примитивно, плоско, скучно, неумело.

* * *

Я бросил кино, оставил эту прекрасную иллюзию.

Конечно, я мог бы остаться редактором на киностудии, или продолжать работать в документалистике, или заняться исключительно литературным ремеслом, но меня неудержимо тянуло в другую сторону.

Тот дух или та светлая сила, которая исходила от старца Тихона, легкой стрелой уязвила мое сердце. Я понял, что рядом с нами существует другой, параллельный мир.

По тем же улицам, где суетливо снуют обычные прохожие, расталкивая друг друга локтями, чтобы занять место повыгоднее, потеплее, поудобнее, – ходят иные люди.

Они довольствуются тем малым, что дает им жизнь, и не рвутся в начальники, не делают любыми путями карьеру; не потирают довольно руки, когда слышат приятный шорох заветных купюр; они не способны на подлость и измену, им чужды ропот и сварливость, зависть и человекоугодничество.

Они идут по жизни осторожно и благоговейно, словно боятся угасить светильник, который теплится внутри, или растерять сокровище, скрытое в глубине сердца.

Их очень мало – этих людей: за свою жизнь я встретил таких едва ли больше десяти. Но они есть!

Они являются хранителями древних знаний и первоначальной святости, которые были даны человечеству в его колыбели и которые, к сожалению, были им бездарно потеряны.

Окружающие считают их ненормальными, слабыми и убогими; превозносятся над ними, пытаются унизить, сломать.

Но как можно унизить звезду, которая светит на небосклоне?

Человек, мелкая песчинка, сколько угодно может на нее плевать, извергать гнилые глаголы, угрожая погасить ее. Плевки обязательно вернутся на его же лицо, а поношения растлят его душу, в то время как звезда будет по-прежнему спокойно сиять в своей недостижимой вышине.

Мне очень хотелось поближе узнать тех, иных людей; и не только понять, но и самому попробовать приобщиться к их жизни, к их тайне.

Я оставил славный город на Неве, который успел полюбить, и отправился на самый глухой и бедный приход Тверской епархии.

Владимир Щербинин
Из книги «Сердце сокрушенно» (М.: Издательство Сретенского монастыря, 2016)