Монахиня Евфимия (Аксаментова). Немного полемики

Из книги «Увидеть однажды. Воспоминания об отце Кирилле (Павлове)»

Вся­кий, кто пы­та­ет­ся се­год­ня го­во­рить об от­це Ки­рил­ле (на язы­ке ли до­ку­мен­таль­но­го ки­не­ма­то­гра­фа, или ли­те­ра­тур­ном), ока­зы­ва­ет­ся пе­ред фак­том, что да­же би­о­гра­фи­чес­кий ма­те­ри­ал, име­ю­щий­ся в на­шем рас­по­ря­же­нии, ску­ден и до­ста­точ­но ма­ло чем от­ли­ча­ет­ся от мно­жест­ва дру­гих би­о­гра­фий его со­вре­мен­ни­ков. От­час­ти та­кая ску­дость обус­лов­ле­на кресть­янс­ким про­ис­хож­де­ни­ем стар­ца: в среде простых сельских тружеников внимание на родовых и семейных традициях особо не заострялось. Жизнь в тяжелых каждодневых трудах просто текла своим чередом. Не сохранилось у старца ни фотографий родителей, ни его детских; не было каких-то особых сакральных воспоминаний из детства, что в великом множестве встречаются в иных жизнеописаниях. Возможно, о переживаниях мистического свойства он сознательно умалчивал — и это так похоже на батюшку. Многое мы так и не удосужились подробнее расспросить у отца Кирилла, пока он был жив…

Впрочем, наибольшей утратой мне представляется гибель тетрадей с его записями дневникового характера, которые батюшка вел в пору своей учебы в семинарии, Академии и в первые годы пастырского служения. Одну такую тетрадь (и судя по всему — единственную, датированную 1955 годом) он как-то подарил мне в Переделкине как раз со словами, что прочие записи давно утеряны, пропали в родительском доме в Маковых Выселках, где и хранились. Сгорели, кажется, при пожаре. Та последняя, единственная тетрадка за 20 копеек, что и по сей час мое самое дорогое сокровище, хранила в себе памятные случаи милости Божией к старцу. Это были переживания первых лет монашества и пастырства, в которых, как в чистом роднике, отражалась душа смиренная, преданная Богу и напрочь лишенная честолюбивых помыслов…

И в последующие годы нежелание как-то выделяться из общего контекста жизни своих современников и своих собратьев по монастырю — основополагающее настроение любого его разговора о себе, если таковой приходилось заводить. Не будучи сурово замкнутым, но всегда открытым для радушного человеческого общения, отец Кирилл умело уходил от любых внешних попыток побудить его нарушить границы личных норм поведения, очерченных евангельским смиренномудрием, и «лишнего» никогда не говорил. К примеру, его однокурсники по Академии вспоминали, что он всегда по-товарищески охотно был готов помочь всякому из них в учебе, как и все «скидывался» в общий фонд скромных студенческих застолий (уж какие они там были, после войны-то?), но собственно дружеских посиделок избегал — готовился к монашеству. А по принятии в число лаврской братии его всегда видели где-нибудь в укромном уголке храма с томиком Евангелия — не за разговорами о себе и о пережитом…

Возможно, отсюда, из этой неяркости общей палитры его жизни — неуемные попытки иных почитателей отыскать что-то необычное в его биографии. А точнее — добавить. Вот и невесть откуда взявшиеся пересказы о таинственной бабушке с чудотворным образком, о фашистском плене, о разведке… Откуда?.. Вот и Дом Павлова с его героической обороной, на многие годы превративший жизнь старца в пресловутую оборону от Дома Павлова… Это и якобы пророчества уже парализованного батюшки о страшных войнах, что неизбежно обрушатся на мир и Отечество после его смерти… И, наконец, странный поход к варвару-стоматологу, непрофессиональное лечение которого якобы спровоцировало у батюшки обморок и последующий инсульт… Такое ощущение, что кто-то остро нуждается если и не в мифологизированном подвиге, то хотя бы в зловещем местечковом апокалипсисе как минимум.

Надо заметить, что жить в напряженном ожидании новых потрясений, как это ни парадоксально, значительно комфортнее, чем жить свою обыкновенную повседневность в безвидном духовном подвиге, как жил её сам старец. Повседневность скучна и удручает тем, что постоянно приглашает обывателя нос к носу столкнуться с собственным невежеством и страстями, а это весьма болезненно. Значительно проще погрузиться в фантазии о судьбах мира, о катаклизмах, нависших страшной угрозой над всем человечеством: всеобщая роковая опасность отвлекает от той лютой бездны, которая обдает тебя то холодом, то жаром из недр твоей собственной души — подчас пустой, больной и озлобленной…

Да простят меня те, кто мыслит иначе, — я предпочту в ситуации с Домом Павлова разделять позицию самого батюшки, который всегда отказывался от этого «героического факта» своей биографии. Сегодня стараниями архивистов этот вопрос, как мне стало известно, исследован и вполне исчерпан: отец Кирилл и в самом деле не был тем самым автоматчиком, что оборонял легендарный дом — его фронтовой подвиг в Сталинградской баталии имел несколько иную географию. Но для меня это ничего не изменило. Даже если представить на минуту, что всех архивистов ввели в заблуждение какие-то таинственные злые силы, — это ничего не меняет в существе дела. Ибо тот отец Кирилл, которого я видела и знала, был глубже, мужественнее и содержательнее покрытого конспирологическим туманом бойца-автоматчика — пусть даже самого храброго и неустрашимого.

Историю со стоматологом мне придется дополнительно осветить позднее — справедливости ради следует реабилитировать тех, кто через эти непроверенные, но опубликованные домыслы оказался косвенно оклеветан.

Характеристика начала «нулевых» — неумолкающие разговоры о «войнах и военных слухах», об ИНН, о грозных предупреждениях «старцев»…

Отец Кирилл внимательно, испытующе, но вместе с тем с осторожностью подходил ко многим сложным вопросам современной жизни. Он не отрицал опасности глобализационных проблем, встающих перед человечеством. Но сам батюшка, напитанный словом евангельским, радел прежде всего о чистоте внутреннего человека, и если уж призывал, то призывал к благочестию как к единственному пути, на котором христианин окажется защищен от перипетий нашего непростого времени. Однако молва «слепила» из выборочных и выдернутых из контекста высказываний отца Кирилла то, что требовалось на сиюминутную, хотя и старую как мир потребу, — образ грозного «народного прозорливца», настороженно поджидающего антихриста…

Прикрываются сегодня знакомством с отцом Кириллом и многие сомнительные «духовные авторитеты»: кому-то старец, видите ли, «является во сне» и всячески одобряет его маргинальные, но вполне соответствующие антиглобализационному мейнстриму умонастроения; а кто-то призывает нещадно бить врагов Православия и «умирать за Христа» под портретом нашего незабвенного духовника, именуя себя его преемником. Всё это невыразимо больно. И жалко простых доверчивых людей, которые оказываются «уловлены» на подобную «наживку». Но… на каждый роток платок не накинешь.

До конца восьмидесятых годов XX века поползновений как-то «обогатить» биографию старца, думаю, не делал никто. Тем более — после войны, в первые десятилетия возрождения монашеской жизни в Лавре. Тогдашние духовные чада отца Кирилла — выходцы из той же непростой эпохи, что и он сам, и носители той же серьезной религиозности и евангельской скромности. Скромности во всём. Богатство биографических красок жадно ищут сегодня. Сегодня мы вообще слишком много говорим. И в этом непрекращающемся словесном шуме всё труднее улавливается тонкий аромат подлинной духовной красоты, который был столь присущ выходцам из тех суровых, тяжелых и молчаливых времен…

Из книги монахини Евфимии (Аксаментовой) «Увидеть однажды. Воспоминания об отце Кирилле (Павлове)». Ульяновск: Издательство Симбирской митрополии, 2022