В предыдущей публикации речь шла о практике экспрессивного исполнения религиозных гимнов русскоязычными неопятидесятниками и было упомянуто о том, что схожие настроения с некоторых пор распространяются и в православной среде. Теперь хотелось бы поговорить об этом более подробно.
Даже среди «епископов» «ортодоксальных» пятидесятников, как было сказано, новшество миссионерских «шоу» в свое время не встретило понимания, что и стало причиной разрыва с ними и учреждения собственной «Церкви “Новое поколение”» с ее радикально «харизматической» манерой «богослужения». Тем удивительнее наблюдать схожие явления в Русской Церкви. Сделать такое обобщение (то есть говорить не об увлечении и позиции отдельных членов Поместной Церкви, но о тенденции в самой доктрине РПЦ) позволяют не только многочисленные примеры религиозно-концертной деятельности подобного рода, но и наличие уже соответствующих официальных документов концептуального характера, без которых такие «номера» и «гастроли» вряд ли были бы возможны.
Казалось бы, что соблазнительного и недушеполезного в том, что представители клира или монашества будут периодически давать что-то вроде концертов, исполняя попеременно духовные и классические произведения светских авторов либо осуществляя подобный «микс» на уровне самой методологии, то есть, например, делая современную аранжировку какого-то ортодоксального песнопения или, наоборот, монашеским хором в церковной манере исполняя патриотическую песню? По логике тех, кто благословляет своих подопечных на такого рода деятельность либо сам вдруг осознает за собой такое призвание, данная практика имеет большой миссионерский потенциал, выстраивая буферную зону чего-то среднего между сакральным и секулярным, что должно облегчить мирскому человеку вхождение в Церковь как во что-то еще чужое для него. Подобная концепция миссии в идеологии II Ватиканского собора называлась «аджорнаменто» (итал.: aggiornamento – обновление) и предполагала революционную открытость Церкви в отношении современного мира, то есть в отношении человека мира сего в его актуальном состоянии. Результатом такой адаптации как снисхождения Церкви к немощи объекта своей миссии (по принципу «если гора не идет к Магомеду…») в теории должно было стать воцерковление широких масс. Однако уже полувековая практика этой доктрины позволяет говорить о том, что в реальности получилось ровным счетом наоборот: произошло только дальнейшее обмирщение РКЦ и ничего больше; чем больше католицизм открывается миру, тем меньше становится прихожан, тем ниже его авторитет в мире и т.д. Это и свидетельствует о том, что изначально ложной (деструктивной для Христианства) являлась сама концепция новой миссии.
Между тем Православная Церковь вообще и Русская Церковь в частности не только не желает учиться на чужих ошибках, но и сама все дальше уходит по разрушительному для себя пути «открытости миру», ассимиляции современности. Как было сказано, в последнее время в РПЦ был разработан и принят ряд официальных документов, регламентирующих такого рода деятельность, и были выданы самые высокие (по сану) благословения на нее. «Целью миссии всегда остается преображение всего космоса — человечества и природы, по слову апостола Павла, да будет Бог все во всем (1 Кор. 15:28). Поэтому миссия состоит в том, чтобы приближаться к миру, освящать и обновлять его, вкладывать новое содержание в привычный образ жизни, принимать местные культуры и способы их выражения, не противоречащие христианской вере, преобразуя их в средства спасения». «Церковная рецепция культуры – согласование средств и методов миссионерства со спецификой разных культур, традиций и обычаев. Православие рассматривает культуру как “социальную природу” человека. Стоит миссионерская стратегическая задача переосмысления, преображения культуры и социокультурной среды во всем обществе» (Концепция миссионерской деятельности Русской Православной Церкви).
Уже с уверенностью можно говорить о том, что богословским заблуждением новой миссиологии явились сами идеи рецепции культуры, адаптации Христианских истин к сознанию современного человека, приспособления Евангелия к воззрениям и вкусам ветхого человека (которые по сути своей не меняются на всем протяжении истории), сама концепция смешения церковного и мирского, духовного и душевного. Суть здесь в том, что в богослужебном пении нет разделения на исполнителей и зрителей; все без исключения здесь суть труженики, подвижники, участники общей молитвы, единой службы Богу. Иными словами, в храмовом искусстве отсутствует элемент развлечения, досуга, праздности, на принципе которых построено светское искусство. Это и является квазихристианским в «прославлениях» харизматов, в которых ищется «духовный» катарсис, особое «благодатное состояние», что предполагает у исполнителя сознание своего спасения, уже достигнутого Царствия Небесного. Поднимающий руки к небу (как молящийся Моисей) пятидесятник «астрально» пребывает уже на «лоне Авраама», на котором можно изведать доступное лишь «избранным» отдохновение, вкусить неземных наслаждений… То же самое неосознанное «духовное эпикурейство», по сути, пусть и в меньшей степени выраженности, происходит в религиозно-художественных, христианско-романтических, церковно-патриотических и т. п. миксах на православной почве. И все это, повторим, санкционируется концептуальными церковными документами.
О революционности такой политики можно сполна судить по сравнению этих документов с аналогичными руководствами полуторавековой давности, которые имели во многом противоположную направленность. Так, например, в Уставе Православного миссионерского общества 1869 г. акцент делался на «устройстве и содержании миссионерских церквей, школ, больниц и т.п.», и только после этого как дополнительный род миссионерской деятельности назывался культивируемый современной миссиологией принцип адаптации к духовным особенностям объекта миссии («а также на издании книг, приспособленных к разумению и духовным потребностям инородцев» (Устав Православного миссионерского общества. СПб, Синодальная типография. 1869. С.4)).
При этом в другом Уставе того времени – «О предупреждении и пресечении преступлений» (весь первый раздел которого был целиком посвящен «пресечению преступлений против веры», настолько фундаментальную роль в ортодоксальном сознании имела корреляция преступления против веры и правовой нигилизм как таковой) – было несколько пунктов, прямо запрещающих именно ту практику смешения духовного и светского в публичных выступлениях и концертах, которая в наш век «достигнутых высот» и «завоеванных свобод» не просто дозволяется церковной (не говоря уже о государственной) властью, но даже поощряется как передовой миссионерский подход. «157. В духовных публичных концертах исполняется одна духовная музыка, а в светских все другие; посему смешение светской музыки с духовною не допускается. 158. В духовных публичных концертах, исполнение которых на театрах воспрещается, не дозволяется петь псалмы и молитвы, в Православном богослужении употребляемые, а только других вероисповеданий, но и те отнюдь не в русском переводе» (Устав о предупреждении и пресечении преступлений. СПб., 1876. С. 32). Ниже приводится пример одного решения Синода на основании этого Устава, пресекающего подобную практику (что, как мы теперь можем судить, было весьма компетентно и дальновидно с их стороны). «В текущем году, в одном из губернских городов, состоялось публичное представление <…> были воспроизведены колокольные звоны, духовное песнопение и чтение, а затем еврейские кантаты и светские пение и музыка. Затем устроитель сего представления обратился с просьбою к духовному начальству о разрешении ему, по той же программе, исполнить означенное представление в одной из столичных аудиторий 24-го числа марта. Обсудив это ходатайство и вышеуказанную программу, Святейший Синод нашел: 1) что предназначенное просителем на 24-е марта представление, по своему характеру, должно быть отнесено к числу публичных концертов, давать которые, в силу 156 статьи устава о предупреждении и пресечении преступлений, 24-го марта, накануне Благовещения, воспрещается; 2) что в указанной программе, отпечатанной с дозволения Екатеринославской полиции, вопреки 157 статье того же Устава, допущено смешение светской музыки с духовною и 3) что такого рода представление, как видно из приложенной программы, происходившее уже в одном из провинциальных городов, может быть повторяемо и в других местностях, а между тем оно, по составу своей программы, может производить соблазн в народе и оскорблять религиозное чувство благочестивых христиан. По сим основаниям, Святейший Синод определил: 1) вышеизложенное ходатайство оставить без последствий, 2) предписать епархиальным преосвященным иметь наблюдение за тем, чтобы означенные публичные представления, заключающие в своих программах исполнение православных церковных песнопений и молитв, согласно 158 статье того же Устава, не были допускаемы» (Определение Святейшего Синода от 3-22 марта 1899 года за № 947, по вопросу о недозволении публичных представлений, в которых допускается исполнение православных церковных песнопений и молитв / Церковное ведомости. № 14. 3 апреля, 1899. С. 84-85).
Но, тем не менее, проникновение в Русскую Церковь западной моды на «духовные развлечения» началось все-таки еще в синодальный период, когда, будучи бдительными к поползновениям на подобные увеселения в светском обществе, церковные власти недоглядели за внутренним строем самого богослужения, в котором уже тогда стали появляться аналогичные, по сути, новшества. «Также начинают многие понимать, что итальянское пение нейдет для Православного Богослужения. Оно нахлынуло к нам с Запада, и несколько десятилетий тому назад было в особенном употреблении. Причастный стих был заменен концертом, напоминавшим оперу. Ухо светского человека, предающегося развлечениям и увеселениям, не поражается так сильно этою несообразностию, как ухо благочестивого человека, проводящего серьезную жизнь, много рассуждающего о своем спасении и о христианстве, как о средстве к спасению, желающего от всей души, чтоб это средство сохранялось во всей чистоте своей и силе, как сокровище величайшей важности, как наследство самое драгоценное для детей и внуков. Надо знать, что в России вся масса народа проводит жизнь самую серьезную, будучи поставлена в необходимость проводить такую жизнь обстоятельствами. Жизнь развлеченную, веселую, в сфере современного прогресса, могут проводить весьма немногие, потому что для такой жизни нужны достаточные материальные средства. Веселящиеся на земле не должны судить о прочих человеках, как они обыкновенно это делают, по себе. <…> Большая часть молитв, поемых и читаемых в церкви, выражают прошения погибшего о помиловании, развивают понятие о погибели человечества, показывают её многоразличные оттенки и признаки, заключают в себе исповедание человеческого падения вообще и исчисление частностей падения. Они переходят по временам к славословию Бога, к радостному хвалению действий Искупителя и Искупления: но и это славословие и эти хвалы произносятся узниками, заключенными в темнице, получившими надежду на освобождение, но еще не получившими освобождения. Радость, производимая надеждою спасения нашего, по необходимости соединена в нас со скорбным ощущением греховного плена. <…> Сочинения новейших композиторов выражают настроение их духа, настроение западное, земное, душевное, страстное или холодное, чуждое ощущения духовного» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Понятие о ереси и расколе / Полн. собр. творений святителя Игнатий Брянчанинова. М., «Паломник», 2002. Т.IV. С.470-471).
Таким образом, принцип методологического (тем более – идеологического) смешения романтизма (идеализма) и Христианства в церковном или светском искусстве является тем единственным критерием, по наличию или отсутствию которого мы можем судить о целесообразности или нецелесообразности, конструктивности или деструктивности произведений подобного рода, с ортодоксальной точки зрения. Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего (1 Ин. 2:15-16). Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне (Мф. 6:24). «Такова цена пред Евангелием и Богом естественной доброты человеческой и действий, из нее истекающих. Тщетно прославляет падшее естество свои громкие и великие добрые дела! Такое самохвальство есть свидетельство ужасной слепоты! Такое самохвальство есть невольное обличение качества громких дел человеческих, возбуждаемых и питаемых тщеславием. Воня гордыни, которую издают из себя эти гробы повапленные, мерзостна Богу: благоприятен Ему фимиам смирения» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетическая проповедь. Поучение в Неделю о самарянине. О поклонении Богу Духом и Истиною / Полн. собр. творений. Цит. изд. Т.IV. С. 162). «Правда, есть у человека врожденное вдохновение, более или менее развитое, происходящее от движения чувств сердечных. Истинна отвергает сие вдохновение как смешанное, умерщвляет его, чтоб Дух, пришедши, воскресил его обновлением состояния. Если же человек будет руководствоваться прежде очищения истинною своим вдохновением, то он будет издавать для себя и для других не чистый свет, но смешанный, обманчивый: потому что в сердце его лежит не простое добро, но добро, смешанное со злом, более или менее» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Письмо по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя / Полн. собр. творений. Цит. изд. Т.IV. С.511).
Александр Буздалов
Сайт «Ветрово»
11 декабря 2019
В этой статье показалась важной мысль: «В богослужебном пении нет разделения на исполнителей и зрителей; все без исключения здесь суть труженики, подвижники, участники общей молитвы, единой службы Богу. Иными словами, в храмовом искусстве отсутствует элемент развлечения, досуга, праздности, на принципе которых построено светское искусство». Действительно, в богослужении нет ничего, что развлекало бы, наоборот — всё служит (по крайней мере, должно служить) собранности, сосредоточенности — молитва, пение, иконы. Все «развлечения» приходят только изнутри. И то, что зрителей в Храме нет, тоже верно: в молитве участвуют не только те, кто стоит в алтаре или на клиросе. То есть богослужение — это труд для каждого, кто пришёл в Храм.
Даже в светском искусстве есть понятие «умного зрителя», «талантливого зрителя» — того, кто умеет погрузиться в действие, внутренне соучаствовать в нём, думать.
Занимательный рассказ об одном историческом событии по этой теме обнаружил в повести Лескова «Инженеры-бессребреники». Речь идет о встрече близкого к свт. Игнатию (Брянчанинову) монаха Михаила (Чихачева) со знаменитым итал. тенором Рубини, гастролировавшим тогда в России. «Кавелина, знакомя встретившихся гостей, сказала Рубини, что Чихачев — ее дядя и что он хотя и монах, но прекрасно знает музыку и обладает превосходным голосом. — Но вас он никогда не слыхал, — добавила Мария Павловна. — Почему же это так? — Это потому, что у нас духовные лица не могут ходить в театры. — Какая жалость, — отвечал Рубини, — музыка возвышает чувства, и театр может наводить на очень глубокие размышления. — Ну, уж как бы это там ни было, а у нас такое правило, что монахи опер не слушают. — Но все равно ваш дядюшка мог быть в моем концерте. — Кавелина улыбнулась и отвечала: — Нашим монахам не позволено бывать и в концертах. — Это варварство! — воскликнул Рубини, — и, я думаю, вы не станете ему следовать и не запретите мне спеть при вашем дяде. /…/ Чихачев слушал с глубочайшим вниманием, и, когда пение было окончено, он сказал: — Громкая слава ваша нимало не преувеличивает достоинств вашего голоса и уменья. Вы поете превосходно. /…/ — Я очень рад, что мое пение вам нравится, но я хотел бы иметь понятие о вашем пении. — Чихачев сейчас же молча встал, сам сел за фортепиано и, сам себе аккомпанируя, пропел что-то из какого-то духовного концерта. Рубини пришел в восхищение и сказал, что он в жизнь свою не встречал такой удивительной октавы и жалеет, что лучшие композиторы не знают о существовании этого голоса. — К чему же бы это послужило? — произнес Чихачев. — Для вашего голоса могли быть написаны вдохновенные партии, и ваша слава, вероятно, была бы громче моей. —Чихачев молчал и, сидя боком к клавиатуре, тихо перебирал клавиши. Рубини встал и начал прощаться с Кавелиной и с ее гостем. Подав руку Чихачеву, он еще раз сильно сжал его руку, посмотрел ему в глаза и воскликнул с восторгом: — Ах, какой голос! какой голос пропадает безвестно! — Он не пропадает: я им пою Богу моему дондеже есмь, — проговорил Чихачев по-русски».