Иерей Георгий Селин. Достоевский и Черчилль. Пушкинская речь и Фултонская

«О, на­ро­ды Ев­ро­пы и не зна­ют, как они нам до­ро­ги! И впо­след­ствии, я ве­рю в это, мы, то есть, ко­неч­но, не мы, а бу­ду­щие гря­ду­щие рус­ские лю­ди пой­мут уже все до еди­но­го, что стать на­сто­я­щим рус­ским и бу­дет имен­но зна­чить: стре­мить­ся вне­сти при­ми­ре­ние в ев­ро­пейские про­ти­во­ре­чия уже окон­ча­тель­но, ука­зать ис­ход ев­ро­пейской тос­ке в сво­ей рус­ской ду­ше, все­че­ло­веч­ной и вос­со­еди­ня­ю­щей, вме­стить в нее с брат­скою лю­бо­вию всех на­ших бра­тьев, а в кон­це кон­цов, мо­жет быть, и из­речь окон­ча­тель­ное сло­во ве­ли­кой, об­щей гар­мо­нии, брат­ско­го окон­ча­тель­но­го со­гла­сия всех пле­мен по Хри­сто­ву еван­гельско­му за­ко­ну!»

«Протянувшись через весь континент от Штеттина на Балтийском море и до Триеста на Адриатическом море, на Европу опустился железный занавес. Столицы государств Центральной и Восточной Европы — государств, чья история насчитывает многие и многие века, — оказались по другую сторону занавеса. Варшава и Берлин, Прага и Вена, Будапешт и Белград, Бухарест и София — все эти славные столичные города со всеми своими жителями и со всем населением окружающих их городов и районов попали, как я бы это назвал, в сферу советского влияния. Влияние это проявляется в разных формах, но уйти от него не может никто. Более того, эти страны подвергаются все более ощутимому контролю, а нередко и прямому давлению со стороны Москвы».

Как вы, наверное, догадались, читатель, первой была процитирована Пушкинская речь, второй Фултонская. Их разделяют 66 лет. Сказанное Достоевским в 1880 году увидел осуществившимся Черчилль в 1946 году. К народам Европы с распростёртыми объятиями пришли те, кому они были очень до́роги. Но Черчилль не смог возвыситься до понимания великого замысла пришедших, выраженного в процитированных словах Достоевского, и назвал эти объятия железным занавесом, опущенным на Европу от Штеттина до Триеста.

Штеттин (по-немецки), или Щецин^[1] (по-польски) принадлежал некоторое время Швеции, затем отошёл к Пруссии, а после второй мировой войны стал крупнейшим польским портом. Триест же после 1945 года был под протекторатом ООН, пока в 1954 году не отошёл к Италии. Соединив на карте оба города линией, вы увидите, какую часть Европы закрыл от взоров Черчилля «железный занавес», и поймёте его огорчение: обидно, что стало плохо видно.

Название забора, разделившего Европу, «железным занавесом», с одной стороны, удачное, а с другой, не очень, потому что, повторюсь, намерение у соорудивших его были самыми добрыми. Они хотели построить новую жизнь, которая должна была быть счастливой и образцово-показательной, поэтому скрывать её за занавесом не имело смысла. Напротив, эта жизнь должна была быть выставлена напоказ. Однако скрывали. Почему? Потому что видеть счастливую жизнь полагалось не всю, но только те её места, которые открывались со смотровых площадок. Поэтому занавес не совсем правильно называть железным. Он был приоткрыт, но не для всех. Видеть жизнь за ширмой было можно, но не везде. Поэтому лучше назвать этот занавес театральным. Когда выдрессированные актёры расставлялись для исполнения разученных ролей, тогда занавес открывался, и начиналось представление под названием «Спасибо коммунистической партии за нашу счастливую жизнь».

Черчилль: «Варшава и Берлин, Прага и Вена, Будапешт и Белград, Бухарест и София — все эти славные столичные города со всеми своими жителями и со всем населением окружающих их городов и районов попали, как я бы это назвал, в сферу советского влияния». Г.С.: Называя построение новой жизни в названных столицах «сферой советского влияния», Черчилль мыслит как узколобый собственник, тогда как смотреть на послевоенную Европу нужно sub specie aeternitatis (лат.: с точки зрения вечности). Чего хотели строители коммунизма? По слову Достоевского, они хотели указать народам Европы «исход европейской тоске в своей русской душе», и для этого попытались вырывать из жизни людей корень их мучений ― частную собственность. Ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям. Истину глаголеши, святый апостоле Павле. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу (1 Тим. 6: 8-10).

Жажда прибыли приводила и приводит не только к бедствиям и пагубам (церковнославянский перевод: всегубительству и погибели), но к страшным преступлениям. Вот как об этом писал теоретик новой жизни, которую хотели построить за железным занавесом коммунисты, Карл Хершелович Маркс: «Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживлённым, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы. Доказательство: контрабанда и торговля рабами».

Страсть к наживе ― причина мiрового неустройства. Достоевский: «И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе…». Г.С.: Европейская тоска. Откуда взял её Достоевский и поселил в народах Европы? Из своей души. Его собственная душа была наполнена тоской, которую я бы назвал не европейской, но всемiрной. И знаете, когда она возникает? Она рождается у людей, утративших связь с Богом, как это произошло у разбираемых Достоевским персонажей пушкинских произведений, Алеко и Евгения, терзаемых мiровыми идеалами.

Достоевский: «Эти русские (опять употребляется это спорное в приложении к оторванным от русского народа скитальцам слово. ― Г.С.) бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнут (они никогда не исчезнут, потому что вечны. ― Г.С.). И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мiровых идеалов (почему же не русских идеалов, если они русские люди, почему мiровых? ― Г.С.) и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского ― интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемiрного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемiрное счастие, чтоб успокоиться (почему же ему не хочется покоя со святыми, почему нужно непременно во «всемiрном счастии» успокоиться?^[2] ― Г.С.): дешевле он не примирится, ― конечно, пока дело только в теории».

Эти борцы за мiровое счастье, утративши веру во Христа, наполнили души шумом и звоном своих фантазий и решили ими поделиться не только с русским, но со всеми народами земли. Ознакомиться с разбором Пушкинской речи Достоевского, где подробно рассматривается такая отличительная черта Алеко и Евгения как скитальчество, можно в статье «Антихристианская направленность Пушкинской речи Достоевского».

Пушкинская и Фултонская речи ― эпохальны и провидчески. Ораторы просверлили своими взорами далёкое будущее. Поэтому слова Черчилля зазвучали с новой силой в наше время на очередном витке противостояния коллективного Запада и России. Но высокий футуристический полёт речи Достоевского был прерван революционными событиями 1917 года, потому что упоминание в ней Христа («окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!») шло вразрез с установками партии и правительства. Но в наши дни Христу нашлось место в этих установках, и поэтому вдохновенный полёт Пушкинский речи должен быть возобновлён. Второе дыхание готова обрести речь Достоевского, потому что в ней ярко говорится о том, что называется нынче Русским мiром^[3].

Русский мiр, описанный в этом стихотворении иеромонаха Романа (Матюшина-Правдина), больше сотни лет назад был очерчен в Пушкинский речи Ф. М. Достоевского. И увы, этот мiр закрыл собой мiр Божий. «Церковь в параличе с Петра Великого. /…/ Народ наш оставлен почти что на одни свои силы. Интеллигенция мимо», ― написал Достоевский в 1881 году. Он ошибся, не только назвав Церковь больной, но и в отношении интеллигенции, сказав, что она «мимо». Напротив, интеллигенция усердно участвовала в переделке народной жизни на свой интеллигентский манер. В том-то и дело, что русский народ не был оставлен интеллигенцией, но самым усиленным образом перестраивался ею. Интеллигенция много постаралась привить народу своё «русское» мiропонимание и перевести жизнь народа «на свои рельсы» (выражение советской эпохи).

«Гениален Гомер, и гениален Вергилий, гениален Гегель, и гениален Шолохов, Конфуций и Шопенгауэр, Бетховен и Рубенс… Но ни одного из них не возьмёшь с собой в загробный мир и не оправдаешься ими перед Всевышним (выделено мной. ― Г.С.). Более того, и сам ни на шаг не станешь лучше от многолетнего изучения чужой мудрости и чужих мыслей. Не станешь, прошу прошения, даже умнее. Кажется даже по наблюдениям за книгочеями, всеми этими философами и писателями, что дело обстоит как раз наоборот: приобщённость к этой копилке всемирной мысли делает человека как-то глупее, инфантильнее, расслабляя его волю и не давая пробудиться своим собственным, от Бога данным способностям. Ведь, собственно, тот тип людей, который называется интеллигенцией, и есть тип, воспитанный на кумирне всемирной культуры, национальной по форме и международной по содержанию. Это тип, который может в зависимости от всяких привходящих особенностей своей биографии или происхождения и семейных традиций больше иметь склонность или к форме, которая национальна, и быть тогда «патриотом» (в той или иной политической оболочке), или к содержанию, и во втором случае больше и полноценнее отвечать на требование быть „культурным“, то есть еврействующим интеллигентом. А быть интеллигентом по смыслу слова значит быть причастным Универсальной интеллигенции теософов, то есть к Всемирному Разуму, к разумной всемирности, которая выражает себя в „культуре“. Вся нация почти обынтеллигентилась, пройдя через общеобразовательную школу и всю систему пропаганды культурных ценностей и получая каждый день через телевидение и газеты очередной заряд этих самых „ценностей“ (выделено мной. ― Г.С.)», ― пишет В. М. Острецов в книге «Масонство, культура и русская история».

О духовной ориентации другого героя этой статьи, Уинстона Черчилля, нашёл две заметки в интернете. Первая о его увлечении исламом, и вторая о несогласии с «Законом о церковной десятине». Поэтому, в виду скудости сведений о религиозности Черчилля, приходится каламбурить. Фамилия Churchill переводится как «церковь больна»^[4] ― Church ill. И получается та же картина, что и в случае с Достоевским, но уже на английский манер.

Говорят, что Достоевский и Черчилль выражают различные ценности и противостоят друг другу. Неправда. В действительности, как ценности западного мiра, так и ценности мiра, который теперь принято называть Русским, являются частями единого мiропорядка. Кого бы ни послушали люди, и за кем бы ни последовали, за первым оратором или за вторым, в любом случае они окажутся в духовном проигрыше, потому что пройдут мимо своего спасения. Поэтому обратимся ко Господу, да убережёт Он христиан от прелестей обеих речей. Будем молиться Христу Богу словами святого Симеона Нового Богослова: «Да не кроме обрет мя Твоея благодати, прелестник восхитит мя льстивне, и прельстив отведет Боготворящих Твоих словес». Сего ради к Тебе придаем и тепле вопием Ти: спаси нас, Господи!

Иерей Георгий Селин
Сайт «Ветрово»
16 мая 2024