Протодиакон Владимир Василик. О литературной ценности творений Солженицына

К столетию со дня рождения (11 декабря 1918 — 3 августа 2008)

В этом году исполняется сто лет со дня рождения А. И. Солженицына. Отношение к нему в нашем обществе является неоднозначным. Для одних он — герой, страдалец ГУЛАГА и разоблачитель его тайн, борец с культом личности и тоталитарной системой, для других — изменник Родины, «литературный власовец» и один из разрушителей Советского Союза. Для одних он кумир, пророк, патриарх отечественной литературы, для других — лжепророк, низвергнутый идол, исчадие зла и лжи. Для третьих — по большому счету несчастный, запутавшийся и изолгавшийся человек, которого использовали отечественные и западные спецслужбы и структуры, человек, которого сделали патриархом и пророком и который, проповедуя «жизнь не по лжи», был вынужден постоянно лгать, хотя, возможно, временами и пытался выбраться из-под глыб лжи к совести и очевидности.

В любом случае, раскрытие подлинного лика Солженицына является одной из насущных задач современной российской исторической науки, а равно и общественной мысли, поскольку это вопрос не только политического, но и духовного бытия современной России, ее нравственного выбора. Первоначальная популярность Солженицына не случайна: он поднял тему злободневную и наболевшую — тему репрессий, тюрем и лагерей в советское время, тему, которая по большей части замалчивалась либо в достаточной мере искажалась. Для многих в семидесятые-восьмидесятые годы Солженицын выглядел вестником правды, проповедником жизни не по лжи, борцом с могущественной тоталитарной системой. Его читали взахлеб в «Самиздате», в годы перестройки его труды издавались миллионными тиражами. Однако затем для многих наступило прозрение — после распада СССР, к которому призывал Солженицын, и созданию нежизнеспособного СНГ — по советам автора «Как нам обустроить Россию». Гайдаровско-чубайсовские грабительские реформы, проводившиеся под грохот антисоветской пропаганды и страшилок о ГУЛАГЕ, также не прибавили популярности автору «Архипелага ГУЛАГА». Хотя он и поспешил откреститься от них в своей книге «Россия в обвале», его связь с режимом Ельцина, в частности, приветствия и восхваления в его адрес, были слишком очевидны. В результате, к моменту смерти нобелевского лауреата от всенародной любви к нему мало что осталось: у его гроба были официальные лица и крайние либералы. Действительно, как говорил Солженицын, «страшно умереть неопальным».

Подготовка к юбилею началсь, однако, загодя. 27 июня 2014 г. подписан Указ Президента РФ N 474 «О праздновании 100-летия со дня рождения А.И. Солженицына». В нём совершенно недвусмысленно говорится «о праздновании» этого события, «учитывая большое значение творчества А. И. Солженицына для отечественной культуры…»

20 сентября 2014 года портал «Культура» опубликовал по поводу «празднования» солженицынской даты комментарий главного редактора «Литературной газеты» Юрия Полякова: «Нынешний «заблаговременный» предъюбилейный ажиотаж в связи с приближающимся столетием А. И. Солженицына, на мой взгляд, выглядит в какой-то мере неуместным». Действительно, тот юбилей состоится в 2018 году, а Указ издан за 4,5 года до него.

В интервью газете «Завтра» Юрий Михайлович добавил: «В ряде СМИ, в том числе в газете «Культура», я высказал недоумение: почему к 100-летию А. И. Солженицына (2018 год) уже началась бурная общефедеральная подготовка, в то время как аналогичные круглые даты крупнейших наших писателей ХХ века: Шолохова, Твардовского, Катаева и других, — прошли более чем скромно. А про столетие К. Симонова в 2015 году вообще ничего не слышно. По этой причине я отказался войти в комитет по празднованию юбилея автора «Красного колеса».

Вернемся к президентскому указу. В нем недвусмысленно написано: «учитывая большое значение творчества А.И. Солженицына для отечественной культуры…». Значение творчества, как известно, вырастает из двух составляющих — из собственно литературной ценности, подразумевающей стилистические, эстетические, композиционные достоинства произведения и из его морального и идейного содержания. Иными словами, исходя из формы и содержания.

Как же обстоят дела с литературными достоинствами солженицынских опусов? Скажем откровенно: в целом весьма скверно. Да, конечно, «Один день Ивана Денисовича» еще может претендовать на статус литературного произведения. Однако здесь заслуга железной руки главного редактора «Нового мира» А. Т. Твардовского и его помощников, обработавших повесть и доведших ее до должного уровня из того сырья, которое принес будущий нобелевский лауреат. К тому же, по-видимому, прав Лев Копелев, когда назвал «Один день…» «производственной повестью». Как отмечает Островский, в этом отношении её новизна заключалась только в том, что вместо жизни рабочего, колхозника, учителя, врача была описана жизнь заключённого. Если говорить о лагерной прозе, то «Один день» не идет ни в какое сравнение с рассказами Варлаама Шаламова или С. И. Четверухина (такими как «Сквозь ночь идущие. Портрет»), или «Погружение в тьму» Олега Волкова. «Матренин двор», конечно, ценен своим тезисом «Не стоит село без праведника», но вряд ли даже стоит считать его началом нового «деревенского направления» в русской советской литературе, оно существовало и ранее.

Что же касается остального… Такой придирчивый, но объективный критик как Владимир Бушин справедливо пишет о неряшестве и сырости прочих рассказов Солженицына — «Захар Калита», «Для пользы дела» и т. д.

Обратимся к его романам. «Раковый корпус» не производит серьезного впечатления. Автор в целом не знает медицинской среды, психологии врачей. Он не умеет отразить трагедии смертельной болезни и чуда ее преодоления. Концовка романа выглядит размытой и неубедительной.

Еще более неубедителен и слаб роман «В круге первом». В чем его сюжет и смысл? В том, что «все животные равны, но некоторые животные ровнее других». Что Северно-Американским Штатам позволено иметь ядерную бомбу, а нам не дозволено. Потому что СССР-де тирания, ведь во главе стоит тиран усатый. Сталин, то есть. А американцы — «ослы длинноухие», расслабившиеся мирные демократы, которые как ленивые, жирные коты позволяют советским разведчикам воровать у них атомную бомбу.

Но находится доблестный дипломат Иннокентий Володин, который, рискуя жизнью, пытается из автомата метро дозвониться, достучаться до «ослов длинноухих», пробить их сытое благодушие и осведомить их, что из их собственного дома воруют ядерное оружие: в Америке русский разведчик Юрий Коваль должен получить сверхсекретные чертежи бомбы. Однако, сего героического и, заметим, абсолютно добровольного, идейного осведомителя в свою очередь заваливает участник войны, так же идейный, но зэк Лев Рубин, который распознает неповторимые контуры его голоса благодаря трудам в области секретной телефонии.

А теперь вопрос — не о правде, а хотя бы о правдоподобии. Фактологическом. Бывает ли так на самом деле? И художественном: убедительно ли?

Любой мало-мальски разумный человек понимает, что в условиях сталинской России звонить в посольство, которое, несомненно, прослушивается — явная погибель. Немедленный арест после определения номера. Да к тому же — после звонка со станции метро, где почти круглосуточно дежурит наряд милиции. Гораздо более безопасным было бы послать письмо. Написанное, скажем, левой рукой. И упакованное в перчатках. Чтобы и пальчики не оставить.

Ну да, возразите вы. А канун Рождества? А полный отдых посольства? А возможность попадания письма в МГБ и мимо адресата? А на это ответ прост. Кто такой Иннокентий Володин? Правильно, советник первого ранга. Профессиональный дипломат. Неужели у него не нашлось своих способов, своих каналов донести такую информацию до американцев? С которыми он профессионально работал? И далее, судя по роману, эта информация приходит к Володину перед его командировкой в США. Для чего? Для того, чтобы он воспользовался ей за рубежом. Все… И сюжет липовый. Высосанный из пальца.

Но главное даже и не в этом. Действие происходит 25 декабря 1949 — 1 января 1950 гг. В годовщину сталинского семидесятилетия. А первое испытание советской ядерной бомбы произошло за полгода до этого — 25 августа 1949 г. О чем громогласно объявило ТАСС на весь мир. «Физику-ядерщику», каковым Солженицын объявил себя в лагере, чтоб попасть на «шарашку», не знать таких вещей непростительно. Или он своих читателей считает безграмотными «ослами длинноухими»?

Совершенно неубедителен образ одного из главных героев романа — предателя Иннокентия Володина. Он изображается как герой, готовый идти торпедой на сталинский линкор. А кто он на самом деле?

Государственный советник второго ранга, что значило подполковник дипломатической службы, высокий, узкий, не в мундире, а в костюме скользящей ткани, Володин казался скорее состоятельным молодым бездельником, чем ответственным служащим министерства иностранных дел». Он был из тех, кто уберегся от мобилизации и войны своим высоким положением. «Советский Союз отступал, наступал, голодал, а они веселились на пляжах, за границей»^[1]. Это — рыхлый, изнеженный, неумелый человек. И он с его опытом идет на такой подвиг? Ведь Солженицын в «Архипелаге» справедливо замечает, что подвиг и стойкость в испытаниях зависит от жизненного костяка. У Володина он никакой.

Это художественная неправда Солженицына. А фактическая? Потерпели бы в сталинском МИД е таких бездельников, да еще на таком уровне? МИД СССР во время и после Великой Отечественной войны был в высшей степени эффективной структурой, которая осуществляла проекты, немыслимые для МИД дореволюционной России. Это и Ленд-лиз, и гуманитарная помощь Запада для СССР, и открытие Второго фронта, и введение стран Восточной и Центральной Европы в Советскую сферу влияния. В окнах МИД а глубокими ночами горел свет Чтоб не быть голословным расскажу буквально один эпизод из встреч с ныне покойной переводчицей А.А.Громыко Людмилой Фоминичной Шутенковой. В годы войны она работала в Советском посольстве в США. О многих делах она предпочитала умалчивать даже на склоне лет, но об одном рассказала. Американцы открыли пенициллин, но принципиально не делились им со своими союзниками. Де Голль, как рассказывают, чтобы получить его, пошел на собирание мочи американских солдат, из которой в дальнейшем выделяли этот препарат. Наши же действовали более верно и рискованно: советский агент смог выкрасть (или выкупить за большую сумму денег) коробку пенициллина. В назначенном месте Людмила Фоминична встретила его, взяла коробку и поехала в посольство на машине. По дороге натерпелась страху, но груз довезла до места. И это лишь одна из операций наших дипломатов. Если бы МИД состоял из Володиных, молодых бездельников, ничего подобного не было бы.

Мотивация его измены выглядит абсолютно несостоятельной. Человек, обласканный режимом и не поставленный в экстремальный условия, идет на предательство, которое может стоить ему свободы и жизни. Смутные укоры совести после войны и разговоры о том, что тиран Сталин весь мир сожжет — не в счет. Никого этим не убедишь. Солженицын не догадался даже придумать ему расстрелянного в 1937 г. отца или дядю, или брата, хотя бы мотив личной мести. Предательства совершались совершенно по иным мотивам: чаще всего по служебным или финансовым, причем, как правило, дипломаты и разведчики осуществляли их уже заграницей, в относительной безопасности.

Совершенно несерьезен образ американцев, как благодушных «ослов длинноухих». О их светлом лике — несколько позднее, здесь лишь отметим, что в целом ряде случаев, в т.ч. в вопросе об атомной бомбе» американцы не колебались действовать методами солженицыновского героя генерала Фомы Осколупова: «Обоих с……х сынов и арестуем». Общеизвестна судьба несчастных физиков супругов Розенбергов: по простому подозрению в сотрудничестве с советской разведкой против невинных людей сфабриковали дело и посадили на электрический стул.

Абсолютно неубедителен образ Сталина, он годится разве для дешевой оперетки или Голливуда. Сталин предстает этаким злодеем из кукольного театра, который только и думает, как бы всех пересажать, как истребить бедное человечество и погубить Россию. Причем злодеем глупым. Чего стоит одно только утверждение: «Только одному человеку он поверил: Адольфу Гитлеру». Это — детский сад, штаны на лямках. Никогда Сталин не верил Гитлеру, даже когда подписывал с ним пакт 23 августа 1939 г. Когда Риббентроп заговорил было о товариществе, то Молотов холодно прервал его: «Между нами нет и не может быть товарищества. Давайте поговорим о деле». После ноября 1940 г. — поездки Молотова в Берлин — Сталин был убежден в возможности нападения Германии на СССР и готовился к нему. Конечно, спецслужбы СССР проиграли в той дезинформационной войне, которую вели против них одновременно и абвер, и Ми-6, но кто бы смог в ней выиграть? Агрессия фашистской Германии и ее сателлитов для Сталина не была совершенной неожиданностью, как показывает в своих работах А. Мартиросян, Сталин отдал приказ о приведении войск в боевую готовность за четыре дня до вторжения, 18 июня 1941 г^[2]. И уж понятно, к Гитлеру он никогда никакой веры не имел. Это — достаточно глупая и неубедительная клевета на Сталина

В романе нет главного героя. Кто он? Володин? Зеки Рубин и Нержин? Или Сталин, демиург Круга Первого? И если название «В круге первом» говорит о «райских островах», то как это согласуется с судьбой Володина, которого премудрые обитатели благополучного круга первого Дантова ада отправляют на мучения и погибель в круг девятый, самый страшный, уготованный, кстати, предателям?

Композиции в романе просто нет. Если начинается он рассказом о звонке Володина в посольство, то логичнее было бы завершить его повествованием о тюремном обыске и его первой камере. Возникла бы хоть какая-то кольцевая конструкция. Но вместо этого — довольно бессмысленный конец с фургоном «Мясо», который везет зеков на вокзал и дает повод очередному западному «ослу длинноухому» записать, как хорошо снабжается столица. Где здесь закон Станиславского, по которому ружье, заряженное в первом акте, должно выстрелить в пятом?

Наконец, с трепетом коснемся величайшего творения нобелевского гения — «Архипелаг Гулаг. Опыт художественного исследования». Увы, проблемы со структурой, с композицией и с цельностью повествования здесь куда более чудовищные, чем в «Круге первом».

В «Архипелаге» прежде всего бросается в глаза его объём — почти сто авторских листов (2000 страниц). Для исследования, тем паче художественного, это — рекорд Гиннеса, невольно вспоминается один студент, который написал курсовую на 200 страниц. Выступая в кёльнском Институте славистики, В. П. Некрасов выразил сожаление, что книга не попала в руки редактора «Нового мира» Анны Самойловны Берзер, которая умела «отжимать воду» и без ущерба для содержания «Архипелага» сократила бы его объём по меньшей мере вдвое^[3]. Хотя, может быть, Солженицын не случайно не стал пользоваться услугами редакторов и «отжимать воду». Вероятно, он надеялся на то, что, подобно тому, как Наполеон увяз в российских просторах, так и внимание читателя потонет в воде его словоблудия, во множестве фактов и псевдо-фактов. Возможно, что он исходил из того, что критику написать на подобное громадное произведение, да еще с проверкой каждого факта, просто невозможно. Работал по принципу «вала», а также психологического закона: «Клевещите, клевещите, все равно что-нибудь останется».

Как отмечают Островский и Бушин, дело не только в избыточном объеме, рыхлости и водянистости книги, она имеет явно незавершённый, сырой характер. Об этом свидетельствует знакомство с его оглавлением: Ч. 1 — 342 с., 4.2 — 78 с., Ч.З — 364 с., 4.4 — 46 с., 4.5 — 218 с., 4.6 — 88 с., 4.7 — 54 с. Причём часть 4-я (46 с.) по объёму меньше главы второй части 1-й (48 с.)^[4].

Дипломные работы с такими диспропорциями, не говоря уже о кандидатских и докторских диссертациях, просто не допускаются до защиты. А между тем, автор называет свой труд «исследование». Правда, Солженицын поступил весьма премудро, назвав свой объемистый опус «художественное исследование». Он уподобился своему герою, еврею Исааку, который заявил, что может построить радиоуправляемый торпедный катер, но когда с него требовали результатов, то он поочередно заявлял, что он не радист, не торпедист, не кораблестроитель и требовал себе соответственных специалистов. Точно также Солженицын, когда его упрекали в отсутствии художественности, являл себя прежде всего историком и исследователем, а не художником Когда же его обличали в искажении и подтасовке фактов, он упирал на то, что его исследование — художественное. То есть скрывался в кустах художественности от гнева общественности.

По словам А. Островского, «даже беглое знакомство с «Архипелагом» обнаруживает такую его особенность как смысловое дублирование, которое составляет треть книги. Если принять во внимание более мелкие повторы, этот показатель приблизится к 40 % всего текста. А если исключить из «Архипелага» тот материал, который был написан после 1967 г., т. е. если рассматривать только текст первой редакции, этот коэффициент составит почти 50 %». Опять-таки вещь недопустимая ни для художественного, ни для научного произведения. Но о чем говорит подобный процент повторов? Островский замечает: «Как будто бы под одной обложкой механически соединены два «Архипелага», которые писались разными авторами»^[5].

И вот тут мы подходим к самой главной и страшной тайне «Архипелага». И покаемся перед читателями: мы несколько погорячились, посчитав Солженицына единственным и неповторимым автором «Архипелага». Семь городов состязались за честь быть родиной Гомера. Думается, не менее десятка борзописцев могли бы спорить за звание быть соавторами Архипелага ГУЛага. К сожалению, мы вряд ли узнаем имена этих скромных героев невидимого фронта в голубых мундирах или мышиных пиджаках. Чтобы не быть голословным, приведу заявление Вячеслава Всеволодовича Иванова, который хорошо знал Солженицына: В этом произведении «много кусков написано разными людьми» и что на них приходится «большая часть его (Солженицына) главной книги».

Иными словами, «Архипелаг» — плод коллективного разума. Только разум этот оказался весьма рыхлым, размытым и склонным к маразматическим повторам. Думается, более подойдет образ письма из «Каникул в Простоквашино». Или халупы, на скорую руку сделанную бригадой шабашников из разного материала.

В связи с проблемой структуры и композиции неминуемо возникает вопрос: о чем книга? То ли она о истории советских тюрем, то ли — о истории советских репрессий, то ли — об истории советского общества, то ли это личная биография Солженицына. Все обо всем и все ни о чем.

Что касается «Красного колеса», то опять-таки: оно повергает в недоумение своих читателей. И не только фантасмагорическими объемами. О чем оно? Это хроника революции, день за днем? Нет. Это роман о революции? Нет. Чтоб не быть заподозренным в необъективности, привожу мнение главного редактора эмигрантского журнала «Континент» В. Максимова, который по своему служебному положению обязан был любить Солженицына и его писанину. Но не выдержал даже он: «Что же касается «Красного колеса», — писал В. Максимов, — то это не просто очередная неудача. Это неудача сокрушительная. Тут за что ни возьмись — всё плохо. Историческая концепция выстроена задним умом. Герои — ходячие концепции. Любовные сцены — хоть святых выноси. Язык архаичен до анекдотичности. Такую словесную мешанину вряд ли в состоянии переварить даже самая всеядная читательская аудитория»^[6].

Что же касается солженицынских стихов, то лучше бы опустить завесу жалости над этой картиной. Вот лишь одна поэтическая жемчужина гения — четверостишие из автобиографической поэмы «Дороженька».

Метрическая схема стиха не соблюдается: первая строка на два слога длиннее третьей. Но не это главное. «Неприобретливый» не содержится ни в одном словаре, кроме личного «словаря языкового расширения» А. И. Солженицына. Зачем выдумывать неуклюжие слова, если есть замечательное старославянское-русское «нестяжательный»? Однако, даже не это самое страшное преступление против русского языка. У нобелевского лауреата по литературе, увы, нет никакого представления о сочетаемости лексических единиц. «Взросла»… никак не сочетается со «складом». И родительный падеж здесь непонятен (разве что как латинский Genetivus characteristicus). Далее, не сочетаются между собой прилагательное «неприобретливый» и «склад». Можно говорить о «пытливом складе ума», о «математическом складе ума», но о «нестяжательном» (простите, неприобретливом) складе ума» я не слышал. И никто не слышал. Гений явно не в ладах с фразеологией. У неискушенного читателя может даже возникнуть вопрос: какой склад имеется в виду? Склад товаров, который никто не может, или не хочет приобрести?

Далее, можно использовать краткий тип склонения прилагательных из старославянского языка — «богата», но при условии, что текст будет понятен. «И мне отца нашла не деньгами богата». Что означает форма «богата» — винительный падеж мужского рода, или именительный падеж женского В результате непонятно, кто был не деньгами богат: отец, мать, или оба? Далее, предлагал ли кто родителям Солженицына Царьград и Империю? И зачем им противопоставлять Чехова и МХАТ, ведь это, по сути дела, плоды дореволюционной русской имперской культуры? И сравнения Царьграда, Империи и денег выглядят как-то странно. Для меня лично деньги — последнее, чем измеряется Империя, ее доминанты — сила и слава. Последние строки выглядят не только неуклюже «Внушительней империи — премьера МХАТА», но и бессмысленными. Все же из четверостишия с огромным трудом можно извлечь некий смысл: родители поэта были бессребрениками. Диву даешься, как у них вырос такой стяжатель? Но об этом потом.

Что касается «Прусских ночей», то по своим литературным качествам это смесь бездарной разудалой похабщины с жалкими потугами создать второго Теркина. Или антитеркина. О содержании их — немного ниже.

Характеризуя А. И. Солженицына как поэта, В. Шаламов писал: «Это — безнадёжный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать»^[7].

Скажем несколько слов о нобелевском лауреате как о новом Шекспире. В ссылке из-под пера А. И. Солженицына вышли пьесы «Республика труда» (другое название «Олень и шалашовка»), «Пир победителей» и «Пленники» (первоначальное название «Декабристы без декабря»). Чтоб не быть голословным, приведем суждение М. А. Шолохова:

«Прочитал Солженицына «Пир победителей»… — писал М.А. Шолохов. — Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в опереточном стиле, да ещё виршами такими примитивными, каких избегали даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! О содержании и говорить ничего».

В завершении о том, как нобелевский лауреат, второй Толстой, владел великим, могучим богатым русским языком и какие термины он изобретал. В качестве Вергилиев по Солженицыновскому литературному чистилищу, или, скорее, аду возьмем Владимира Бушина и Александра Островского.

Обратимся к «Раковому корпусу» и начнём с существительных: «Сказала она через запашку» (Солженицын А. И. Раковый корпус // Малое собрание сочинений. Т.4. С.8 . К сведению — запашка — известное старинное русское слово процесс пахоты, или барщина «И с запашки ссадил на оброк» (Н.Некрасов). Нобелевский лауреат изобретал деревянный велосипед, да еще с квадратными колесами), «нудьга» (с. 13), «серизна в лице» (с. 15. Это от существительного «сера», прилагательного «серый», или от соответствующего глагола, не очень приличного?), «искорчины болей» (с. 37 — это что, гибрид «испарины и корчи, что-то типа «покорчило» из чеховского Ионыча?), «от выпаха усмешки» (с. 75 — надеюсь, здесь нет ничего общего с пахом, или глаголом «пахнуть»), «лежал в обмоте» (с. 80 — кто же его бедного обмотал?), «ему была нехоть смертельная» (с. 83 — это что, антоним к «похоть»?), «с желвью под челюстью» (с. 85 — может, проще и понятнее сказать «с желваком?»), «побежки» (с. 376), «после тяжелого кровожадия» (с. 392. Зачем выдумывать деревянный велосипед, если есть хорошее русское слово «кровожадность»), «выработав в себе запышку» (с. 406 — а причем тут пышки?).

А вот глаголы, чтобы «жечь сердца людей»: «на шее у него ничего немякчело, а брякло» (с. 80), «мог сейчас завеяться хоть на Колыму» (с. 80 — это как веемое зернышко, так сразу и перелететь за тысячи км?), «сколько Ефрем этих баб охабачивал» (с. 84 ложная этимология от слова «похабный»?), ««сколько разурекался» (с. 208 — антоним слова «зарекался», «закукарекался» или еще что-то более бредовое), «нечего голову нурить» (с. 248 — есть прилагательное «понурый» и от него глагол «понурить». Глагол «нурить» в русском языке не функционален и невозможен), «билет же вытарчивал из его пальцев» (с. 406).

А вот возвратные глаголы: «раскидалась в муке по подушке» (с. 156 — все-таки раскинулась, или кидалась чем-то?); «неподвижно хранилась нога» (с. 159 — в сейфе или ломбарде?), «лезть в автобус, душиться» (с. 263. А может, еще и напомадиться?); «перепрокинулось в пальцах бездействующее перо» (с. 300); «второй выписался, а новый ждался завтра» (с. 303 — вместо обычного человеческого «ожидался»), «вытолкнулся опять на перрон» (с. 407 — это сам себя вытолкнул? Как барон Мюнхаузен, который сам себя поднял за косичку?).

Заслуживают внимания и прилагательные: «еще непокорчивая» (с. 84. Это уже что-то из «Ионыча» Чехова), «пронозливые минуты» (с. 125 — это что, синтез прилагательного «пронзительный» и существительного «заноза»?), «кости, обращенные мясом» (с. 164. То есть мясной стороной? А есть не мясная, например волосяная как у пергамента?), «отлеглые уши» (с. 164 — бывают «отложные воротнички», но «отлеглых ушей» русский читатель и в страшном сне до Солженицына не видывал), «торчливые волосы» (с. 185. Это что — гибрид слов «торчащие и ворчливые?), «волосами — выбросными из-под шапочки» (с. 190. Значит, это волосы на выброс, или выброшенные? Бедная владелица, и волосы-то у нее чужие, которые выбросить можно!), «укрупненными глазами» (с. 237. Укрупняли, как известно, деревни и колхозы… Как можно укрупнить глаза, ума не приложу. С чьими же их сложить? Или может быть имеется в виду круп как задняя часть? Или круп как болезнь?), «мреющее пятно» (с. 257. Это гибрид слов «млеющий» и «реющий»?), «клочок сада, отстоенного от городского камня» (с. 264. Это от какого глагола — отстаивать, или «отстояться»?), «огрызлого упрямца» (с. 265. Кто его грыз, беднягу?), «пожалчевшее Дёмкино лицо» (с. 304. Значит, одновременно, ставшее желтым и жалким?), «по усталому заморганному лицу» (с. 329. Лицо может быть заспанным, заморенным, но «заморганным»… Кто его заморгал так,¸ бедное?), «со всё дослышивающими ушами» (с. 330. — значит, бывают уши не дослышивающие?), «нанюханные коммерсанты» (с. 369. Что это значит? Или кто-то на них охотится с собаками, или они сами чего-то нанюхались, клея например?),

А вот наречия: «вонько» (с. 342 — это опять синтез из «вонюче и звонко», то есть не так уж и плохо?), «наотпашь» (с. 252 — причем тут «пахота»?), «внапашку» (с 331 — то же самое ), «вприлепку» (с. 364 — есть «вприглядку», «вприсядку», но «в прилепку» нет, да и не нужно, бессмысленно»); «вокорень» (с. 393 а просто — «в корень» — не сказать? Или тогда не прославишься изобретением?).

А как вам деепричастия: «бережа время» (с. 101) или «света даже не зажжа» (с. 271)?

За такие «пёрлы» ставят двойки по сочинению а не Нобелевские премии выдают.

Не всегда А. И. Солженицын был в ладу и со стилем: «кожа обтягивала почти череп» (с. 36. Фантасмагорическая, почти булгаковская картина), «вход нескольких сразу белых халатов» (с. 38. Опять бессмертный Михаил Афанасьевич с его разговаривающим костюмом в кресле!), «совсем было ней не полезно» (с. 76), «мысли еще вились вокруг ее головы, как пчелы, долго спустя ворота» (с. 77. Это что, синтез «спустя рукава» и «отворяй ворота»?), «никогда ничем не болел — ни тяжёлым, ни гриппом, ни эпидемиею, ни даже зубами» (с. 78. Эпидемией болеть нельзя, это — распространение конкретной болезни. Двойка нобелевскому лауреату и по биологии).

Откроем Вам дорогой читатель, страшный секрет, надеясь на Вашу скромность, а Вы никому не рассказывайте: великий Нобелевский лауреат временами не понимал употребляемые им слова: «окутывая кашне» (с. 7) (окутывать — укрывать кругом), «с безобидной белой кожей» (с. 5) (как будто бывает обидная, например, для негров), «некрутящейся головой» (с. 37) (крутиться — совершать круговое движение, разве голова должна кругом вращаться на штырьке?), «он закатил штанину» (с. 39) (закатал, конечно, закатить можно скандал или оплеуху), «отвёл Костоглотов большой рукой» (с. 45) (неужели другая рука была малой?), «вынул армейский пояс в четыре пальца толщиной» (с. 120) (конечно, шириной, даже шкура бегемота такой толщины не даст), «опухоль легко обернулась шарфиком» (с. 309) (неужели сама? Или легко превратилась в шарфик? Поди гадай!), «до конца ли она домрёт» (с. 343) (это от замереть или умереть?), «можно свой огородик посадить» (с. 357) (посадить можно растение, а огород — засадить), «друг от друга отменяясь богатой шерстью» (с. 391 — отменять значит упразднять, то есть «самоупраздняясь», да еще богатой шерстью), «захватывать очередь» (с. 406 — можно захватить город или заложника, а очередь вообще-то занимают. Бедная очередь, и ее захватили в полон и погнали в узилище!).

Очень свежо звучит: «травля однажды кликнутая, она не лежит, она бежит» (с. 47. Бегут вообще борзые на травле, а сама она, по законам русского языка бежать не может), «охват рака по шее» (с. 78. Это какого рака по шее охватывают? Речного?), «всю страну как бабу перещупал» (с. 81. Высокого же мнения Исаич о своей Родине!), «что называли хорошим и о чём колотились люди» (с. 122. Бедные люди, за что их колотили!), «глазами ужаса» (с. 156. Это значит ужас смотрел через глаза героя?), «не верил он в это переселение душ ни на поросячий нос» (с. 163. Оказывается, веру можно измерять носами и хвостами!), «перед харей раковой смерти» (с. 195), «перед пантерой смерти» (с. 198. Вспоминается пародия В. Соловьева на декадентские стихи: «Но не зови змею благоразумья ты в эту ночь. Ослы терпенья и слоны раздумья бежали прочь), «взывает к батогу сатиры» (с. 210); «на его эшелонированной голове (с. 272. Эшелонированной, как известно, бывает оборона, а не голова), «тело вывалилось из этой стройной системы, ударилось о жёсткую землю и оказалось обеззащитным мешком» (с. 343 — А что нам здесь дает приставка «о» по сравнению с простым русским прилагательным «беззащитный»? У Солженицына какая-то декадентская жажда к словотворчеству на пустом месте), «ждал своего спецпайка внимания» (с. 348 — вот оно, торжество командно-административной системы! Да еще в языке самого великого борца против нее и против спецпайков! Пролеткульту и Главлиту здесь нечего сказать!), «раненный стон» (с. 384 — раненым может быть человек. Даже в фигуральном смысле это явный перебор: стон достаточен для страдания), «подушечные бастионы радостно били ему пулеметами в спину» (с. 396. Осмысленность этого предложения находится на уровне знаменитого «Зеленые идеи радостно спят»: все члены предложения есть, а смысла нет…).

Создается впечатление, что все это писал иностранец или житель какой-либо из бывших союзных республик. Впрочем, не будем обижать последних, многие из них великолепно владеют русским языком, гораздо лучше Солженицына, и действительно любят и ценят «золото русского слова». Фазиль Ирзабеков, например. Солженицын в свое время в «Архипелаге ГУЛАГ» издевался над правописанием неграмотного казаха в магазине: «лампа летючий мишь, финал ученический». Как говорится, чему посмеешься, тому и послужишь, в своих трудах он временами демонстрирует такой же уровень владения русским языком. Однако, что простительно полуграмотному казахскому продавцу, то непростительно русскому выпускнику литературного института, тем более — Нобелевскому лауреату.

Здесь лишь часть литературных перлов «Ракового корпуса». И это без повторов. Без опечаток. Это его вид после того, как текст был прочитан ближайшим окружением автора, частично отредактирован в «Новом мире», побывал в редакции журнала «Нева», подвергся обсуждению в Союзе писателей, прошёл через руки редактора и корректора в первом издательстве, несколько раз просматривался корректорами при переизданиях. Иначе говоря, после того, как повесть прошла не один фильтр.

Какое же зрелище представлял тогда собой оригинал? Жалкое и душераздирающее, говоря словами ослика Иа. Дорогие читатели, откроем вам ужасную тайну, а вы никому не рассказывайте: первые редакции «В круге первом» и «Ракового корпуса» не были приняты к изданию не за антисоветское содержание, а за литературную бесформенность, за несоответствие высоким стандартам советской литературы и «Нового мира» в частности. Гонорар за них, однако, автор исправно получил.

Что же касается солженицынских неологизмов (типа «взапашку», «нехоть»,«с желвью», «побежки»), то потуги автора стилизоваться под народный язык способны вызывать лишь улыбку. Как сказал бы Маяковский, «Мужиковствующих свора. Смех: коровою в перчатках лаечных». Или еще точнее — из анекдота о том, как крестьянствовал Л. Н. Толстой: «Пахать подано». Под народного писателя маскировался человек, всегда стремившийся быть начальником, или придурком — в армии, в лагере и т. д. (см. выше).

В общем, надеюсь, любой литературовед поддержит следующий тезис: большинство солженицынских произведений является чудовищной циничной халтурой, или продукцией графомана. Недостойной того, чтобы загружать и пачкать мозги наших несчастных школьников, и так перегруженных до невозможности. Наши дети достойны лучшей участи и лучших текстов. Поэтому призываем убрать произведения Солженицына из школьной программы. И еще. За такие произведения стыдно давать и принимать Нобелевские премии. Поэтому призываем наследников лауреата отдать средства, полученные покойным А. И. Солженицыным, тем поэтам и писателям, которые которые действительно заслуживают награды.

Протодиакон Владимир Василик
Русская народная линия
7 декабря 2018