В статье представлены результаты анализа образов сада и леса в поэтических произведениях иеромонаха Романа (Матюшина). В ходе исследования семантики этих образов показано направление развития их внутреннего значения как смыслового ядра авторской модели жизненного пути человека.
Фотография Александра Шадурина
Концепты «сад» и «лес» в русском фольклоре в основном противоположны по смыслу. Лес — чужое пространство, населен враждебными человеку мифическими существами, и человек в этом пространстве не хозяин, а гость. И потому он испрашивает у лесных хозяев разрешения войти в их владения, соблюдает определенные правила поведения в лесу, чтобы не раздражать хозяев и не погибнуть. В противоположность лесу сад — культурное пространство, созданное самим человеком для своей пользы и радости, символ ожидания любви и плодоношения, местобытие чувств и переживаний человека, вложившего свой труд в создание этого культурного локуса. Таким образом, в русском фольклоре «лес» и «сад» являются важными концептами, которые во многом противостоят друг другу в структуре народнопоэтической картины мира.
В авторской картине мира иеромонаха Романа, поэта, отчетливо манифестирующего в своем творчестве православное миросозерцание, концепты «лес» и «сад» изначально не противостоят друг другу. Оба они, сад и лес, выступают как Божьи творения. При этом Рай и Райский сад, Эдем, сотворенный Господом, является первообразом, образцом для созидательной деятельности человека как со-Творца, действующего совместно с Богом. Рассмотрим, какие духовные смыслы этого первообраза выявляет поэт в образах «леса» и «сада», постоянно и последовательно возникающих в его стихотворениях на протяжении многих лет и устойчиво сопрягающихся с другими, столь же значимыми в его поэзии образами. Эти постоянство, последовательность, устойчивость позволяют увидеть проступающую в кажущейся мозаичности стихотворений параллель между библейской историей человечества и индивидуальным жизненным путем человека. На основе контент-анализа всего массива поэтических текстов иеромонаха Романа (Матюшина) попробуем через смысловое ядро «сад/лес» определить, как выстроена авторская модель этого пути.
Человечество в лице Адама и его потомков получает от Бога бесценный дар; теряет его; получает Заповеди, исполняя которые можно вернуться к Богу. Вот и человек, рождаясь на свет, получает в дар свой Рай — безгрешное, чистое Детство. Память о нем проходит через многие стихотворения иеромонаха Романа, вызывая за собой образы отца и матери, которые, на первый взгляд, возникают в совершенно реальной житейской обстановке. Отец в воспоминаниях поэта выступает как добрый посредник между ребенком, лесом и его обитателями:
Придя из леса, по привычке
Отец улыбкой согревал:
— Тебе гостинец от лисички, —
Ломоть замёрзший подавал.
Часто и теперь, в иночестве, пребывание в лесу для поэта становится возвращением в Детство, а стилистика стихотворений, рожденных встречей с лесом, словно несет в себе лексику и теплые, житейские интонации, унаследованные от отца:
<…> Паучок опустился в лукошко,
Чуть помедлил — и вниз головой.
А в опалой дубовой ладошке
Це́ло море воды дождевой.
У воды комары обсыхают,
Тишину среди мхов сторожу.
Запах детства вдыхаю, вдыхаю
И дитём на лисичку гляжу.
В лесу — как в детстве — человеком обретается простота и безыскусность природной жизни:
Последний сбор — лисички, зеленушки.
Прощальный дар последним грибникам.
Ноябрьский дождь, затихли и лягушки,
А нам милы любые облака. <…>
Последний дождь. Назавтра обещали
Ветра, снега, и то сказать — пора!
…Как обреченно смотрят в час прощальный
Лисички, зеленушки из ведра!
Поэт-монах видит лес во всем многообразии мира растений и животных — живого, растущего, трепещущего полнотой бытия:
И это тоже утешенье:
Дождаться зоревой поры,
Стать на причале без движенья,
Глядеть, как плавают бобры.
Везде поют, кричат и плещут,
Повсюду жизнь, она чиста.
В кругах воды животрепещет
Бобрам светящая звезда. <…>
В этой, казалось бы, просто пейзажной зарисовке выстроена невидимая чистая вертикаль, связывающая Небо и Землю. Оказывается, что мы зрим, по слову поэта, «безмятежную юдоль», где «<…> Десницы Божьей узнаванье / Душе являет час святой. / Под журавлиные взыванья / Бобры играют со звездой».
Символом Детства в поэзии иеромонаха Романа является и яблоневый сад, неразрывно связанный с образом Матери и Родины-Руси:
Давным-давно, совсем еще ребёнком,
Когда мечтой и чистотой дышал,
При матушке, да на родной сторонке,
Под листопадом яблоньки сажал. <…>
Воспоминание о посадке яблоневого сада в стихотворении многослойно. На первый взгляд, это лирическое описание конкретного события, полное тонких и конкретных деталей:
<…> И осень чаровала и дымила
Картофельной ботвою по полям.
И матушка мне что-то говорила,
Да кто же помнит сказанное нам! <…>
Это и метафора человеческого труда, продолжающего первозданную творческую работу Бога на Земле, когда человек как Его со-Творец создает реальные земные сады «здесь и сейчас». Но посадка яблонь это и путь возрастания человеческой души, которая в свой час неминуемо покинет яблоневый Рай Детства:
<…> Длиною с детство счастие земное,
Пройдёт оно — и каждый станет сир…
А яблони, посаженные мною,
Так разрослись!.. Им тесен детский мiр. <…>
Рефреном после каждой из трех этих строф звучит щемящий вопрос:
<…> Родина, моя Родина,
Родниковая тихая Русь!
Родина, моя Родина,
Неужели к тебе не вернусь? <…>
Четвертая строфа стихотворения подготавливает расширение образа яблоневого сада-Детства до святого для поэта образа Родины-Руси:
<…> В чужом краю душой не отогреться.
О сердце, сердце, прошлым не живи!
Когда б не Бог, зовущий всех нас в Детство,
Кто выжил бы без смысла и Любви? <…>
После этой строфы оба вопроса разрешаются утверждением:
<…> Родина, моя Родина,
Родниковая тихая Русь!
Родина, моя Родина,
Я вернусь, непременно вернусь.
Однако, чтобы вернуться в утраченный яблоневый сад Детства, человек должен пройти через многие испытания, искушения, заблуждения. Одно из таких искушений — это «здешний сад», «смертный сосуд бытия», образ, несущий в поэтике иеромонаха Романа, несомненно, отрицательные коннотации, особенно явственные в стихотворениях 1990-х гг.:
Земля — приют несовершенства.
Повсюду зрак неполноты.
Душе, взыскующей блаженства,
Опасны здешние сады.
Примирение с природой произойдет позже — «Нет разницы, кем быть — землёй, травою, / Животным, человеком <…>». А пока, в стихотворениях 1990-х гг., звучит мотив, утверждающий лживость «здешних садов» для человека, который покинул Райский сад Детства и еще не обрел возвратного пути к нему:
<…> Улетучились думы мои,
И омылась душа тишиной.
Пусть о чём-то поют соловьи,
Я приветствую голос иной.
И сирень для меня отцвела.
Не волнует, как давеча, грудь. <…>
Погребальное в цвете фаты
Старый сад неспроста усмотрел.
Всё обман! Даже эти цветы.
Слава Богу, хоть к ночи прозрел.
Соловьи, умолчите на миг,
Что свистеть до утра без конца?
Я смирился, к утратам привык,
Обретаю в утратах Творца.
Однако обретение Творца сначала проходит через мучительный разрыв всех связей личности с миром природы и людей. Он, этот разрыв, представлен в страшной по ощущению холода и отчужденности картине весеннего ледохода:
Отошли от меня, отошли от меня до единого,
Говорящие мне… впрочем, что поминать их слова?
И плыву в никуда обречённою, рыхлою льдиною,
Обгоняя в пути торжествующие дерева.
Ледоход, ледоход, наконец-то оковы разрушены,
Замутнели ручьи, полноводней река, что ни день.
И застряну в кустах, чтобы ночью под звёздное крошево,
Схоронясь ото всех, растворяться в холодной воде.
И не станет меня, и река не замедлит движения,
Разольется вовсю, затопляя чужие края.
Одинокий олень, лобызая свое отражение,
На коленях губами коснется души моея.
Душа в ранней поэзии иеромонаха Романа также предстает в образе сада, который не просто последовательно развивается, следуя естественным законам природы, а переживает в течение жизни под напором уродующих стихий мучительные метаморфозы:
<…> Я повсюду твердил об одном:
Наши души — поваленный сад.
И спускался на самое дно,
Чтоб оттуда взывать к Небесам. <…>
Угрозой для души выступает ложный Эдем — Город, Рай для плоти, Рай для мертвых душ, где за счет растений царствует асфальт, бетон, где объявлена война земле и Божьему саду:
И посетил я град большой,
Безумный край.
Хотя для тех, кто мёртв душой,
Он просто рай.
Однако это не просто город, а то городское пространство, которое заполняют чуждые ритмы, смыслы, образы. Горький жизненный опыт и глубинная память поэта-монаха о детстве убеждает в том, что спасением для души может стать только обращение к традиционным ценностям России-Руси:
Зазывают в Эдем. Но лукавые речи не слушай:
Что красоты чужие, коль нет Чистоты и Любви?
Рай для плоти всегда опаляет и совесть, и душу,
Есть наследие — Русь: обрети, обживи, обнови.
Однако современную Россию поэт видит с болью. Теперь это страна, пустившая под топор свои сады — человеческие души и взамен воспринявшая плоды иной культуры. Страна, утратившая свою душу. Так приходит понимание, что антитезой Небесному Божьему Саду, куда взывает поэт, выступают не обычные земные сад и лес, которые по-прежнему хранят верность Небесам, а та обманная подделка, удобный для плоти город, умерщвляющий человеческие души-сады:
<…> Режет уши мне неродной мотив.
Ритмы чуждые, где вы взяли их?
Кто сады свои под топор пустил,
Тот питается от плодов чужих.
Я сыграл бы вам, если б только смог,
Но напевы те вам негожие,
И в чужой земле, как сказал пророк,
Никому не петь песни Божии! <...>
Мучась и страдая в поисках путей к Богу, поэт точно знает, что в современном городе их не найдет. Вот почему он жаждет вырваться из ложного Эдема и получить милость Божью — умереть среди берез:
<…> Я умру, но только бы не здесь,
Не в больничных суетных палатах.
Для меня, надеюсь, место есть
Средь берёз в медсёстринских халатах. <…>
И уже обретя свой путь, инок настойчиво выверяет свое назначение, понимая ответственность поэтического слова. Оно должно нести духовную пользу читателям и слушателям, исходя от человека с живой, горящей душой, которая отвергла «здешний сад», чтобы ее «глаголы» приближали к Саду небесному:
<…> Радеем о подсвечниках златых,
А людям и огарка не зажгли!
Зажжёт ли тот, кто сам душой потух,
Кто возлюбил всем сердцем здешний сад?<...>
<…> Господи, дай мне сказать
Нужное детям Твоим <…>
Не восхвалять здешний сад,
Не удалять от Небес. <…>
Уже, казалось бы, после преодоления искушений ложным Эдемом, пришло точное знание:
<…> А истина — не в суете,
Не в многословьи-мельтешеньи —
В зверье, растениях, воде —
В том, что не носит искаженья,
Что не испачкала рука,
Что указует путь к иному…
Постой в тиши у родника —
И прикоснешься к неземному.
Благослови полёт листа,
Свечение звезды дрожащей…
Вот жизнь, которая чиста,
Другой не знаю настоящей!
Однако душа, которая чувствует в себе отсутствие Рая, опасается разрушить своей дисгармоничностью цельность райской гармонии природы:
<…> И глазами, и сердцем вбирай
Бирюзовую чистую гладь…
Я бы раем назвал этот край,
Да куда вот себя подевать?
И если в Детстве естественно наяву возноситься в небесную Лазурь, прозревая детской душой Царские чертоги, Небесные сады, то душа, заблудившаяся среди страстей, только во сне может прикоснуться к ним:
<…> Порою снятся Царские Чертоги,
Плоды садов, цветов благоуханье,
Одежды белые, Любовь Отца. <…>
Оказывается, что для души путь к Небесному Чертогу проходит через Гефсиманский сад как пространство неусыпной — по примеру Христа! — молитвы. И только молитва, как лестница, милостиво спущенная с небес, ведет в Райский сад, где Правда, Красота, Жизнь:
Сам Господь нашей жизнью поруган,
Человечество тонет во зле.
Чтобы люди не съели друг друга,
Должен кто-то прощать на земле.
Но Христова дорога к Чертогу
Пролегла в Гефсиманских садах…
Укрепись, подражающий Богу:
Ты помилован Им до Суда.
Молитва — лествица из Рая
Для всех, желающих спастись.
На чудо-лествицу взирая,
Восстань, лежащий, укрепись! <...>
И вот когда душа пройдет через свой Гефсиманский сад, очистится молитвой от скверны ложного Эдема, тогда и уврачуется болезненное нарушение цельности райского пространства, возникнет чувство единения с реальной земной Природой, которая и есть Богосотворенный сад:
Лазурь, и зелень, и вода —
Всё чисто, благостно и ново.
Мы все допущены сюда
Воспеть доверие Христово. <…>
Ни суеты, ни слов пустых.
Земля в сияниях небесных.
О, сколько же покоя в них
И в меньших братьях безсловесных!
О Богосотворенный сад,
Исполненный благословенья!..
И листья, и трава слезят
Творцу слезой благодаренья.
Только молитва преодолевает мучительное разъединение человеческой души-сада и Богосотворенного сада на Земле и тем самым воссоздает полноту Небесного Божьего сада. Знаком этой полноты выступает единение символических цветов — зеленого и лазури:
Цвет голубой и цвет зелёный:
Что боле радости виной?
Иль тот небесный, отдалённый,
Иль этот близкий нам, земной?
Я разрывался в раздвоеньи,
В непостоянстве, как во зле.
Искал порою утешенья
То в небесах, то на земле.
Цвета, любимые доселе,
Причина тишины и бурь, —
Жизнеликующая зелень
И духоносная лазурь.
Душе́! Едино на потребу!
Мимоходящим отболей!
…И снова радуемся небу,
Не забывая о земле.
Автор находит поэтическую формулу для того единства земного и Небесного, которое осуществлено в человеческой душе, омытой, очищенной молитвой:
<…> Полнолуние, полноладие,
Всё окутано новизной.
И земля моя — как предградие
Града Вечного надо мной.
Так в стихах иеромонаха Романа (Матюшина) выражается обретенная опытным путем евангельская истина Царство Божие внутрь вас есть, когда через Преображение души, познавшей благодать, совершается Преображение мира:
Свежесть, и покой, и благодать.
Всё — добро, когда душа поёт.
Повелел ей мiр преображать
Сам Преображающий её. <…>.
И стою, блаженствуя душой,
Думы я́сны — не о чем мечтать.
Вот и ты не лишний, не чужой, —
Свежесть, и покой, и благодать.
Покинув яблоневый сад Детства, пройдя через муки и искушения ложным Эдемом, через отрицание земных садов и горькие метания между земным и небесным, человеческая душа благодаря молитве обретает чувство благодати, блаженства, тишины, чистоты. И возвращается, как заблудившееся дитя, в райский сад:
Полночь. Храм. Над куполом луна.
Колыбелит душу Млечный Путь.
— Господи! Какая тишина! —
Словно в детстве, выдыхает грудь.
Красоты устам не передать.
Разве Божье людям по плечу?
— Господи! Какая благодать! —
Как ребёнок, в Небеса шепчу.
И, как в детстве, слёз не утаю,
Услыхав Архангельскую Весть…
Что мне рай! Я и сейчас в раю.
Главное, что Ты на свете есть!
И теперь душа всюду в мире природы видит знаки единодушного, всецелого стремления к Единому Богу, когда деревья и все, что тянется вверх, указует нам путь к Небу:
Мы вширь растём, к земному клоним взор,
И потому немирствие ярится…
В единодушии сосновый бор:
Он устремленьем к Небу единится.
Вечер благостный. За́ реку гляну —
Над болотом светло и бело.
Словно Небо великим туманом
На смиренную Землю сошло.
Выдыхаю восторженно: — Лепо!
Как же Милостив Ты, Боже мой!
И деревья восходят на Небо,
Увлекая и нас за собой.
Как в детстве, когда дитя, в силу своего роста и особой любопытной зоркости, отчетливо видит то, что взрослый и не замечает, прозревшая, преображенная душа ценит все, что глядит вверх и тянется к Небу:
Пожалей, дорогой, пожалей
Всё кругом, до последней былинки.
Мудрость Божия здесь, на земле,
Познаётся не только в великом.
Ничего не растёт просто так,
Потому не сломай без потребы
Одиноко торчащий сорняк,
Прославляющий землю и небо. <…>
Бережное, дружественное православное отношение к Божьему творению преображает суеверное народное правило входа в лес в монастырский обычай иноков творить молитву перед дверью кельи собрата:
У входа в лес всегда стучу:
Никто не входит в дом без стука.
Молитву краткую шепчу —
И вот уже в гостях у друга. <…>
В соответствии с православным мировидением во множестве произведений автором четко выстроены духовные соотношения размеров и масштабов, вертикалей и горизонталей, ценностей и антиценностей:
<…> Душе́ моя, роднись и дале с Небом!
Ты рано возлюбила лик Христов
И предпочла высокое пустому.
Леса и степи — смуте городов,
Скопленье звезд — скоплению людскому. <…>
Это четкое видение истинных духовных параметров окружающего мира позволяет иеромонаху Роману тонко и верно продолжать замечательную мировую и отечественную литературную традицию в стихотворениях, посвященных природе, изображая ее как величественный храм, в котором неустанно, как и на небесах, творится молитва. В нем небесный свод — грандиозный купол; звезды — православный хор; деревья — монахи, птицы — богомольцы…:
Полночью, лунной полночью
Шорохи в саду, старом саду. <…>
Руки деревья подняли
В праздничных кружевах.
Служится служба Господняя,
Слышите эти слова?
Христос рождается, славите,
Христос с небес, срящите,
Христос на земли, возноситеся,
Пойте Господеви вся земля! <…>
Светом исполнясь внутренним,
Светится Млечный мост.
Правит святую утреню
Хор православных звезд.<…>
<…> Мотив Божественный… Мерцая,
Светила развевали тьму.
Ряды деревьев чернецами
Внимали звёздному псалму.
Луны блестящее кадило
Курилось дымкой облаков.
И всё пустое отходило
Затихнуть где-то далеко. <…>
И, моему настрою слитно,
Со всех сторон, со всех концов
Пел «Да исправится молитва…»
Хор придорожных чернецов.
<…> За окном морозится январь,
Млечный Путь без края и конца.
Всякое дыхание и тварь
Славит, славит своего Творца. <…>
Сосны клонят головы свои,
Совершая воздеянье рук,
И перебирают в забытьи
Чётки ледяные на ветру. <…>
Служит Богу весь подлунный мiр,
Тихий лес над спящею рекой.
О места, забытые людьми,
Лобызаю дивный ваш покой. <…>
Тема «Служба в Храме Природы» по своему значительному месту и духовному смыслу в поэзии иеромонаха Романа (Матюшина) заслушивает отдельного исследования. В данной же статье в связи с концептами «сад / лес» хочется только отметить развертывание этой темы в ритме годового литургического круга, естественно сопряженного с сезонными природными циклами:
<…> Так чудно, так похоже на Служенье,
И здесь поют хоры́, и здесь кадят,
И птицы-богомолки без движенья
На ветках, как на лавочках, сидят.
Молчальники дубы стоят рядами,
Сама земля моление таит.
И облака расходятся Вратами,
И солнышко о Солнце говорит.
Среди произведений названной тематики для завершения данной статьи следует указать стихотворение, поэтический сюжет которого представляет Пасхальную литургию. Это путь к обновлению души через ее слияние с полнотой Божьего мира, где равновелики в своем служении Творцу и роща, и река, и болото, и сад, и Ангелы в небе:
Я шёл один. Свеча и Крест в руке.
Десная фимиамом воскуряла.
И столько было силы в огоньке,
Что тьма, обуревая, не объяла.<…>
— Христос Воскресе! — осенял Крестом,
В таком безлюдьи отклика не чая,
Но роща и река, и эта топь,
— Воскресе! — тихим эхом отвечали.
Выходит, не один взирал горе́?
И не один стремился Крестным ходом?
Со мной, благоговейно замерев,
Встречала Праздник Божия природа.
Места мои! В забытой стороне
Познал я, лобызая Воскресенье,
Что Ангелы слышнее в тишине
И ближе Небо в здешнем отдаленьи.
В поэзии иеромонаха Романа (Матюшина), лирический герой которого ищет ответы на духовные вопросы о смысле жизни, концепты «лес» и «сад» сложны и многогранны. Являясь ядром авторской модели жизненного пути человека, они вобрали в себя и следы народно-православной основы образов, и плоды развития их в лоне литературной традиции, при этом никогда не утрачивая собственной самобытности, индивидуальности, рожденной многолетним глубоким личностным опытом творческого восприятия и поэтического преображения реального природного пространства родной земли.
Марина Новицкая, кандидат филологических наук
Семантика сада и леса в русской литературе и фольклоре: сборник научных статей / отв. ред.: А.И. Смирнова,
И.Н. Райкова. – М.: МГПУ, 2017
Сайт «Ветрово»
9 июня 2025
Спаси Господи!
Мы с Марией на Троицу ездили в лес, за корой осины.
При входе в лес постучали постучали, мол мы здесь (как отец Роман) и лес нас принял. И тут же встретили ужика небольшого, который быстро уполз. В лесу своя атмосфера, тихая, как будто природа только слушает своего Творца.