Александр Буздалов. «Взаимодействие актуального и церковного искусства»

По сообщению Москомархитектуры, проект храма на улице Верейской в Можайском районе Москвы стал победителем Международного конкурса религиозной архитектуры Faith&Form Awards в номинации «Unbuilt Work».

Проект храма во имя священномученика Игнатия Богоносца на Верейской. Вид со стороны алтаря ночью

Ранее же данный проект стал предметом обсуждения православной общественности. Негативную реакцию вызвал намеренный отход проектировщиков от архитектурной традиции Русской Церкви, в частности, коническая форма здания и икон, стеклянная восточная стена (то есть алтарная сторона), низкий иконостас и вообще минимализм внутреннего убранства. Основная озабоченность православных публицистов, откликнувшихся на эту новость, связана с тем, что изменение формы не пройдет бесследно для содержания. Звучали предположения, что «сомнительный с богословской точки зрения» проект еще не прошел проверку соответствующей богословской комиссии Московской Патриархии. В общем, православные ревнители не без оснований опасаются деструктивных последствий модернистских экспериментов с формой для самого духа церковной жизни.

Между тем, причинно-следственная связь между формой и содержанием в данном случае обратная. Уже изменившееся богословское сознание отдельных представителей Церкви определяет изменение бытия, вызывает к жизни соответствующие новые формы. В том-то и дело, что проект уже прошел богословскую экспертизу (пусть и не на самом высшем уровне) и был признан актуальным, просто само богословие (на соответствие которому проверялся проект) «сомнительно». То есть за проектом стоит определенная модернистская концепция, которая естественным для себя образом выражается в модернистских же формах.

В частности, вот что говорит в интервью один из проектировщиков данного сооружения архитектор Валерий Лизунов: «Важно, чтобы человеку было комфортно находиться в пространстве храма. Это пространство не должно подавлять его. Раньше нужно было поразить человека величием и масштабом, сделать так, чтобы он почувствовал себя песчинкой. Сейчас важно, чтобы с помощью архитектуры современный человек почувствовал, что Бог недалеко, здесь, среди нас». Здесь более чем очевидно, что мы уже имеем дело с другим богословским сознанием (а не столкнемся, возможно, с такой проблемой в будущем), которое подчеркнуто противопоставлено прежнему. Заявленная оппозиция «раньше» и «сейчас» касается отнюдь не архитектуры, но самого вероучения, в частности, антропологии и «места» Бога, или Его отношения к миру. «Раньше была другая антропология, другое учение о Боге, другая онтология», – вот что открытым текстом сообщает нам один из идеологов проекта. Поэтому ждать каких-то дальнейших изменений в этом плане совершенно напрасно в том смысле, что они уже произошли. Валерий Лизунов: «Немногие древние храмы дожили до наших времен. И мы видим, что они были воплощением мышления общества, передовой архитектурной мысли того времени, всех художественных и технологических достижений».

В частности, «раньше» в Церкви был антропологический минимализм, «подавление человека» «диктатурой» Бога-Вседержителя, Бога-Судии, Бога-Спасителя человека от греха и смерти. «Теперь» этот «дисбаланс нача́л» в Церкви будет исправляться, то есть доля антропологического фактора будет увеличиваться, а доля Божественного, соответственно, уменьшаться. Отсюда – и минимализм убранства. Валерий Лизунов: «Когда мы проектировали храм, то полностью выдержали все традиции, но постарались убрать излишние детали». Количественно «излишними» в данном случае оказываются иконы как изображения Божественного начала (ведь даже изображения святых – это изображение спасающей Божественной благодати, которой мы поклоняемся в их образах), которых «раньше» было чересчур много. За этим неизбежно стоит определенное богословие, а именно, новая сотериология, в которой значительно увеличилась роль человека. Поэтому даже форма Креста претерпевает изменение в проекте: он тоже изменен в сторону минимализма. В частности, отсутствует традиционная для русской формы Креста нижняя перекладина, символизирующая разделение из-за Христа двух распятых с Ним разбойников. В этой «оптимизация» образа Креста также можно видеть неприятие «разделения человека», противоречащего актуальным богословским идеям «всепримирения» и «общечеловечности».

Общее повышение доверия к человеку и его удельного веса в гуманистическом богословии предполагает широкое вхождение мира человека в церковное пространство. Отсюда соответствующее изменение в новой миссиологии, которая теперь становится антропоцентрична, словно ориентированный на «потребителя» религиозный «продукт». Об этом говорит другой автор проекта Анжела Моисеева: «К нам обратился иеромонах Иона (Голов) и предложил нам разработать проект. Он также считает, что не нужно штамповать копии, которые идейно устарели. Что образом храма нужно привлекать новые поколения верующих к Богу. Можно сказать, что отец Иона хочет построить храм для молодежи, для родившихся в 2000-е и позже». То есть запланированное увеличение верующих из числа нового поколения должно быть осуществлено благодаря учету их вкусов, оправданию их ожиданий, где, опять же, речь идет не только о более современном дизайне, но – априори – и о новых «идеях». Анжела Моисеева: «С одной стороны, <…> принято считать, традиция диктует жесткие рамки. С другой стороны, что делать молодежи, у которой изменилось восприятие мира?» Падение популярности Церкви в меняющемся человеческом обществе объясняется «идейным устарением» Церкви, а не «обветшанием» как духовным умиранием человека мира сего (как это было «раньше»). Соответственно, идейное обновление Церкви, ее «открытость» «достижениям культуры», по мысли авторов, должны облегчить человеку «воцерковление». Валерий Лизунов: «Заказчики не сильно изменились: у всех одна задача — привлечь максимальное количество людей к своему проекту. Изменились способы этого привлечения. Раньше надо было показать, как в конкретном заведении богато и роскошно. Сейчас надо продемонстрировать, насколько там демократично». Анжела Моисеева: «Комфортно, демократично, натурально, адекватно для человека…»

Вообще стирание границ между человеком и Богом, между миром и Церковью, между землей и Небом, между конфессиями и религиями – это основный тренд нового богословия. «Что нового будет во внешнем облике храма?» Валерий Лизунов: «Сама его минималистичная форма. Например, луковка плавно переходит в барабан, становясь с ним единым целым. Из-за этого крыша визуально словно опускается до земли». «Для меня городская среда — это связь урбанистики и архитектуры, единый организм». Отсюда – и прозрачная стена, через которую визуально «городская среда» должна проникать в Церковь, потому что это тоже «единый организм». Отсюда – и низкий иконостас, который должен демонстрировать эту «открытость» Бога для человека, «демократизм» Царствия Небесного. Анжела Моисеева: «Алтарная преграда, состоящая из четырех икон, будет низкой, и верующие смогут видеть, что происходит в алтаре во время богослужения». Отсюда – и широкое включение мирян в процесс богослужения (вынос престола на середину храма и т.п.), практикующееся в общинах, в которых духовно окормляются идеологи проекта. Анжела Моисеева: «Нам самим хотелось воплотить подобный заказ в жизнь, поскольку мы — прихожане Церкви, наш приход находится в Новодевичьем монастыре» (где находится община свящ. Георгия Кочеткова, одного из самых радикальных модернистов Русской Церкви). «Прежде чем взяться за работу, мы посоветовались с духовником и получили благословение». То есть как раз ту «экспертную богословскую оценку», которую, по мнению критиков, проект должен будет получить.

О том, насколько подобные тенденции уже распространены в РПЦ (а не только еще могут распространиться в будущем), также можно судить по недавно принятому Синодом документу «Пастырские рекомендации для приходской работы с молодежью, вовлеченной в субкультуры». «Молодежная субкультура — это часть общей культуры, которая характеризуется особыми ценностями, обычаями <…> Целью работы с представителями субкультур должно стать желание показать им полноту жизни в Церкви со Христом, а не желание переделать молодого человека и вытянуть из субкультуры (кроме деструктивных)». Здесь, пусть и в меньшей степени, мы можем видеть ту же самую идеологию, которой руководствуются авторы проекта («Валерий, вы как-то сказали, что “современное искусство — не только то, что художник хочет сказать, но и то, что люди могут в его работе увидеть”»), а именно, оценку человеческой культуры вообще как альтернативного мира духовной жизни, как достаточно эффективного инструмента «развития личности», совокупности добродетелей, которые сами по себе несут «сотериологическую нагрузку», вольно или невольно, участвуют в «синергии» спасения человека и мира (а «спасение мира» – это именно та доминанта нового богословия, которая диктует «стирание границ» между Церковью и миром). В каждой культуре (так же как в каждой религии) есть все то, что есть в Православной Церкви, только в состоянии «неполноты». Поэтому человека не нужно извлекать из той культурной среды или той религии, в которой он существует («кроме деструктивных») и полностью помещать его в церковную «среду», потому что между ними теперь нет той принципиальной разницы, которая была в «идейно устаревшей» Церкви «средневековья», закрытой от всех этих «достижений» гуманизма и Просвещения, науки и прогресса высокими монастырскими стенами и иконостасами.

«Возможно ли взаимодействие актуального искусства и искусства церковного?» Валерий Лизунов: «Мне кажется, да. Вот в школе раз в год наши дети рисуют портрет своих родителей, и у них здорово получается! Современное искусство примерно так и выглядит: эмоционально-наивно, и к этому же порой стремятся современные церковные художники». «Взаимодействие» в данном случае это эвфемизм пресловутой «синергии» – еще одного ключевого понятия нового богословия, в котором выражается проникновение гностического гуманизма Нового времени как религии самоспасения в церковное сознание, что значительно деформирует ортодоксальную сотериологию. Противоречие «современного искусства» как «актуального» и «церковного искусства» как неактуального разрешается актуализацией не только церковного искусства, но и самого нового богословия, которое начинает оперировать, в частности, такими понятиями как «актуальность» («современность») и «эмоциональная наивность» как добродетелями, каковыми они являются в новом гностицизме.

Также нельзя не отметить, что аналогичные тенденции давно уже превалируют в католическо-протестантском мире, откуда, собственно, они и проникают к нам, включая даже сами новые архитектурные формы, заимствованные у «западных коллег». Валерий Лизунов: «Кардинально новых решений, ни в рамках традиций, ни революционных, я в России не видел» (то есть видел их в другом месте). «Западные христиане», как известно, идут в авангарде этого процесса «гуманизации церкви», и в отношении их «передового опыта» деятельность отечественных церковных модернистов уже традиционно (начиная со славянофилов и первых русских масонов) является не более чем деятельностью младших братьев, верных последователей и старательных учеников. Валерий Лизунов: «В общественных интерьерах начала возникать тенденция к объединению людей». Анжела Моисеева: «Есть стремление к объединению в большие форматы. Глобализация наступает». И хотя проект относительно небольшого храма в Можайском районе столицы формально мыслится его авторами «противоположностью этому, как место, где лучше оставаться надолго», в совокупности своей идеологии он, несомненно, является составляющей этого процесса (так же как славянофильство формально противопоставляло себя западничеству, одновременно заимствуя у Запада весь его диалектический аппарат и сам его религиозно переживаемый гуманизм). Не случайно проект храма был заявлен его создателями для участия в Международном конкурсе Faith&Form Awards – этом престижном всемирном смотре религиозной архитектуры экуменической направленности – и, по словам главы Москомархитектуры, стал его победителем как «отвечающий духу времени». Для сравнения с галереей победителей конкурса прошлых лет можно познакомиться на официальном сайте журнала Faith&Form.

Александр Буздалов
Сайт «Ветрово»
28 июля 2019