Александр Буздалов. Достоевский в Оптиной пустыни

Даже на общем фоне тенденциозных публикаций о Достоевском, изображающих его исключительно как апологета Христианства, «великого пророка земли русской» и т.д., выделяется статья протоиерея Геннадий Беловолова «Достоевский и Оптина пустынь», в которой автором создается образ Достоевского уже равноапостольной величины, не просто верного сына Церкви, но как недалеко стоящего по заслугам от ее великих отцов прошлого, в подтверждение чего этим же автором одновременно ставится задача прославления Федора Михайловича в лики святых к предстоящему 200-летию со дня рождения писателя.

Иван Карамазов в исполнении Кирилла Лаврова. Сцена беседы со старцами

Жанр подобных материалов можно обозначить как «пропаганда основ православной культуры», на которую с недавних пор есть что-то вроде госзаказа. Соответственно, такие публикации по своей стилистике весьма напоминают передовицы газет советского времени, только вместо насаждения принципов исторического материализма, величия и роли партии в строительстве светлого будущего и его идейного единства в этом с народом, вместо всего этого здесь насаждается столь же мифическая «православная культура», а в качестве ее «политбюро» выступает «великая русская литература», представляющая (как та химера) «единый организм» с Русской Церковью как Невестой Христовой. И вот в этом потоке жизнеутверждающего энтузиазма, в этой елейной патоке смешения мира и Церкви, дольнего и горнего, греховного и святого, особняком стоит статья протоиерея Геннадия Беловолова, где создание виртуальной реальности «православной культуры» отечественных «классиков» достигает уже таких уровней, куда мысль человеческая еще не ступала.

«Поездка Ф.М. Достоевского в Оптину пустынь в июне 1878 г. была одним из важнейших событий духовной жизни писателя. Вызванная личным переживанием смерти младшего сына Алеши, она во многом определила творческие идеи и характер романа “Братья Карамазовы”. Встреча с Оптинским старцем Амвросием подвела итог многолетним духовным и творческим исканиям писателя» (прот. Г. Беловолов). Как мы видим, реальный мотив поездки писателя в святую обитель довольно типичен: неординарное негативное событие личной жизни, а именно, большое горе в семье, с чем в подавляющем большинстве случаев и едут мирские люди в такие места, ища утешения… Те же, кто действительно ищет в монастырях духовного окормления, посещают их постоянно, не дожидаясь подобного повода. Приводимое следом в статье документальное свидетельство (пересказ Анной Григорьевной Достоевской впечатлений супруга от бесед со старцем Амвросием) убедительно демонстрирует, что мотив поездки носил ситуативный характер (то есть был обусловлен пережитой трагедией и поиском утешения, в котором каждый человек остро нуждается в такой момент, а значит, все авансом сделанные заявления декларационного характера («одно из важнейших событий духовной жизни», «итог многолетних духовных и творческих исканий») оказываются не более чем выдаванием желаемого за действительное. Те, для кого встреча и общение со святыми на самом деле является «итогом исканий» и становится «важнейшим событием», таковые духовно прилепляются к ним, по крайней мере, возвращаются или стремятся еще не раз посетить их. Достоевский же, опять-таки, как большинство приезжающих к старцам со своей бедой, больше там не появился. Почему? – Потому же, почему это бывает у других: то есть потому, что не нашел в Оптиной по-настоящему идейно близких себе людей, истинных единомышленников, носителей того же духа, носителем которого являлся он сам. По этой же причине и их образ, и их воззрения подверглись существенной трансформации в романе Достоевского. Это же так очевидно. То есть автор в самом начале статьи делает совершенно голословные утверждения, идеологического характера, которые сам же невольно опровергает теми немногими документами, имеющими историковедческий вес, которые приводит («Федор Михайлович, возвратившись в 1878 г. из Оптиной пустыни; там он беседовал со старцем Амвросием и рассказал ему о том, как мы горюем и плачем по недавно умершему нашему мальчику. Старец Амвросий обещал Федору Михайловичу “помянуть на молитве Алешу” и “печаль мою”, а также “помянуть нас и детей наших за здравие”. Федор Михайлович был глубоко тронут беседою со старцем и его обещанием за нас помолиться» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1971. С. 323).

Иными словами, в том-то все и дело, что для Достоевского поездка в Оптину «важнейших событий духовной жизни» не стала! Как и не подводила она никакого «итога многолетним духовным и творческим исканиям», имея конкретные причины, будучи обусловленной преходящими обстоятельствами. Встреча с Оптинскими старцами, действительно, могла стать переломной в духовной жизни писателя. Но, увы, никаких исторических свидетельств к такому выводу мы не находим. Более того, находим все новые и новые свидетельства, прямо опровергающие такой вывод как, мягко говоря, поспешный.

Уже в самой Оптиной, услышав искомые слова утешения от преподобного Амвросия и удостоившись от него лестного для христианина определения «это кающийся» (из которых протоиерей Геннадий, конечно, тут же делает окончательный и бесповоротный вывод о «сущности» Достоевского, относя их к «онтологической» характеристике самого духовного склада писателя, а не его психологического состояния в тот момент его жизни), Федор Михайлович не преминул вступить в дискуссию с тем же святым старцем по догматическому вопросу «адских мук», где известный гуманизм писателя, конечно же, много имел чего возразить «схоластическим» представлениям преподобного Амвросия, оставляя их далеко позади по таким объективным параметрам «истинного христианства» как «всеотзывчивость и всепрощение», «всечеловечность и всепримирение». «С тогдашним знаменитым старцем отцом Амвросием Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине – и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1971. С. 323). Отсюда можно сделать вывод, что первая личная беседа старца и писателя была, конечно же, посвящена тому, что было у посетителя на сердце, то есть той скорби, с которой Достоевский приехал в пустынь (после чего и сказано было «это кающийся»). Вторая же беседа Достоевского (уже вместе с Соловьевым) как раз и была посвящена более общему и «спорному» богословскому учению об участи умерших грешников, сам характер и поведение писателя в ходе которой говорит о том, что этот «кающийся» не был, что называется, «кающимся по жизни», что это у него довольно быстро проходило, потому что богословствующий не есть кающийся, а уж тем более «богословствующий» так, как это делал Федор Михайлович (подробно о богословской составляющей имевшего в Оптиной спора об «адском пламени» и том, как это отразилось в последнем романе Достоевского, можно прочесть в статье «Вечные муки гностического ада»).

По-другому (то есть, в другой последовательности) просто не могло быть: невозможно сказать «это кающийся» о своем оппоненте по итогам богословской полемики с ним. «Д. И. Стахеев, со слов В. С. Соловьева, вспоминал: “Федор Михайлович Достоевский, например, вместо того, чтобы послушно и с должным смирением внимать поучительным речам старца-схимника, сам говорил больше, чем он, волновался, горячо возражал ему, развивал и разъяснял значение произносимых им слов и, незаметно для самого себя, из человека, желающего внимать поучительным речам, обращался в учителя”. По рассказам Владимира Соловьева (он был в Оптиной пустыни вместе с Достоевским), таковым был Федор Михайлович в сношениях не только с монахом-схимником, но и со всеми другими обитателями пустыни, старыми и молодыми, будучи, как передавал Соловьев, в то время в весьма возбужденном состоянии, что обыкновенно проявлялось в нем каждый раз при приближении припадка падучей болезни» (Стахеев Д.И. Группы и портреты. Листочки воспоминания: О некоторых писателях и о старце-схимнике / Ф.М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. СПб., 1993. С. 246). Как это совместить с отзывом святого Амвросия о Достоевском? На первый взгляд, это взаимоисключающие вещи. По этому пути и идет протоиерей Геннадий Беловолов, заведомо и полностью отвергая развернутое свидетельство очевидца (Владимира Соловьева) в пересказе Стахеева как инсинуацию либералов и «догматизируя» дошедшее до нас одно только слово преподобного Амвросия («это кающийся»). «К воспоминаниям Стахеева нужно относиться достаточно осторожно. Скорее этот рассказ отражает впечатление, произведенное паломничеством Достоевского в монастырь на русскую либеральную общественность, к которой относился Стахеев» (прот. Г. Беловолов). Но какое же это «впечатление», вы о чем вообще говорите? Дано описание самого характера «сношений», самой манеры поведения человека, наглядно демонстрирующее его внутреннее состояние, рисующее его объективный духовный облик. Никакими «впечатлениями» такие живые подробности событий передать невозможно. Поэтому ни словам святого Амвросия, ни словам Соловьева не доверять мы не имеем никаких оснований: и те и другие являются сведениями, имеющими равный удельный вес достоверных свидетельств, которые нужно принимать к рассмотрению и которые невозможно не учитывать в оценке этих событий, отдавая предпочтение одним и отрицая другие как не внушающие доверия, исходя из сугубо идеологических установок, что выводит подобные оценки за круг серьезной литературы, сводя их научную ценность к нулю. Потому что единственное объяснение таких противоречивых свидетельств прямых участников тех событий заключается в неврастеническом складе характера Достоевского, который, как всякий неврастеник, весьма быстро (или «вдруг», как это называл сам писатель, потому что слово «вдруг» буквально самое употребляемое у него) переходил от одного настроения к противоположному, поэтому, в частности, мог раскаяться и (как Раскольников, Ставрогин, Версилов и т.д.) следом «забрать назад» свое раскаяние, передумать, одним словом. «…Это такой человек… его через час опять переисповедать надо будет! Вот какой это человек!» (Достоевский Ф. Бесы / Д.,X, 505).

Однако вступившему на путь «пропаганды основ» выйти из этой колеи чаще всего не представляется возможным. Поэтому «передовая методология» выборочного доверия имеющимся историковедческим документам в статье протоиерея Геннадия Беловолова выдерживается до самого конца. Как Достоевского, которого «понесло» проповедовать пелагианское и социал-хилиастическое самоспасение («нравственное самовоскрешение» личности и общечеловеческое «превращение государства в церковь») в своем последнем романе, приписывая это «истинное христианство» изображаемым там оптинским старцам (или, опять же, как понесло его спорить о «вечных муках» в келье отца Амвросия) остановить мог только очередной эпилептический припадок, так же ничто уже не в силах остановить проводимого протоиереем Геннадием «партийного курса». В частности, ему приходится отвергнуть как недостаточно «достоверное» еще одно свидетельство имевшего места спора по догматическому вопросу, исходящее уже непосредственно из Оптиной. «В 1995 г. в альманахе “Оптина Пустынь” были опубликованы “Записки” протоиерея Сергия Сидорова (хранящиеся в фондах Церковно-исторического музея Свято-Данилова монастыря), который был духовным чадом старца Анатолия (Потапова) и часто в начале XX в. приезжал в Оптину Пустынь. Во время посещения Оптиной Пустыни в 1916 г. ему удалось побывать в келье старца Амвросия, в которой тот принимал Достоевского. <…> “Отец архимандрит поделился с нами и своими интересными воспоминаниями. Он присутствовал при знаменитом споре Достоевского с отцом Амвросием о вечных муках, когда Достоевский и Владимир Соловьев в 1879 (sic! – Беловолов) году посетили старца” [Записки протоиерея Сергия Сидорова II Оптина Пустынь: Православный альманах. СПб.. 1996. Вып. 1. С.123]. Что это за спор? Был ли он или же это монастырская легенда?» (прот. Г. Беловолов). Иными словами, «счастливая» ошибка мемуариста на год в датировке (отмеченная даже восклицательным знаком, словно вскрикиванием комментатора от радости) – это веское основание ставить под сомнение и все остальное, что он приводит. А то, что преподобный Варсонофий Оптинский в приводимом следом (решающем в аргументации протоиерея Геннадия) доказательстве святоправедности Достоевского дважды называет своего духовного отца, преподобного Амвросия «батюшкой Макарием» (почившим за восемнадцать лет до приезда туда Достоевского) – это ничего не меняет.

Подкорректировать приходится как не вписывающийся в сочиняемое «житие» Достоевского и еще один приводимый тем же протоиереем Сергием Сидоровым исторический факт: «Мемуарист утверждает, что в келье среди других хранились автографы Достоевского (трудно сказать, что имеется в виду, возможно – роспись в гостиничной книге посетителей)» (прот. Г. Беловолов), потому что как-то… не того… получается, чтобы приехавший в святую обитель кандидат в святцы начал, словно какая-то суперзвезда на гастролях, тамошним насельникам автографы раздавать (что так похоже на реального Федора Михайловича).

Следующим очевидцем и косвенным участником описываемых событий того времени, к словам которого нужно относиться с особенной «осторожностью» (то есть априори им «не доверять» как уже прямо враждебным «курсу», которого автор строго держится) являются слова К. Леонтьева. «Прежде всего, о суждениях, ставших широко известными благодаря передаче и интерпретации К. Н. Леонтьева. <…> Приведем эти известные пассажи из писем И. И. Фуделю и В. И. Розанову, которые в контексте настоящей темы могут восприниматься иначе» (прот. Г. Беловолов). [Кто бы сомневался в их способности «восприниматься иначе» в правильном контексте]. «А когда Достоевский напечатал свои надежды на земное торжество христианства в “Братьях Карамазовых”, то Оптинские иеромонахи, смеясь, спрашивали друг у друга: “Уж не вы ли, отец такой-то, так думаете?” [Письмо к И. И. Фуделю от 19-31 января 1891 г. / Леонтьев К. Н. Избранные письма. 1854-1891. СПб., 1993. С. 554]. “В Оптиной “Братьев Карамазовых” правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается” [Письмо В. В. Розанову от 8 мая 1891 г. / Там же. С. 568]. Леонтьев услышал в Оптиной то, что хотел услышать. Настораживает анонимность приводимых Леонтьевым оценок: “отец такой-то”» (прот. Г. Беловолов).

Позвольте, но ведь «отец такой-то» – это просто словестный оборот, опускающий несущественные в данном случае подробности (которые ничего скажут Розанову), чтобы это не мешало передачи сути. Это же так очевидно. Зачем же так откровенно уже лукавить. Леонтьев был лично знаком с обитателями пустыни и легко мог назвать их имена и точно атрибутировать слова, если бы это понадобилось. Если о ком во всей этой истории и можно сказать, как о том, для кого встреча со святым Амвросием стала «важнейшим событием духовной жизни» и «итогом многолетних духовных и творческих исканий», то таковым и был здесь ни кто иной, как Константин Леонтьев, для которого старец Амвросий стал духовником. В сравнении с Леонтьевым Достоевский побывал в Оптиной, можно сказать, проездом. Так, даже из тех двое суток, которые он там пробыл, часть дня он выделил на посещение жившего неподалеку своего бывшего соратника по обществу Петрашевского Н. С. Кашкину, как того требовали религиозно-синкретические принципы почвеннической «всеотзывчивости», потому что «заслуженные деятели культуры» (тем более – «пострадавшие за святое дело») в этой системе координат не менее ценные сотрудники созидаемой общими усилиями «всечеловеческой гармонии», чем подвизающиеся в скиту ортодоксальные старцы. Леонтьев же бывал в Оптиной не просто регулярно, но и сам со временем принял там постриг непосредственно от святого Амвросия, благословившего его отправиться на жительство в Троице-Сергиеву Лавру. И если о Достоевском, естественным образом горюющем об умершем сыне, святой Амвросий сказал «это кающийся», то своему духовному чаду Клименту (имя, с которым он постриг Леонтьева) он перед смертью сказал: «Мы скоро увидимся» (Полное житие преподобного Амвросия старца Оптинского), о чем, по законам жанра, протоиерею Геннадию Беловолову в своей статье пришлось вообще умолчать. А учитывая то, что Леонтьев умер спустя месяц после своего духовного отца, это говорит о том, гдé они увиделись, и лучше всего объясняет, почему, будучи одного духа со святым Амвросием, Леонтьев оказался в такой острой полемике с богословствующим Достоевским, с которым (по этой же самой причине) оказался в полемике и сам преподобный Амвросий, стоило ему только поговорить с Достоевским чуть дольше обычно отводимого посетителям времени. Поэтому если предыдущие спекулятивные суждения автора сводили научную значимость его работы к нулю, то его оценка свидетельств К. Леонтьева переводят ее уже в отрицательную плоскость недушеполезных по своему лукавству сочинений.

Обвиняя Леонтьева в надуманной «анонимности» приводимых им высказываний оптинских старцев о карикатурном изображении их в романе Достоевского, автор статьи пытается таким жалким полемическим приемом опровергнуть достоверность этих высказываний, тем самым, выступая апологетом созданного Достоевским кощунственного изображения святых. При этом, как уже было продемонстрировано, сам протоиерей Геннадий Беловолов пользуется такой «широтой» обобщений (шьет свое лоскутное одеяло такими нитками), что только диву даешься… Но верить во все это надо не задумываясь и непреложно. А к словам людей, которые все слышали собственными ушами и видели собственными глазами, следует относиться «достаточно осторожно», а именно, настолько «осторожно», насколько этого будет «достаточно» для того, чтобы у читателя сложилось нужное автору мнение.

Павел Павленко в роли старца Зосимы «в роли» преподобного Амвросия

Дальше – самое интересное. «Старец схиархимандрит Варсонофий также [как Климент (Леонтьев). – А.Б.] был учеником старца Амвросия и, возможно, от своего учителя слышал диалог с Достоевским, который однажды достаточно подробно пересказал своим духовным чадам: “Достоевский <...> говорил старцу Макарию (очевидно, что это ошибка, вместо “Амвросию”. – Г. Б.), что раньше он ни во что не верил”. Что же вас заставило повернуть к вере? – спрашивал его батюшка Макарий». На что Достоевский ответствовал: «Да я видел рай» [здесь наверняка следовала мхатовская пауза для аплодисментов, ведь собеседник рая уж точно видеть не сподобился]. «Ах, как там хорошо, как светло и радостно! И насельники его так прекрасны, так полны любви. Они встретили меня с необычайной лаской. Не могу я забыть того, что пережил там, – и с тех пор повернул к Богу! – И действительно, повернул он круто, и мы веруем, что Достоевский спасен» (Беседы Схиархимандрита Оптинского скита Варсонофия с духовными детьми. СПб., 1991. С. 36).

Итак, экскурсия по раю как надежное средство обращения атеиста к вере, грешника – к Богу… Здесь мы имеем все основания возразить уже самому преподобному Варсонофию Оптинскому, которому (независимо от того, какому «Макарию» все это поведал Достоевский) принадлежит последняя фраза, то есть благодушная оценка рассказа Достоевского как истинного «поворота к Богу». Потому что рассказ Федора Михайловича (в числе прочих его экзальтаций там, что, как мы помним, по свидетельству сопровождавшего его Соловьева, постепенно переходило в эпилептический припадок, вроде финального монолога Мышкина в «Идиоте») слишком похож на эпизод из «жития» какой-нибудь Терезы, в «бесовской прелести» подвизавшейся. Позитивно оценивать подобный духовный опыт – значит принципиально противоречить Священному Преданию Православной Церкви. «Однажды некоторые братия пришли в монастырь аввы Антония, чтоб посоветоваться с ним о привидениях, которые являлись им, и чтоб спросить его, с десной ли стороны эти видения или от диавола. Братия, отправляясь в путь, взяли с собою осла, который дорогою умер. Когда они пришли к старцу, и прежде нежели успели что сказать ему, он спросил их: “Отчего осел ваш умер на дороге?” Братия отвечали: “Откуда знаешь это, отец?” — Старец: “Демоны поведали мне”. — “А мы и пришли, — сказали братия, — спросить тебя и посоветоваться с тобою о подобном: нам являются привидения, которые иногда говорят по видимому правду; но мы боимся быть обманутыми”. Тогда старец сделал им увещание, чтоб они нисколько не внимали этим привидениям, потому что они — от диавола. Общее правило для всех: никак не увлекаться явлениями из мира духов, — признавать всякое такое явление тяжким искушением для себя. Ангелы являются одним святым человекам, и одни святые способны, будучи просвещаемы Божественною благодатию, различать святых Ангелов от диаволов. Диаволы, являясь человекам, наиболее облекаются в вид святых ангелов, окружают себя всевозможною благовидностию, чтоб тем удобнее обольстить, обмануть и погубить неопытных, самомнительных, глупо-любопытных. Великое бедствие — вступить в общение с демонами, принять в себя впечатления от них, — даже подчиниться одному влиянию их, которое, будучи привлечено собственным произволением человека, имеет особенное действие» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Отечник. Полн. собр. творений. М., «Паломник», 2004. Т.VI. С.33-34). Все-таки если один преподобный говорит противоположное тому, что говорит другой преподобный (тем более что этот последний – Антоний Великий, и при этом другой великий святитель включает это в сборник избранных истин правоверия), то кто-то здесь говорит не то, что следовало бы сказать в этом случае.

А вот как характеризует этот типичный для Достоевского богословский лепет (о видении им «рая» в состоянии неверия) протоиерей Геннадий Беловолов: «Здесь находится ценный материал для понимания «Сна смешного человека»…» И тут едва ли не впервые мы можем с нашим сочинителем согласиться. Потому что в названном им произведении мы находим как раз то объяснение этого «ценного материла», которое и содержится в патерике преподобного Антония Великого, равно как и во всех других патериках, касающихся темы духовного общения с потусторонним миром неправильно подвизавшегося подвижника. «Я был взят каким-то темным и неизвестным мне существом, и мы очутились в пространстве. <…> Мы неслись в пространстве уже далеко от земли. Я не спрашивал того, который нес меня, ни о чем, я ждал и был горд. Я уверял себя, что не боюсь, и замирал от восхищения при мысли, что не боюсь. <…> Я помню, что вдруг увидал в темноте одну звездочку. “Это Сириус?» — спросил я, вдруг не удержавшись, ибо я не хотел ни о чем спрашивать. — “Нет, это та самая звезда, которую ты видел между облаками, возвращаясь домой”, — отвечало мне существо, уносившее меня”» [знакомый прием, на правда ли: помните существо, прорекшее авве Антонию истину об умершем осле, чтобы тот блеснул перед братией прозорливостью]. «Я знал, что оно имело как бы лик человеческий. Странное дело, я не любил это существо, даже чувствовал глубокое отвращение. <…> “Ты знаешь, что я боюсь тебя, и за то презираешь меня”, — сказал я вдруг моему спутнику, не удержавшись от унизительного вопроса, в котором заключалось признание, и ощутив, как укол булавки, в сердце моем унижение мое. Он не ответил на вопрос мой, но я вдруг почувствовал, что меня не презирают, и надо мной не смеются, и даже не сожалеют меня, и что путь наш имеет цель, неизвестную и таинственную и касающуюся одного меня. Страх нарастал в моем сердце. Что-то немо, но с мучением сообщалось мне от моего молчащего спутника и как бы проницало меня. Мы неслись в темных и неведомых пространствах. Я давно уже перестал видеть знакомые глазу созвездия. Я знал, что есть такие звезды в небесных пространствах, от которых лучи доходят на землю лишь в тысячи и миллионы лет. Может быть, мы уже пролетали эти пространства. Я ждал чего-то в страшной, измучившей мое сердце тоске. И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце! Я знал, что это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то, всем существом моим, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его. Сладкое, зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей: родная сила света, того же, который родил меня, отозвалась в моем сердце и воскресила его, и я ощутил жизнь…» (Достоевский Ф.М. Сон смешного человека / Дневник писателя. 1877, апрель, гл.II / Д., XXV, 110-111).

Таким же примерно манером (то есть «вдруг») очутился однажды Федор Михайлович в Оптиной пустыни, чтобы «вдруг» уехать оттуда пару дней спустя и больше никогда там уже не появиться. Потому что, как вернувшегося из космоса Гагарина ждала всемирная слава и толпы восхищенных поклонников (и особенно – поклонниц), аналогичная слава ждала вернувшегося из «рая» «верующим» Достоевского. «Можно сказать, что Оптина [Галактика. – А.Б. Здесь и далее в скобках] приняла Достоевского [Гагарина] и запечатлела в своей памяти его образ. Более того, есть основание утверждать, что Достоевский [Гагарин] соединился с образом Оптиной [Галактики], так что уже невозможно понять и представить себе писателя [космонавта] без Оптиной [Галактики] или вне Оптиной [Галактики], как, впрочем, наверное, и Оптину [Галактику] нельзя представить без Достоевского [Гагарина]» (прот. Геннадий Беловолов. Достоевский и Оптина пустынь).

Александр Буздалов
Сайт «Ветрово»
21 ноября 2019