Александр Буздалов. «Поэт в России — больше, чем поэт…»

«Поэт в России — больше, чем поэт…» (Евтушенко Е. Молитва перед поэмой (1964 г.)). Поэт в России – Пророк и Просветитель, Махатма и Учитель жизни, то есть, духовной жизни, как это и полагается гностическому пророку как медиуму «Абсолюта». Поэтому, в конечном счете, поэт в России это Демиург – тот, кто творит в масштабе самой жизни; кто «делает людей лучше» (улучшает нравственность общества); «преображает действительность» (изменяет человеческую природу); насаждает «светлое и доброе» в реальном мире; «творит будущее»; «спасает мир красотой»… И так сложилось на новой Руси потому, что поэзия (в данной ее идеологической форме) пришла сюда в эпоху Просвещения и Романтизма, которые (при всей внутренней борьбе между собой) имели соответствующую концепцию поэзии и искусства в целом. «Это вечное понятие человека в боге как непосредственная причина его [человеческого] продуцирования есть то, что называют гением, как бы genius, обитающее в человеке божественное. Это, если можно так выразиться, образчик (ein Stuck) абсолютности бога. Поэтому каждый художник и может продуцировать не более того, что связано с вечным понятием его собственного существа в боге. Таким образом, чем больше созерцается универсум уже в этом понятии для себя, чем оно органичнее и чем больше связывает конечное с бесконечностью, тем оно продуктивнее» (Шеллинг Ф. Философия искусства. М., Мысль», 1966. С.162). Как мы видим, «поэт в России больше, чем поэт» как раз потому, что он в Европе с некоторых пор стал больше себя самого, явственно ощутил «божественное» в себе и начал соответствующим образом «продуцировать», то есть производить божественный «продукт» красоты. Литература в России больше, чем беллетристика, потому, что сперва таковым художественное творчество начало позиционировать себя на Западе, откуда это гностическое представление было позаимствовано отечественными художниками и идеологами культуры. Само объяснение нашими национал-мистиками наличия таких эксклюзивных этнических особенностей (например, баснословной «всеотзычивостью» и «всечеловечностью» русского поэта как выразителя национального гения у Достоевского) скроено по лекалам западного (немецкого в частности) национал-мистицизма все той же эпохи гностического романтизма.

«Назначение романтической поэзии, согласно Ф. Шлегелю, “состоит не только в том, что <…> она должна придать поэзии жизненность и дух общительности, а жизни и обществу придать поэтический характер”. <…> поэзия “основным своим законом признает произвол поэта”. Не ограничиваясь смешением всех жанров искусства, она стремится уничтожить грань между искусством и жизнью. Эстетические категории уже больше не выступают как отражение последней, а мыслятся в качестве ее конструктивных сил. Магическая сила творческой субъективности, по мнению романтиков, должна упразднить прозу мира» (Попов П.С. Состав и генезис философии искусства Шеллинга. В кн.: Шеллинг Ф. Философия искусства. М., «Мысль», 1966. С.23 / Литературная теория немецкого романтизма. Л., 1934. C.172-173). Именно эта теургическая установка западного романтизма – «упразднения прозы жизни», «предание жизни и обществу поэтического характера» – и является основной мотивировкой и основным содержанием формулы «поэт в России больше, чем поэт». Под руководством этой утопической сверхзадачи, поставленной перед творческим человеком неогностическим романтизмом Запада, будут складываться все более-менее значительные направления русской мысли: и славянофильство Хомякова и Киреевского; и почвенничество Григорьева и Достоевского; и философия «общего дела» Фёдорова; и философия «всеединства» (софиология) Соловьева; и «жизнетворчество» идеологов «нового религиозного сознания»; и теургия всех направлений русского авангарда (от символизма и футуризма до ЛЕФа); и даже сама русская революция и сама идеология большевизма тоже были не чем иным, как продолжением и разновидностями этой сверхчеловеческой творческой активности, мнимо открытой в себе новым человеком, этой «магической силы», которую субъект романтизма в себе мифически ощутил в астральном сне своего беспробудного солипсизма. И «долг воскрешения преждеживших» Фёдорова, и «построение коммунизма» Ульянова, и «Церковь Третьего Завета» Мережковского, и «политическая реклама» Маяковского – все это формы параноидального «предания жизни поэтического характера». «”Поэт,— заявляет Новалис,— воистину творит в беспамятстве… Художник превратился в бессознательное орудие, в бессознательную принадлежность высшей силы”». В тесной связи с иррационалистической трактовкой творческого процесса находится романтический культ “божественной гениальности”» (Попов П.С. Состав и генезис философии искусства Шеллинга. Цит. изд. С.26 / Литературная теория немецкого романтизма. Цит. изд. С. с122-123, 149). Следующее высказывание Новалиса уже даже по форме близко к «русской народной» формулировке Е. Евтушенко: «Поэзия на деле есть абсолютно-реальное. <…> Чем больше поэзии, тем ближе к действительности» (там же; с.121).

Не более чем «вольным переводом» дефиниций немецкого романтизма является другая формула из того же стихотворения Евтушенко: «Поэт в ней [России] – образ века своего и будущего призрачный прообраз». В оригинале эта мысль звучала следующим образом: «В любое время существовали лишь немногие люди, в которых концентрировались все их время и универсум, как он созерцается в данную эпоху; эти люди и суть поэты по призванию. Время здесь берется не в том смысле, в каком само оно есть частичность, но как универсум, откровение одной стороны мирового духа в ее целом» (Шеллинг Ф. Философия искусства. Цит. изд. С.146).

Наконец, такой неотъемлемый атрибут гностической идеологии западного романтизма как мистическое (квазирелигиозное) переживание красоты и себя в ней («Я сравниваю наслаждение благороднейшими произведениями искусства с молитвой» (Литературная теория немецкого романтизма. Цит. изд. С. 149)) вынесен в само название стихотворения Евтушенко («Молитва перед поэмой»), первая строка из которого стала крылатой фразой.

Но, может быть, кто-нибудь скажет нам, что все это относится только к творчеству Е. Евтушенко как представителя неоромантического поколения «шестидесятников», у которых каким-то боком вышла такая отрыжка «немецкого классического» гностицизма; а вот «великая русская литература» «золотого века» – это, дескать, совсем другое дело, и здесь поэт «больше себя самого», потому что у него на «русской православной почве» все это «родилось и развилось»? Предвидя такого рода контрдоводы, спешим разочаровать наших оппонентов и наглядно продемонстрировать им, что эта же самая конкретная идеология (немецкого неогностического идеализма) лежит в основе и самой что ни на есть «классической русской литературы» и религиозно-философской отечественной мысли вообще. Почему, собственно, эта идеология западного гностицизма, на которую Жуковский и Пушкин, славянофилы и почвенники наспех накинули русскую косоворотку, и становится тем «краеугольным камнем» в основании «великой русской культуры» XIX в., которая предопределяет весь дальнейший вектор развития русской мысли и русского искусства, порождая на свет все химеры символизма и футуризма, декаданса и супрематизма, соцреализма и, в частности, неоромантизма «шестидесятников».

«Вы [Шеллинг] пытаетесь совершить невозможное дело, – возражал ему [Шеллингу] господин Тютчев. – Философия, которая отвергает сверхъестественное и стремится доказывать все при помощи разума, неизбежно придет к материализму, а затем погрязнет в атеизме. Единственная философия, совместимая с христианством, целиком содержится в Катехизисе. Необходимо верить в то, во что верил святой Павел, а после него Паскаль, склонять колена перед Безумием креста или же все отрицать. Сверхъестественное лежит в глубине всего наиболее естественного в человеке. У него свои корни в человеческом сознании, которые гораздо сильнее того, что называют разумом…» (Пфеффель К. Письмо редактору газеты «L’Union», 6.08.1873 / Литературное наследство. Т.97. Кн.2. М., 1989. С.37). Что это значит? – Тютчев «возражает» Шеллингу, кратко пересказывая ему… его собственную антропотеическую философию. И это самая сущность славянофильства. То есть в Катехизисе они видели то же самое, что в немецкой неогностической философии, только написанное другими словами или на другой стадии «развития мирового духа». И эти люди стали учителями целых поколений русских людей, в том числе – в религиозных вопросах. По-настоящему возразить Шеллингу (то есть сказать ему, что он еретик) Тютчеву не позволял тот статус абсолютного властителя дум, который «передовые» немецкие мыслители имели в тот момент в русском образованном обществе, то есть как раз у самих «русских классиков». «Ф. В. Шеллинг <…> бросит, говорят, в своей новой системе взгляд на Россию, от которой ожидает много, особенно в религиозном отношении» (Куник А. Литература истории Германии за два последних года / Москвитянин. 1841. Ч.III. № 5. С.129). И чувство национальной гордости от того, что «великий Шеллинг» такой «взгляд на Россию бросит», которое испытывал русский «просвещенный человек» того времени, можно сравнить с тем чувством, которое испытывает современный российский обыватель, услышав в новостях, что Мадонна приедет с концертом в Москву. При этом первые величины «великой русской культуры» в этом «лакействе мысли» мало чем отличались от Писаревых, Пушкин – от Булгарина, Достоевский – от Белинского, который «ругал» ему «Христа по-матерну» (Достоевский Ф.М. – Страхову Н.Н. 18(30). 05. 1871), а тот видел и в этом тоже необходимый этап «развития мирового духа». «…Если как-нибудь в состоянии мне переслать не официально, то пришли непременно Гегеля, в особенности Гегелеву “Историю философии”. С этим вся моя будущность соединена!» (Достоевский Ф. – Достоевскому М.М. 30 января—22 февраля 1854 / Д.,XVIII,173). Вот именно поэтому и «вся будущность» русской культуры оказалась неразрывно «соединена» с гегельянской теогонией, то есть потому, что эти отечественные гегельянцы и шеллингианцы в свой черед стали властителями дум в России, «больше, чем поэтами», а именно, переносчиками «сверхъестественного».

«…С Кантом связана основа образования людей пушкинского круга. Далеко не случайно единственным другом Онегина стал «поклонник Канта и поэт» Ленский. Одну фигуру, однако, в пушкинском окружении надо выделить особо – Н.М.Карамзина. Канта он прекрасно знал, одно время даже собирался перекладывать в стихи метафизику Канта. В «Письмах русского путешественника» он пересказывает Канта так, что, по замечанию Ю.Лотмана, «нельзя не отметить безукоризненность русских эквивалентов для основных понятий Канта»» (Белый А.А. Кантовская цитата в пушкинском тексте. Вопросы литературы. 2004. №3. С.60). Такими «русскими эквивалентами» либо кантианства, либо шеллингианства, либо гегельянства, либо марксизма, либо ницшеанства, и были все основные направления отечественной религиозно-философской, эстетической, исторической и социально-политической мысли XIX и ХХ вв.
Но, может быть, возразят нам, пушкинские определения поэзии как «чистого искусства» («искусства ради искусства») являются настоящим «русским ответом» на западно-романтическую концепцию искусства как теургии? «Поэзия <…> по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя» (Пушкин А.С. Vie, poésies et pensées de Joseph Delorme (Жизнь, стихотворения и мысли Иосифа Делорма). Les consolations. Poésies par Sainte Beuve (Утешения. Стихотворения Сент-Бева). Собр. соч. в 10 тт. М., ГИХМ, 1962. Т.6. С.73). И снова мы вынуждены разочаровать поборников «особого пути России». В контексте этой и подобных цитат из Пушкина мы всегда найдем все то же неогностическое содержание западного антропотеизма, просто он выражается здесь в форме волюнтаристического анархизма, или масонского эзотеризма. «Сохрани нас боже быть поборниками безнравственности в поэзии! <…> Поэзия, которая по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя, кольми паче не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческое, или превращать свой божественный нектар в любострастный, воспалительный состав. Но описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность, так, как анатомия не есть убийство; и мы не видим безнравственности в элегиях несчастного Делорма…» (там же). То есть, речь идет об обычной у Пушкина гностической оппозиции «поэта и толпы» (как Человека Духа и человека плоти), «гения» и посредственности, Моцарта и Сальери, пророка-полубога и простого смертного. А это означает, что никуда за пределы стандартной для своей эпохи «сверхъестественной» антропологии (мистики «человеческого величия») А.С. не выходит. Поэзия не должна унижаться, размениваясь на ту или иную деятельность прикладного характера (например, «гражданственность» тех же «шестидесятников, воспитание нравов и т.д.). Но это только потому, что здесь вся эта «магическая сила» поэзии, вся эта мироустроительная потенция заключены в ней, как энергии в атоме, нерасщепленном для нужд массового потребителя. Поэты «второго плана» (такие как Евтушенко) могут, конечно, и «гражданской лирикой» промышлять. Но истинные гении (каменщики-демиурги) выше этого. Чтобы сиять миру, гению не надо нисходить со своего Олимпа, потому что животворящие лучи этого солнца жизни (жреца Аполлона) и оттуда достигают грешной земли в более чем достаточном количестве. То есть, здесь, опять же, Пушкин не говорит ничего нового в отношении общеромантической теории искусства как формы откровения «Абсолюта». Схожее воззрение Шлегеля мы уже приводили («поэзия основным своим законом признает произвол поэта»). Вот то же самое, по сути, у Шеллинга: «Я говорю о более святом искусстве, которое древние называли орудием богов, возвещением божественных тайн, раскрытием идей, о той нерожденной красоте, неоскверненный луч которой освещает внутренним светом лишь чистые души и образ которой так же скрыт от чувственного взора и так же ему недоступен, как и образ нерожденной истины. Философа не должно занимать ничто из того, что обыденное сознание называет искусством: для него искусство — необходимое явление, непосредственно вытекающее из абсолюта; и лишь постольку, поскольку можно показать и доказать, что оно действительно таково, оно обладает реальностью» (Философия искусства. Цит. изд. С.48).

Спрашивается, так в чем же все-таки состоит «основной закон поэзии»: в «произволе поэта» или в «непосредственной» эманации поэзии из «абсолюта» (то есть в том, что поэт это лишь «орудие богов» в их «священнодействии»; лишь средство «раскрытия божественных тайн», они же «идеи» как сущности вещей)? Нет ли здесь противоречия? – Никого противоречия, непосвященные! В том-то и заключается «раскрытие божественной тайны» романтической поэзии, что воля поэта (либо философа, если гений романтизма работает в этом жанре), его «произвол» – это и есть единственное здесь «божественное», «святое» и «абсолютное». «Сверхъестественное», как мы помним, «лежит в глубине всего наиболее естественного в человеке» (Тютчев); «божественное обитает» в самом человеке (Шеллинг). Поэтому, на первый взгляд, противоположные определения: «поэт в России больше, чем поэт» (а именно, «орудие богов», «витающего» над поэтом «духа России») и «поэзия по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя» (Пушкин), тождественны по своему гностическому содержанию: поэт как Гений (Человекобог) больше самого себя, потому что его воля как Поэта (гностического Пророка) тождественна воле «Абсолюта». То есть, «исполнись волею моей» (Пушкин, «Пророк») здесь и означает исполнение поэта своим «святым произволом», полное отождествление его с «духом России», «Абсолютом», «Мировым Духом», «Космосом» и прочими «богами» неогностического пантеоны. Поэтому и сами демиурги Великой Русской Литературы здесь представлены целой плеядой «божественных Эонов», могущественных Махатм и Бодхисатв:

В заключение уже современный пример этой же самой гностической идеологии, не менее ярко демонстрирующий, насколько западная романтическая теургия «упразднения прозы жизни» и «предания жизни и обществу поэтического характера» укоренена в сознании отечественного поэта, представителя «великой русской литературу». «Россия — душа мира. Русская Мечта, стремясь к божественной высоте, добывая из этой высоты энергии света, любви, делится этими энергиями со всем остальным человечеством. В этом состоит её миссия во все исторические времена, когда она брала на себя всю мировую тьму, превращая её в свет» (Проханов А. Валдайские канатоходцы). Поэтому не только «поэт в России больше, чем поэт» (но – мистическим бонусом – Пророк, Гуру и т.д. по списку), но и генсек в России, больше чем генсек, а именно, «Удерживающий» мир от падения в бездну («Россия присутствует в хитросплетениях современных проблем, в конфликтующем мире как примиряющая, гармонизирующая идея»; «Россия пришла в этот регион как примиряющая благая сила»; «И здесь Россия выступает как посредник, /…/ присутствует как сдерживающая, не дающая разгореться этому огненному конфликту [сила]»; «Завершило Валдайский форум традиционное выступление Владимира Путина /…/ И вдруг, среди прочих слов, почти как об обыденном, Владимир Путин сообщил поражённому залу /…/ Это сообщение президента Путина, как не раз бывало на Валдайском форуме, является сердцевиной и главным содержанием валдайских дискуссий. Услышав эти слова президента Путина, валдайские канатоходцы на мгновение замерли на канате в самых странных, нелепых позах, как это было в последней сцене гоголевского “Ревизора”» (там же)). То есть, политик в России тот же самый Поэт, Демиург истории, чья творческая деятельность носит божественный, судьбоносный для всего мира характер, потому что в «глубине» себя он открыл «сверхъестественное».

Александр Буздалов
Сайт «Ветрово»
11 октября 2019