Иерей Георгий Селин. Взгляд на российско-советскую литературу через двадцать лет после ея кончины

Из книги «Загадка 2037 года»

I

Хо­ро­шо это бу­дет или пло­хо, если на­зва­ние статьи на­по­мнит чи­та­те­лю кри­ти­чес­кие обзо­ры Вис­са­ри­о­на Бе­линс­ко­го, ко­то­рые пи­са­лись им во вто­рой чет­вер­ти XIX ве­ка и на­зы­ва­лись взгля­да­ми на рус­скую ли­те­ра­ту­ру? Мне бы хо­те­лось, что­бы та­кое на­по­ми­на­ние про­и­зо­шло. По­мнить – де­ло хорошее. Толь­ко па­мя­то­зло­бие – грех.

Что же воз­ве­щал наш ве­ли­кий кри­тик в 1834 го­ду? «Где же, спра­ши­ваю вас, ли­те­ра­ту­ра? У нас бы­ло мно­го та­лан­тов и та­лан­ти­ков, но мало, слишком мало художников по призванию, то есть таких людей, для которых писать и жить, жить и писать одно и то же, которые уничтожаются вне искусства, которым не нужно протекций, не нужно меценатов, или, лучше сказать, которые гибнут от меценатов, которых не убивают ни деньги, ни отличия, ни несправедливости, которые до последнего вздоха остаются верными своему святому призванию. У нас была эпоха схоластицизма, была эпоха плаксивости, была эпоха стихотворства, эпоха романов и повестей, теперь наступила эпоха драмы; но еще не было эпохи искусства, эпохи литературы. Стихотворство наше кончилось; мода на романы видимо проходит; теперь терзаем драму. И все это без причины, все это из подражательности: когда же наступит у нас истинная эпоха искусства? Она наступит, будьте в том уверены! Но для этого надо сперва, чтобы у нас образовалось общество, в котором бы выразилась физиономия могучего русского народа, надобно, чтобы у нас было просвещение, созданное нашими трудами, возращенное на родной почве.

У нас нет литературы: я повторяю это с восторгом, с наслаждением, ибо в сей истине вижу залог наших будущих успехов. Присмотритесь хорошенько к ходу нашего общества, и вы согласитесь, что я прав. Посмотрите, как новое поколение, разочаровавшись в генияльности и бессмертии наших литературных произведений, вместо того чтобы выдавать в свет недозрелые творения, с жадностию предается изучению наук и черпает живую воду просвещения в самом источнике. Век ребячества проходит видимо. И дай Бог, чтобы он прошел скорее! Но еще более, дай Бог, чтобы поскорее все разуверились в нашем литературном богатстве! Благородная нищета лучше мечтательного богатства! Придет время, просвещение разольется в России широким потоком, умственная физиономия народа выяснится, и тогда наши художники и писатели будут на все свои произведения налагать печать русского духа. Но теперь нам нужно ученье! ученье! ученье!»

Не сетуйте на меня, читатель, за обширность цитаты из Белинского. Чтобы лучше понимать современность, полезно иной раз открывать классику. Вот и я, хотя твержу о вреде художественной литературы, не могу не согласиться с мнением, что её чтение оказывает на умы гораздо меньшее разрушительное действие, чем шизофреническая разноголосица интернета. К тому же язык, которым писали сотни лет назад, был более русским, более близким к церковнославянским корням, нежели американизированная речь современного российского агитпропа.

Итак, у кого как, а у меня грустные мысли вызывают эти восторженные слова Белинского, в частности, о художниках по призванию, «для которых писать и жить, жить и писать одно и то же, которые уничтожаются вне искусства, /…/ которые до последнего вздоха остаются верными своему святому призванию». Полноте, святым ли было это призвание? Неужели оно исходило от Святого Духа? Неужели можно было заблуждаться в этом ясном, как Божий день, вопросе о природе писательского призвания? Но грустно-то как раз от того, что Белинский не лукавил. Увы, художественное призвание для него и для многих других господ писателей было, действительно, «святым», только святость понималась ими иначе, чем она понимается Церковью. Белинский с товарищами не обманывали себя, зато обманывали других, потому что обманывались сами.

Вот характерная фраза из «Пушкинской речи» Достоевского: «Все /…/ сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим великим поэтом как бы в виде указания для будущих, грядущих за ним художников, для будущих работников на этой же ниве. Положительно можно сказать; не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов…». Интересно, понимал ли Федор Михайлович, что словом «нива» он не только спародировал слова Господа: жатвы много, а делателей мало (Мф. 9:37), но и противостал Ему, перенаправляя и без того немногочисленных работников духовной нивы на ниву литературно-художественную, т.е. льстиво-мечтательную^[1]? И что это за нива такая? Не было на Руси до известных реформ никаких трудовых нив кроме крестьянской, военной и духовной. Священник, ратник и земледелец – вот кем держалась русская жизнь, и строилось до времени русское государство.

Вспоминается беседа прославленного (опять же вопрос: кем и для чего прославленного?) певца Федора Шаляпина с ямщиком. «Чем занимаетесь, барин?» — спросил ямщик. «Да, вот, пою», — ответил Шаляпин. «Ну, петь-то мы все поём, а я спрашиваю: чем занимаетесь?» Похожую историю рассказывают про писателя Гюго, которому при пересечении границы был задан вопрос о роде деятельности. «Пишу», — ответил писатель пограничнику, но тот не понял: «Я вас серьёзно спрашиваю: чем зарабатываете на жизнь?» «Пером», — серьёзно ответил Гюго, и жандарм записал в документах: «Виктор Гюго – торговец пером». Простому человеку непонятно, что это за работа такая – пение, писательство и все прочие творческие занятия музыкой, театром, спортом, за которые платят деньги (опять же: кто и почему платит?), и которые, по сути своей, должны быть названы одним словом – идолотворчество.

Художники по «святому призванию»… Не их ли произведениями были вскормлены революционеры по «святому призванию», для которых бороться и жить, жить и бороться одно и то же, которые уничтожаются вне борьбы? Я переиначиваю слова Белинского, но ведь так и было, что революционеры свою борьбу считали святой, убийство – подвигом, грабёж – добродетелью. Кто перемешал в их головах понятия добра и зла? Увы, литература и перемешала. Художники «до последнего вздоха» писали для просвещения народа, а революционеры «до последнего вздоха» боролись за счастье народа… Как грустно теперь всё это слышать.

«У нас нет литературы», — восклицал критик, стоя у её колыбели. «Лучше бы её и не было», — думаю я, стоя у её могилы, и оглядываясь на пройденный мною и моими предшественниками в обнимку с этой самой литературой путь от рассмотренных Белинским начал до нынешнего 2012 года. Разве не душеполезнее была бы для русской жизни родная для неё Евангельская нищета и святоотеческое убожество^[2], чем это поэтико-прозаическое богатство и просвещенческое изобилие, разлившееся широким потоком в России, а затем и в СССР, как предрёк В.Г. Белинский? «Придет время, просвещение разольется в России широким потоком, умственная физиономия народа выяснится, и тогда наши художники и писатели будут на все свои произведения налагать печать русского духа».

«Литературные мечтания» – так называлась его статья. Какое милое и невинное название, и кто бы мог подумать, что в статье с таким названием излагается план построения в России нового общества, в котором место учительницы, всегда отводимое русским народом Церкви, должна занять литература. Эти «Литературные мечтания» послужили прообразом программ РСДРП, ВКП(б), КПСС… «Как хорошо было бы, если бы они так и остались мечтаниями», — это уже я мечтаю, хотя понимаю, что едва ли это было возможно. Общественный и научно-технический прогресс, то есть движение общества к «светлому будущему», неистовым поборником которого был Белинский, можно ли остановить? Не раздавит ли этот прогресс всякого вставшего на его пути? Признаюсь, что в ожидании «прекрасного далека» живу и я. В тревожном ожидании, и очень боюсь его увидеть. Поэтому прошу вас, господа прогрессисты, не нужно так усердно приближать это будущее.

«Но теперь нам нужно ученье! ученье! ученье!» Тысячу раз прав Виссарион Григорьевич, говоря так. Только вот вопрос: чему и зачем учиться? Усвоению какого знания мы должны отдать умы и сердца? Знанию законов материального мира с тем, чтобы заставить его работать на себя? Или же знанию законов добра и зла с тем, чтобы служить первому и не оказаться в порабощении у последнего? Я всей душой поддерживаю призыв Белинского к учёбе, потому что общество, о котором он мечтал, и в котором место учительницы, отводимое русским народом Церкви, заняла литература – я разумею СССР – будучи построенным, исчезло. Потому и исчезло, что было построено на литературных мечтаниях. И теперь нам вновь нужно ученье! ученье! ученье! Начнём его с извлечения исторических уроков.

II

В получении знаний о материальном мире успехи российского просвещения со времён М.В. Ломоносова трудно переоценить. Такое бы усердие к знаниям духовным. Да вот беда – с деятельности Ломоносова начинается в высшей российской школе разделение светского и религиозного образования. Плоды этого разделения мы теперь и пожинаем.

«Хотя Москва остается городом традиционной культуры, городом церквей и монастырей, хотя в ней ритм жизни подчинен по-прежнему религиозным обычаям и привычкам, однако и она не остается в стороне от столбовых путей европейского “просвещения”. Центральным пунктом, можно сказать, цитаделью “просвещения” становится Московский университет, открытый в 1755 году волей опытного масона с широкими заграничными связями И.И. Шувалова, при активном участии Ломоносова, исповедовавшего, как известно, деизм^[3] и к православной вере относившегося весьма и весьма прохладно. Университет, единственный в Европе, не имел даже кафедры богословия. Кураторами университета с самого начала становятся масоны же; Херасков, подлинный его руководитель, в течение нескольких десятилетий руководит кружком студенческой молодежи, сплоченной вокруг журнала “Полезное увеселение”» (В.М. Острецов. Масонство, культура и русская история).

«Ломоносов – это Петр нашей литературы», — воскликнул Белинский, а я бы к его словам добавил: «и образования», поскольку переворот, совершённый Ломоносовым в образовании, сродни Петровскому перевороту в российской жизни. Петр поставил церковь в услужение государству, а Ломоносов освободил науку от веры во Христа. Но спрашивается, кто тогда, если не Православная Греко-Российская Церковь, стал образовывать русского человека? Образовывать его взялась вот эта самая литература, у могилы которой мы сейчас стоим. Отдадим ей должное. Она сделала своё дело, выманила русского человека из вечности, которой живёт Церковь, и увела за собой в эпоху искусства, которая открылась вдохновенному взору Белинского. И в которую мы сейчас живём. Или море искусства ещё недостаточно разлилось?.. Включите телевизор или войдите в интернет, и эти достойные преемники дела, начатого литературой, дадут вам ответ, насколько славно и широко раскинулось это море.

В конце предыдущей главки мы повздыхали о хорошем и о плохом. Скажите, читатель, сможете ли вы совершенно точно и безусловно разделить их? Простите, что отвечу за вас: не сможете. И я не смогу, и никто не сможет, потому что каждый человек во всю свою жизнь только школяр в науке различения добра и зла, а учитель – Бог. А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья (Мф. 23:8). О, это сложнейшая наука, и учатся ей не за чтением романов и не у экранов телевизоров, и даже не в духовных семинариях, ей учатся в борьбе со своими страстями, которые не дают ясно видеть Божий свет. Но разве Белинский (далее Б.) не об этом же просвещении говорил, разве не этой науке призывал учиться? Нет, он призывал к другому – к борьбе с условиями, обстоятельствами, порядками, природой, людьми, с миром, с кем и с чем угодно, только не с собой. Поэтому его увлекательные (в тогдашних условиях) статьи учили не различению, но смешению добра и зла, света и тьмы, истины и лжи… Преувеличения в моих словах нет. Статьи Б., как и вся российско-советская литература, смешала нравственные понятия в российско-советских головах. Не вдруг, не сразу, но исподволь и постепенно литература расшатывала духовные устои, на которых укрепила русскую жизнь Церковь, и вот теперь они расшатаны до того, что наблюдаемый каждодневно на экране телевизора грех не вызывает в зрителе ни возмущения, ни отторжения, если на такую реакцию не дана ему команда с экрана.

По моему разумению, художественная литература явилась, чтобы заменить Четьи-Минеи, святоотеческую письменность, Священное Писание. Вернее сказать, образовались в обществе люди, которые вместо Житий, чтение которых волей-неволей обязывает следовать жизненному примеру святых и укоряет нерадивую совесть, захотели читать романы, которые, кроме как облиться слезами над вымыслом, ничему не обязывают… Опять я преувеличиваю? Что ж, обратимся к нашему критику, к его известному «Письму к Гоголю» (1847), которое легально было опубликовано лишь в 1905 году, а до того времени передавалось в просвещённом российском обществе тайком. Кстати, вот вопрос по теме различения добра и зла. Как назвать тайную передачу того, что запрещено к передаче: доблестью или грехом?

Б.: «…Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище /…/^[4] страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

Присмотримся к выделенным мною словам Белинского. Пробудить потерянное сложнее, чем найти уснувшее. Вдохновение несёт критика так стремительно, что он не успевает следить за связностью речи. Какого же народа достоинство призывает пробудить Б.? Русского? Но в этом народе достоинство никогда не терялось, неправду говорит товарищ Белинский. «Записки охотника» И.С. Тургенева свидетельствуют о таком достоинстве русского крестьянина, которого (достоинства, как, впрочем, и крестьянина тоже) нынче днём с огнём не сыщешь. В этих «Записках» что не персонаж, то самая достойная личность. Или же народа, который желает жить не по учению Христа и Церкви, но сообразно «со здравым смыслом и справедливостью»? Если этого народа достоинство призывает пробудить Б., то его, действительно, надо долго искать, поскольку оно было утеряно этим народом, когда он утерял свою связь с Богом.

Но как же актуально звучат эти слова спустя 165 лет! Всё в точку. Выходит, ничего не изменилось со времён Б.? Где же прогресс? Где успехи просвещения, ради которого боролись товарищи? Зачем прожит русскими людьми этот злополучный XX век? Зачем Белинский с соратниками страдали, писали, поднимали всех на борьбу, если Россия в ту же грязь (навоза-то уже не осталось, вот и всё отличие за 165 лет), в ту же корпорацию служебных воров возвратилась? Неужели всё по-новому, вернее, по-старому начинать? Революцию, гражданскую войну, разруху, голод? Потом равноправное общество строить на законах, сообразных «не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение» обеспечивать? Неужели опять? Расстрелы, тюрьмы, лагеря, ссылки? Потом застой, разложение и исчезновение «справедливого» общества в три дня и три ночи? Уже не грусть охватывает меня при чтении письма Б., но тихий ужас: выхода нет.

Да, дорогой читатель, выхода нет. Одно из двух остаётся нам: либо смириться с долей русского человека – остаться до конца света пригвождённым к позорному кресту, либо заново бунт подымать против такой доли. Либо признать безумием желание неистового Виссариона построить общественную жизнь сообразно «не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью», (а это желание и по ныне является главным желанием российской элиты), либо новую революцию устраивать. Впрочем, она уже устраивается, в смысле совершается в людских головах телевидением и интернетом.

Однако мы не затем привели слова Б., чтобы показать тупик, в который приводит противопоставление «здравого смысла» и «учения Церкви», но затем, чтобы это самое противопоставление подчеркнуть и подтвердить наши слова о том, что литература, которую обозревал Б., и «учение Церкви», т.е. Христова вера, хранимая ею, – две вещи несовместные. Здесь же и читателей из числа верующих во Христа Бога, поспешим утешить. На самом деле изменилось за 165 лет многое. А именно то, что, в протекшее от революции 1917 года 70-летие тысячи и десятки тысяч новомучеников и исповедников российских предстали перед Богом спасёнными для вечной жизни.

За что и поблагодарим Белинского с товарищами: не зря трудились?

А про то, о чём они и их последователи так шибко переживают, т.е. про земную сторону жизни скажем, что она пребывает неизменной в сути своей не 165, но 2165 лет и более. Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть книгу пророка Исайи, первую главу. Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы. Серебро твое стало изгарью, вино твое испорчено водою; князья твои – законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки и гоняются за мздою; не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них (Ис. 1:21-23).

Спрашивается, почему бы автору при таком его убеждении прямо не назвать литературу богоборческой затеей, а не просто пустым мечтанием? Ответ на этот вопрос лежит в области методологической, а именно в двух подходах к решению различных проблем, которые (подходы) зовутся по-церковному акривией и икономией. (Подробнее об этом в статье «Святители Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст о языческой литературе, или Акривия и икономия в решении литературно-художественного вопроса»).

III

Другой вопрос может возникнуть: почему литературу Пушкина, Гоголя, Достоевского, а также Толстого, Блока, Есенина и прочих мы зовём российской и не хотим называть русской? Потому что литература, которая провозглашает Пушкина своим пророком и учителем, не может быть русской. Потому что подлинная русская культура вся выросла из Церкви и церковного богослужения. Русская культура – это культура возделывания древа послушания – Креста. Пушкинской же культуре лучше называться российской, а ещё лучше, потешной культурой, и не присваивать себе имени русской. Иначе выходит путаница и ложь.

Именно такую путаницу можно наблюдать в словах Б., которые мы привели в начале статьи: «когда же наступит у нас истинная эпоха искусства? Она наступит, будьте в том уверены! Но для этого надо сперва, чтобы у нас образовалось общество, в котором бы выразилась физиономия могучего русского народа, надобно, чтобы у нас было просвещение, созданное нашими трудами, возращенное на родной почве. /…/ Придет время, просвещение разольется в России широким потоком, умственная физиономия народа выяснится, и тогда наши художники и писатели будут на все свои произведения налагать печать русского духа». Чтобы многое стало ясно в словах Б., и чтобы мысль его открылась во всей своей прелести, т.е. лжи, заменим встречаемое в этих строках слово «русский» словом «российский», а ещё лучше сделаем, если в последнем случае заменим его определением «советский». Итак, «когда же наступит у нас истинная эпоха искусства? Она наступит, будьте в том уверены! Но для этого надо сперва, чтобы у нас образовалось общество, в котором бы выразилась физиономия могучего российского народа, надобно, чтобы у нас было просвещение, созданное нашими трудами, возращенное на родной почве. /…/ Придет время, просвещение разольется в России широким потоком, умственная физиономия народа выяснится, и тогда наши художники и писатели будут на все свои произведения налагать печать советского духа».

Предлагая эту словесную замену, я вот что хочу сказать. Физиономия российского народа это и есть физиономия людей, изменивших делу предков и отечеству. Перерубая русские корни, а они все – в Церкви, этот народ составил общество, которое и нужно назвать российским. Как оно образовалось и выросло? Стараниями работников от культуры, вероотступниками всех мастей, масонами различных степеней, и всеми, кто молчаливо соглашался с ними. В этом обществе и выразилась физиономия российского народа, русского по языку и всемирного по содержанию. Именно это общество творило культуру и разливало по всей России внецерковное просвещение, призванное «переосветить» русский народ, чтобы ввести его в будущую общечеловеческую цивилизацию. Как? Через печать советского духа, которую наложили на тех русских людей, кто выжил в годы революций и войн. А ту часть народа, что отказалась принимать печать, уничтожили.

То, что верхний слой современного Белинскому общества это вовсе не русский народ, ясно видел и понимал сам критик. Зачем же он не назвал его иным народом? Зачем старательно надевал на него русскую шапку? По привычке? Или для маскировки? Или же потому, что, скорбя о разрыве, хотел вернуть оторвавшихся верхних людей к нижним? Да, он этого хотел, но мечтал сделать наоборот: изменить низ по подобию верха, т.е. рукою верхнего общества поставить печать на всю народную массу.

Б.: «Итак, народ, или лучше сказать, масса народа, и общество пошли у нас врозь (после реформ Петра. – Г.С.). Первый остался при своей прежней, грубой и полудикой жизни и при своих заунывных песнях, в коих изливалась его душа и в горе и в радости; второе же, видимо, изменялось, если не улучшалось, забыло все русское, забыло даже говорить русский язык, забыло поэтические предания и вымыслы своей родины, эти прекрасные песни, полные глубокой грусти, сладкой тоски и разгулья молодецкого, и создало себе литературу, которая была верным его зеркалом» (курсив Белинского. – Г.С.). Вот и проговорился Б., противопоставляя творчество «масс» творчеству «общества», и говоря, что литература была создана «обществом», а не «массами», в переводе же на наш язык: российским, а не русским народом. С одной стороны, странно читать это признание Б., потому что забывших «говорить русский язык» он ставит в число просветителей русского народа^[5]. Разумел ли Б., что он сам себя опровергает такими речами? А с другой стороны, из этих слов Б. с неизбежностью следует вывод – так называемая «русская литература» была порождением какого угодно, только не русского духа.

Не скрою, что когда я прочитал эти слова Б., у меня ёкнуло сердце. Вот что, оказывается, вытеснила и подменила собой российская литература – русскую песню. Белинский хорошо говорит о ней. Сперва называет её заунывной, потому как в ней изливалась русская душа «и в горе и в радости». Потом называет её прекрасной, полной «глубокой грусти, сладкой тоски и разгулья молодецкого». Эти-то песни позабыло общество «и создало себе литературу, которая была верным его зеркалом». Потом родится советская песня, но это уже будет далеко не русская песня. Это будет песня народа, отступившего от Христа. Она и народной-то будет не вполне. Советская песня творилась за гонорар. Но можно ли назвать народной ту песню, которая пишется за деньги? «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать…». Всё верно, Александр Сергеевич. Но чтобы рукопись купили, нужно уменье угождать. Кому? Вкусам и потребностям тех, кто имеет деньги и заказывает музыку, литературу, кино, песню… Подлинная народная песня создаётся внутри народа. А творчество, которое подаётся сверху, не может быть названо народным. И ещё об одном различии песни и литературы хочется сказать. Песня, как правило, поётся сообща, во всяком случае, высшим выражением песенного творчества должно быть названо хоровое пение. А литература это другой тип творчества и другой тип общения, который я бы назвал индивидуально-виртуальным. Проявление этого типа народного общения мы видим в компьютерных соцсетях.

Если вы подумаете, читатель, что наблюдение Б. об отечественной литературе, созданной людьми, забывшими «говорить русский язык», касается только ближайших к Петру пореформенных времён, и что в дальнейшем своём течении она вернулось в русское русло, то вынужден вас огорчить: Б., обращаясь и к более поздним эпохам, говорит о литературе в том же, противоречивом духе: «Воцарилась Екатерина Вторая, и для русского народа наступила эра новой, лучшей жизни. Ее царствование – это эпопея, эпопея гигантская и дерзкая по замыслу, величественная и смелая по созданию, обширная и полная по плану, блестящая и великолепная по изложению, эпопея, достойная Гомера или Тасса!» Во-первых, заметим, что народная жизнь достойна внимания сама по себе, и ценна уже тем, что существует, безотносительно к талантам Гомера или Тасса. А у писателей, вроде Белинского, головы устроены, как у каббалистов, для которых реальность – ничто, а буквы – всё. Ох, уж это прогрессивное племя просветителей, в их просвещённых умах всё наоборот: жизнь существует только для того, чтобы быть описанной и направленной, куда они скажут, а если жизнь не достойна пера гения, то и быть ей незачем… А, во-вторых, читаем дальше: «Тогда, в первый еще раз после царя Алексия, проявился дух русский во всей своей богатырской силе, во всем своем удалом разгулье и, как говорится, пошел писать. Тогда-то народ русский, наконец освоившийся кое-как с тесными и не свойственными ему формами новой жизни, притерпевшийся к ним и почти помирившийся с ними, как бы покорясь приговору судьбы неизбежной и непреоборимой – воле Петра, в первый раз вздохнул свободно, улыбнулся весело, взглянул гордо – ибо его уже не гнали к великой цели, а вели с его спросу и согласия, ибо умолкло грозное слово и дело…»^[7].

Здесь что ни предложение, то противоречие, от которого только разводишь руками. Русский народ вздохнул свободно, потому что покорился воле Петра… Или: русский народ улыбнулся весело, ибо его уже не гнали к великой цели, а вели с его согласия… Ну да, жить стало легче, жить стало веселей… Весело брёвнышко взяли, весело подняли и весело понесли, куда вам скажут… Весёлые люди эти писатели, только невмоготу уже от их шуток и писаний, в которых они себя не слышат, желая только одного – загнать жизнь в выдуманную ими схему. «Знаете ли, в чем состоял отличительный характер века Екатерины II, — спрашивает Белинский, — этой великой эпохи, этого светлого момента жизни русского народа? Мне кажется, в народности. Да – в народности, ибо тогда Русь, стараясь по-прежнему подделываться под чужой лад, как будто назло самой себе, оставалась Русью».

Я в полном недоумении от этих слов. Русь оставалась Русью назло себе? Это как? Что за выражения у нашего великого критика? Жить назло себе можно, пожалуй, только с дьяволом. Это он проводит жизнь назло всем и во зло собственной персоне. Выходит, Б. не хотел, чтобы Русь оставалась Русью, если называет её верность самой себе – злом? Но зачем тогда звать на помощь этой мысли слово «народность», причём в самом лучшем и положительном его значении? Такие вопросы вновь вынуждают нас задуматься, какого народа «народность» имел в виду Б., когда характеризовал этим словом Екатерининскую эпоху? Народа русского или российского? Народность «массы» или народность «общества»?

Дальнейшие слова Б. убеждают нас в том, что он говорит о высшем обществе или, выражаясь нашим языком, российском народе: «Вспомните этих важных радушных бояр, домы которых походили на всемирные гостиницы, куда приходил званый и незваный и, не кланяясь хлебосольному хозяину, садился за столы дубовые, за скатерти браные^[6], за яства сахарные, за питья медовые; этих величавых и гордых вельмож, которые любили жить нараспашку, жилища которых походили на царские палаты русских сказок, которые имели свой штат царедворцев, поклонников и ласкателей, которые сожигали фейерверки из облигаций правительства; которые умели попировать и повеселиться по старинному дедовскому обычаю, от всей русской души, но умели и постоять за свою матушку и мечом и пером: не скажете ли вы, что это была жизнь самостоятельная, общество оригинальное? Вспомните этого Суворова, который не знал войны, но которого война знала; Потемкина, который грыз ногти на пирах и, между шуток, решал в уме судьбы народов; этого Безбородко, который, говорят, с похмелья читал матушке на белых листах дипломатические бумаги своего сочинения; этого Державина, который в самых отчаянных своих подражаниях Горацию, против воли, оставался Державиным и столько же походил на Августова поэта, сколько походит могучая русская зима на роскошное лето Италии…». Значит, именно российского, а не русского народа «народность» имел в виду Б., характеризуя эпоху Екатерины этим словом. Значит, именно российский народ «освоившийся кое-как с тесными и не свойственными ему формами новой жизни, притерпевшийся к ним и почти помирившийся с ними, как бы покорясь приговору судьбы неизбежной и непреоборимой – воле Петра, в первый раз вздохнул свободно, улыбнулся весело, взглянул гордо – ибо его (т.е. российский народ. – Г.С.) уже не гнали к великой цели, а вели с его спросу и согласия, ибо умолкло грозное слово и дело…». А русский народ как был, так и оставался русским народом «назло себе», не поддаваясь дрессировке кнутом и пряником, будучи верен Христу даже до смерти.

Ещё я думаю, а не назвать ли это слетевшее с уст Б. словцо «назло себе» самой подходящей характеристикой не только екатерининской эпохи, но всей последующей после Петра, а может, и более ранней, начиная с царя Алексея, жизни в нашем отечестве? Наша история движется кругами. Круги сужаются, как в спирали, и ведут вниз, становясь короче и опускаясь ниже, как круги ада. Каждый такой круг начинается революцией (если хотите, назовём её реформой), затем грозное «слово и дело» – братская (гражданская) война, затем выжившая часть народа вздыхает свободно, «как бы покоряясь приговору судьбы, и улыбается весело»… Жизнь становится веселей и какое-то время в этом «весёлом» угаре движется. Затем консервация и застой, и – и новый реформаторский удар, новое движение вниз по описанному кругу. На каждом таком витке одна часть русского народа приспосабливается к новым условиям жизни, становясь то новообрядческим, то российским, то советским, то вновь новороссийским народом, а часть, не пожелавшая изменять своей вере, предкам и обычаям, оставаясь хотя бы в этом русской, – уничтожается.

Если действительно так обстоят дела в нашем отечестве, как мы их кратко описали, то не лучше ли было Руси давно уже прекратить быть Русью, чтобы не причинять зла никому: ни тем народам, что остаются от истребляемого русского народа и принимают новые имена, перечисленные выше, ни самой себе? Нет, господа писатели, с Белинским во главе, не лгите на истину. Зло причиняет не Русь, потому что русский народ жил и живёт, умирал и будет умирать во спасение себя и тех, кто хочет быть спасённым. Зло устраивают деятели вроде вас, и нет бесстрастных слов, чтобы охарактеризовать ту меру лжи, которой пропитана изнанка вашей чудовищной, человеконенавистнической, самоубийственной деятельности. Говорите одно, думаете другое и делаете третье. Запутавшись во всём настолько, что сами уже не понимаете, где зло, а где добро; где тьма, а где свет; где ложь, а где истина.

IV

Б.: «Надобно заметить, что как масса народа, так и общество поразделились, особливо последнее, на множество видов, на множество степеней. Первая показала некоторые признаки жизни и движения в сословиях, находившихся в непосредственных сношениях с обществом, в сословиях людей городских, ремесленников, мелких торговцев и промышленников. Нужда и соперничество иноземцев, поселившихся в России, сделали их деятельными и оборотливыми, когда дело шло о выгоде; заставили их покинуть старинную лень и запечную недвижимость и пробудили стремление к улучшениям и нововведениям, дотоле для них столь ненавистным; их фанатическая ненависть к немецким людям ослабевала со дня на день и наконец теперь совсем исчезла; они кое-как понаучились даже грамоте и крепче прежнего уцепились обеими руками за мудрое правило, завещанное им от праотцев: ученье свет, а неученье тьма…».

Опять призыв к учению, и опять ложное понимание последнего. Почему? Потому что смысл, вкладываемый русским человеком, или, по терминологии Б., «массой», в эту пословицу, всегда был и остаётся духовным, а именно обучение души спасению – свет, а неученье в этом вопросе – тьма и погибель. Где же этот свет? В Церкви, а вне её – тьма. Но Ломоносов, Белинский и прочие представители российского «общества» вложили в эту пословицу материальный, немецкий смысл, и стали прежней по виду, но новой по смыслу пословицей, словно печатью, печатать народное сознание, изменяя его на немецкий манер. А слова о старинной лени и запечной недвижимости русского человека это явная неправда Белинского, ибо не смог бы ленивый народ овладеть территорией в десятки раз большей, чем Европа.

Б.: «Это обещает много хорошего в будущем, тем более, что сии сословия ни на волос не утратили своей народной физиономии. Что касается до нижнего слоя общества, то есть среднего состояния, оно разделилось в свою очередь на множество родов и видов (от «бизнес» до «эконом-класса»^[8]? – Г.С.), между коими по своему большинству занимают самое видное место так называемые разночинцы. Это сословие наиболее обмануло надежды Петра Великого: грамоте оно всегда училось на железные гроши, свою русскую смышленость и сметливость обратило на предосудительное ремесло толковать указы; выучившись кланяться и подходить к ручке дам, не разучились своими благородными руками исполнять неблагородные экзекуции. Высшее ж сословие общества из всех сил ударилось в подражание или, лучше сказать, передражниванье иностранцев…». (Курсив везде Белинского. – Г.С.). Вот именно, передражниванье иностранцев…

Много поучительного можно прочитать в «Литературных мечтаниях» Белинского, несмотря на почти 180 лет, разделяющих знаменитую статью и нашу действительность, а лучше сказать, благодаря этим самым годам, но для доказательства своего мнения о том, что «русскую» литературу правильнее называть российско-советской, считаю достаточным сказанного.

И ещё кое-что в завершение. Если в этой статье обнаружатся обвинения российских людей, именно как людей, а не как носителей определённых идей, то выбросьте её вон. Я обвинял идеи Ломоносова, Белинского, Достоевского, а не людей Ломоносова, Белинского, Достоевского. Улавливаете разницу? Да и какой уже смысл кого-либо обвинять? Дело сделано. Идеи, «сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью», восторжествовали по всей России. Теперь русским людям нужно думать, как выбраться из-под торжества этих идей с наименьшими потерями, и начать уже выбираться.

Но так уж ли ни при чём люди, а виноваты одни только гнилые идеи да их распространители – бесы? Если поступать по-христиански, то начинать искать виновных нужно всегда с себя. Разве и мы с вами не способствовали сегодняшнему положению российских дел? Разве и я не позволял и не позволяю отбирать у себя веру, а порой и сам разве не отдаю легко в обмен на скоропреходящие радости мира сего, а то и попросту не разбазариваю беспечно своё духовное разумение, бесценный Божий дар – Христову веру?

«Ну, это вы сами с собой разбирайтесь, а нам давайте обзор литературы, — скажет удивлённый читатель. — Где обещанный в заголовке взгляд на неё?»

Простите, читатель, разбора не будет. Кое-что ещё будет сказано об отдельных сочинениях российских писателей в других статьях этого сборника, но обстоятельного обзора литературы, подобного обзорам В.Г. Белинского, я делать не буду, потому что не нахожу в этом занятии духовной пользы. Позвольте мне вместо изучения художественной классики призвать вас к изучению иной, не художественной литературы. Позвольте обратить ваши взоры к Евангелию, к Житиям святых, к книгам святых отцов, которых такое множество, что для прочтения их жизни не хватит. И если эту литературу, называемую духовной, едва ли удастся осилить за всю жизнь, то зачем нам тратить драгоценное время на чтение художественных вымыслов, которые, если характеризовать их прямо, должны быть названы не просто пустыми, но душевредными фантазиями. Возьмём-ка в руки Евангелие, откроем его, будем читать со вниманием, если не по главе, то хотя бы по зачалу в день. Там мы найдём и такие строки: Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф. 8:21, 22).

Как многие духовные истины, эти слова для душевных людей звучат грубо, или говоря по-церковнославянски – жестоко. Остави мертвых погребсти своя мертвецы… И перед глазами рисуется следующая мысленная картина. Идут мертвецы, которые могут двигаться, и несут мертвецов, которые двигаться не могут. Донесли тела до очередных могил, освободились от ноши, легли в опустошённые гробы, и принимаются на плечи теми, кто шел сзади в траурной процессии^[9]. И так до следующих могил. Кто тут жив? Те ли, что несут мертвецов? Но после пройденного круга они сами становятся неподвижными мертвецами…

Неужели эту жуткую картину я хочу перенести на российско-советскую литературу^[10]? Ужаснись, читатель, крайности этого образа, но по сравнению со святоотеческой литературой и её создателями, художественная литература и её писатели представляются мне именно таким, холодящим душу зрелищем. Куда идут, зачем пишут, чего хотят? То ли революции, то ли поросятинки с хреном, то ли свободной любви? Зато много шуму, «возвышенных» чувств и красивых слов. И зачем нам их разбирать? Зачем тратить на мертвечину драгоценное время нашей жизни? Прилепимся к изобилующему животворными словами Евангелию и последуем за Христом в вечную жизнь, и это следование будет лучшим взглядом на всю российско-советскую литературу.

Еще другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими. Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк. 9:61, 62).

Иерей Георгий Селин
2012
Сайт «Ветрово»