Людмила Ильюнина. Иеродьякон Никон (Муртазов)

(1939–2020, 9 января)

Семья Муртазовых особенная, испокон века были в ней молитвенники. Молитвы их принесли обильный плод — почти одновременно четверо членов семьи приняли монашеский постриг. А «монашескую закваску» молодые Муртазовы — Александр, Анастасия и Борис — получили еще в ранней юности. В их доме мама Дарья Матвеевна приютила монахинь из закрытого Чистопольского женского монастыря. Иеродьякон Никон (Муртазов) на склоне своих дней с любовью вспоминал о воспитавших его и брата монахинях.

В обычных семьях младший ребенок бывает наиболее обласкан и забалован. Но Бореньке Муртазову Бог послал судьбу страдальца с младенческих лет. Вот как об этом рассказывает сам батюшка: «Когда я немного подрос… то однажды выполз из подворотни на дорогу и уснул, а по дороге ехал дед на маслозавод с бидонами молока. Его телега колесом переехала мне ногу. Так пришли мои первые испытания жизни.

Война лишила нас не только продуктов, но и одежды. Я простыл и заболел туберкулезом легких, а потом и костей. Детский сад, школа, игры ребят на улице, а я стоял в стороне, грустно наблюдая картину. Мама повезла меня на лечение в Казань.

Недалеко от нашего села находится деревня Шахмайкино. Около нее находится глубокий овраг, овеянный легендами случайных разбойничьих нападений на путников в ночное время, который так и называется — Шахмайский овраг. Только небольшая насыпь позволяет машинам ходить в город Чистополь. Этой дорогой мне суждено было ехать в Казань на лечение. Дядя Ваня Дроботов вел машину, и когда стали подниматься из оврага наверх на прямую дорогу, у машины отказали тормоза, и она сама поехала вниз. Шофер и мама выскочили из кабины, а машина сама остановилась у самой кромки оврага. Еще немного, и я полетел бы вместе с машиной вниз. Незримая небесная рука сотворила чудо. Об этом я ничего не знал и услышал только от мамы»^[1]. В этом повествовании проявилась характерная для всех рассказов отца Никона-писателя черта: говоря об испытаниях (и в своей жизни, и в жизни других людей), он видит Промысл Божий в происходящем и хранит непоколебимую веру в то, что Бог защищает человека на всех путях его.

Так же рассказывал отец Никон о своем пятилетнем пребывании в туберкулезном санатории (даже вставать на пол ему не разрешали), принося Богу благодарность за заботу врачей и учителей. С благодарностью в последующем говорил он о тяжких болезнях, которые преследовали его всю жизнь. В конце жизни на вопрос журналиста «В чем смысл человеческих страданий?» отец Никон ответил: «Господь говорит в святом Евангелии: кого люблю, того и наказую (см. Откр. 3:19). И в другом месте: биет всякого раба, его же приемлет (см. Евр. 12:6). Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя (Пс. 117:18). По любви Своей Господь посылает нам болезни для испытания нашей веры и любви к Нему, для вразумления грешных, чтобы они отстали от грехов, для наказания за грехи, свои и родительские»^[2].

Для всех, кто знал отца Никона, встреча с ним была Божиим подарком, потому что он был «Божиим человеком» — мудрым, терпеливым и жизнерадостным, даже веселым. Как ему удалось стяжать такой нрав, сам отец Никон невольно открыл нам, отвечая на вопрос журналиста: «Что вам дает силы преодолевать всё?» — «Вера в бессмертие души по слову апостола Павла, благодарение за всё милостивого Бога, а также молитва, чтение святого Евангелия, надежда на спасение, исповедь и Причащение Христовых Таин, а также близость и помощь родных мне людей»^[3].

На последнем признании остановимся особо. Такое благоговейное отношение к матери и к старшему брату редко приходится видеть. Но родными людьми были для него не только родные по крови, но и многочисленные его друзья, да и вообще все те люди, с которыми ему довелось встретиться на земном пути. Об этом свидетельствуют рассказы иеродьякона Никона (Муртазова), не раз публиковавшиеся различными издательствами в Москве и Петербурге. На основе этих рассказов и с пространными цитатами из них — прежде всего из самой полной книги «Серафимов день», изданной в Санкт-Петербурге в 2018 году, — построим наш рассказ о жизненном пути сомолитвенника и соработника схиархимандрита Тихона (Муртазова) на духовной ниве — иеродьякона Никона.

***

Скупо, но с любовью говорит отец Никон об отце: «Большинство ушедших на фронт домой не пришли. Не пришел и мой отец, погибший в городе Торопце под Великими Луками еще в начале войны. Даже после получения похоронки моей бабушке Марфе не верилось, что ее сына Вани нет в живых. В молодости родила она несколько детей, но все они рано умерли. Возможно, умер бы, заболев оспой, и Ваня, будущий мой отец, если бы не отвезла она его по совету людей к чудотворной Сарсазской иконе Божией Матери. На источнике Ваня получил исцеление, но оспа сильно повредила его лицо. Мать и бабушка ждали отца всю войну, не теряя надежды. В то майское утро, когда шли домой солдаты, я видел, как бабушка Марфа, припав к русской печке, горько плакала»^[4].

А о маме отец Никон говорил и писал часто, с особым почтением и любовью: «Моя мама была неграмотной, но сообразительной и памятливой женщиной, а главное, имела глубокую веру в Бога. Она молилась сердцем, испрашивая у Бога милости себе и детям, часто плакала в скорбной своей сиротской жизни. Особенно она молилась Божией Матери и угоднику Божию Николаю, которого называла ласково: “Николай Угодниче, батюшка”. В годы войны, после ухода отца на фронт, ей с тремя детьми жить было очень трудно. Ей довелось работать и завхозом в больнице, и уполномоченным по заготовкам сельхозпродуктов для фронта, и даже лесником, пока позволяло здоровье. И везде она работала честно, получая похвалы и награды. Рекомендовали ее и к вступлению в партию, но мать заявила: “Я неграмотная, да к тому же и верующая, а вам таких не надо”. Так и трудилась в поте лица». Бог спас будущую монахиню Магдалину по молитве детей от неминуемой смерти. Отец Никон вспоминал: «<…> с воспалением брюшины она была отправлена заботливым врачом Фаиной Макарьевной на самолете в Шамскую больницу в Казани. Беспомощная, лежала на операционном столе, и профессор Соколов делал ей сложнейшую операцию. Свекровь в это время поставила на колени всех троих детей — просить у Бога жизни для матери. И мать, по милости Божией, одна из тысячи таких больных осталась живой, можно сказать, выбралась из могилы. Мать понимала, что это детские молитвы доходят до Бога».

С большой любовью отец Никон постоянно вспоминал о монахинях, которые воспитали их с братом Александром и сестрой Настей: «Жил я в юности в небольшом городке на Каме с тихими боязливыми монахинями, что воды никогда и нигде не замутят, одним словом, страх Божий имущими. С этими монахинями мы с матерью как одна семья жили и старались быть с ними одного духа: Богу молиться, пост соблюдать, духовные книги читать и в церкви на клиросе петь, что я и делал усердно. Голосок у меня, правда, не басистый был, но подходящий для старушечьего хора, и регент Ираида Степановна была довольна. Я во всем слушался свою мать и монахинь. Но временами тяжело было это делать, и я роптал, злился, осуждал. Во мне бунтовал не видимый глазами гордый дух свободы, вошедший в меня еще в санатории. Но я был болен и вынужден был смиряться. Вера и Святое Евангелие помогали мне в этом. Летели дни, шли недели, месяцы и годы. Я ко всему привыкал, как привык раньше годами лежать, не чувствовать ногами пола. Привычка — вторая натура».

После смерти матушек-монахинь Дарья Матвеевна продала дом в Чистополе и с помощью благочинного Печерского монастыря архимандрита Александра купила дом в Печорах, куда и переехала семья Муртазовых. Вот как отец Никон рассказывает о своей жизни в Печорах в пору ранней юности (из смирения рассказ ведется не от первого лица, и герой назван Мишей): «Шел тысяча девятьсот шестьдесят третий год. В маленьком печорском домике, где поселился Миша, было тепло и уютно. Хотя на улице стоял сентябрь, дровами на зиму еще не успели запастись. Чтобы купить их, Мишина мама уехала на родину, в далекое Прикамье.

Миша был больной, но с детства утешался рисованием, музыкой и пением в монастырском братском хоре. Всего лишь несколько избушек отделяло Мишин домик от монастырской крепости, внутри которой непрерывно шла особая, многим непонятная монашеская жизнь. Иногда Миша читал на клиросе правило для причастников, заменяя заболевшего монастырского привратника, монаха Аввакума. Ходил он и на просфорню — читать братии какую-нибудь душеспасительную книгу. Братия работали молча и слушали со вниманием»^[5].

Еще живя в Чистополе, Боря Муртазов начал писать иконы масляными красками, вернее, заниматься копированием старых икон. Одна из монахинь, мать Елена, из закрытого в 1928 году Чистопольского женского монастыря, была иконописицей, у нее он учился этому искусству. Живя в Печорах, Борис поступил в Московский народный университет искусств имени Крупской на заочный факультет, который успешно окончил, получив диплом преподавателя рисования. Иконописание и реставрация икон станет «хлебом насущным» Бориса Муртазова, а потом дьякона Бориса и иеродьякона Никона на протяжении всей его долгой жизни.

Когда вместе со своим братом, тогда еще молодым иереем Александром Муртазовым, Борис переедет из Печор в Пюхтицкий монастырь, ему определят послушание реставратора. И диво-дивное — он, немощный инвалид, взбираясь на высокие леса, в одиночку сможет восстановить настенные росписи в Успенском соборе. И все долгие годы пребывания в обители будет писать иконы (напишет несколько иконостасов для разных храмов!) и реставрировать старые образа. Когда в Петербурге на Карповке вновь откроется Иоанновский монастырь и поначалу будет оформлен как подворье Свято-Успенской Пюхтицкой обители, отец Борис, ставший уже в то время дьяконом, напишет иконы для первого иконостаса в нижнюю церковь в честь преподобного Иоанна Рыльского. И до сих пор этот иконостас стоит как память о дорогом батюшке отце Никоне.

Духовником Бориса Муртазова в Печорах стал схиархимандрит Савва (Остапенко). О нем, так же, как и о других подвижниках славной Печерской обители, отец Никон написал трогательный рассказ. Приведем отрывок из него: «В шестидесятых годах ушедшего столетия в Псково-Печерском монастыре проживали несколько благодатных старцев, известных в народе. Среди них — схиигумен Савва (Николай Михайлович Остапенко), с которым я имел счастье общаться в течение пяти лет в далекие годы своей юности. Простота и скромность, общительность и благожелательность ко всем украшали седовласого старца. Освященный благодатью Святаго Духа, батюшка был доступен каждому, кто приходил к нему за помощью, советом, благословением и молитвой. И всех он утешал, ободрял словом, помогал молитвой, раздавал в благословение иконки, крестики, книжицы, четки, святое масло и просфоры. Небольшая келья батюшки вся была увешана иконами, а посреди стоял шкаф, в котором хранился узел с заранее приготовленным для погребения облачением. В этой келье батюшка читал письма и исповеди и отвечал на них. Жил батюшка не для себя, а для людей. Все приношения, какие он получал от прихожан и паломников обители, отправлял духовным чадам как благословение. <…> Моим послушанием было раскрашивать анилиновыми красками перефотографированные иконки. Как-то я то ли поленился исполнить послушание батюшки, то ли не хватило времени, но я не принес ему иконки к службе. Заметив меня на клиросе (в то время я пел в братском хоре), старец при всех мне ничего не сказал, а позже, вздохнув, укоризненно произнес: “Послушание выше поста и молитвы. Вот если ты не придешь на клирос — служба не остановится. А не принес иконки — и дело остановилось, люди сегодня уедут не утешенные. Выбирай всегда из двух дел одно — главное”. С этого дня я старался выполнять это послушание в срок»^[6].

В Печорах у отца Бориса появилось еще одно послушание — он стал петь на клиросе. И потом долгие годы, почти до последнего издыхания, клирос стал его любимым местом прославления Бога. Вот как скромно батюшка говорит в одном из рассказов о своем певческом искусстве: «Обладая небольшими способностями к пению, я, по благословению наместника монастыря архимандрита Алипия, был принят в братский хор. Там я впервые встретился с молодым священником отцом Ипполитом, который служил в свою череду и пел на клиросе тенором. <…> Однажды я поднялся по крутой лестнице в монастырский сад. Вечерело. На небольшом холмике я увидел изящную беседку с острым шпилем, которая почти вплотную примыкала к одной из башен монастырской крепостной стены. Кругом стояла тишина, настоенная на сладком благоухании цветов. Я поднялся по каменным ступенькам и заглянул в беседку. Там на коленях в молитвенной позе стоял отец Ипполит, весь ушедший в молитву. Слезинка, выкатившаяся из глаза, светилась в вечернем свете на его впалой щеке. Я смутился, затаил дыхание и поспешил незаметно уйти. Эта картина — плачущий коленопреклоненный монах — навечно запечатлелась в моей памяти». Этот отрывок показывает, каким благодарным человеком был отец Никон: в своей памяти он хранил образы многих людей и встречи с ними, а потом старался поделиться своей внутренней сокровищницей со всеми, кто читал его простые, благодатные короткие рассказики. Детская душа была у батюшки Никона, всю жизнь он прожил, исполняя заповедь Будьте как дети! (см. Мф. 18:3). И рассказы он стал писать по послушанию маме — Дарье Матвеевне, это она сказала: «Пиши, Боря. В жизни всякое было, надо для памяти записать. Людям полезно будет».

Ради сугубой его чистоты Святейший Патриарх Пимен благословил отца Никона (тогда дьякона Бориса, рукоположенного в Троицком соборе Пскова) на жительство в женском монастыре, куда он последовал вслед за своим братом, ставшим духовником Пюхтицкой обители. О самом монастыре, его насельницах и паломниках батюшка написал немало рассказов. Приведем полностью один них — «На святом месте». Рассказ этот, проникнутый покаянным духом отца Никона, будет полезен для каждого верующего человека.

«Если мы грешим на святом месте, где постоянно пребываeт благодать Божия, то усугубляем свой грех тем, что пренебрегаем святыней. Своим сомнением, леностью, нерадением мы оскорбляем ее и Бога. Человек освящает место, а не место человека, хотя оно и помогает человеку в приобретении добрых качеств. Святое место освящает наши труды, помогает осознать смысл жизни, подвигает сравнивать свою жизнь с тем светом, который окружает святыню. Святое место помогает смириться, напоминает о Боге, но насильно никого к Нему не ведет. Когда мы переехали в Пюхтицу, то пригласили знакомого профессора Московской духовной академии, ныне покойного отца Алексия Остапова, посетить наш земной рай. Ответил нам отец Алексий так: “Чтобы жить в раю, надо иметь прародительскую чистоту”.

Когда я впервые приехал в Пюхтицу, то для меня там всё было свято: люди, храмы, природа. Сам дух, пребывающий там, как-то особенно сладко умиротворял душу, ослаблял страсти. Об этом мне тогда говорили и приезжие рабочие-трудники.

Я стоял в храме у самых входных дверей, приютившись в уголке, и видел, как священник, отец Петр (Серёгин), седой, с суровым, как мне казалось, пронизывающим всех взором, похожий на ветхозаветных пророков, медленно кадил в храме. По лесенке на хоры бесшумно поднимались монахини и послушницы. Покаянно пел хор, далеко ввысь уносились голоса певчих… Казалось, что ты уже не на земле стоишь, а на небо вознесся.

Но враг, видя, что человек начал молиться, каяться, непременно найдет на него своими помыслами или подошлет того, кто работает ему. Постепенно благоговение уходит, начинается оценка людей и явлений, приходит самооправдание, бесстрашие, дерзость, окаменелость сердца, а с ними даже неверие. И лишается человек духовного рая, живет в раю земном. Это происходит потому, что мы еще носим в себе ветхого человека со всеми его страстями и похотями. Мы не истребляем в себе греха осуждения ближних. Мы не оцениваем своих слов, поступков, не боремся воздержанием со своими страстями, как надлежало бы бороться. Жалеем себя, ищем покоя телу, жаждем земных, плотских удовольствий.

В святой источник Пюхтицкого монастыря я вначале окунался постоянно, а потом всё реже и реже. Наконец почти перестал ходить к источнику, хотя и знал, что в нем совершалось и совершается множество исцелений по вере людей. Я вдохновлял паломников идти на источник, а сам в стороне стоял — духа не хватало опуститься в холодную воду. Почему так? Да потому, что вера слабела.

Один известный русский поэт писал о святынях Палестины:

И вот приехал человек на Святую Землю, упал на песок, пролил слезы. Один день, второй, третий… А враг-завистник, видя всё это, зашепчет ему, как Еве в раю: “Может быть, это не то место, где Спаситель Отца умолял. Может, и камни не эти, и деревья”.

Если не бороться с помыслами, то горе человеку — пленит его враг сомнением и окамененным нечувствием. Уйдет из души умиление, вера начнет угасать. А внешне все будет хорошо, потому что он продолжит соблюдать правила, посты, жить на святом месте. Везде надо быть на страже своей души, своей веры. Необходимо возгревать себя постоянным напоминанием о святости того, что тебя окружает. Везде нужна борьба со своим ветхим человеком, и везде нужно призывать на помощь Бога, Царицу Небесную и святых угодников Божиих.

Сказано: “Не все в монастыре спасутся, и не все в миру погибнут”. Спасает не место или одежда — спасает Господь. Но бывает и так: приходят женщины, к примеру, в монастырь, поживут, поработают, а потом жалуются, что нет молитвы, нет того умиления и чувства близости Бога, которые были у них, когда они жили в миру. Жалуются, что чувствуют как бы опустошение. Иногда посещает не только духовная пустота, но и телесные болезни. Причина всему этому в том, что там, в миру, с ними все-таки была призывающая благодать Святаго Духа, которая дается всякому грешному человеку втуне, незаслуженно, за крестные страдания Господа Иисуса Христа. Писание говорит о жизни в миру: “Где умножается грех, преизобилует благодать”. Благодать окружает, подобно свету, воздуху, защищает, умудряет, просвещает ум, освящает сердце и умиляет его. А когда Бог загонит Свою овечку в стадо, закроет за ней двери, то сокроется от нее. И теперь она должна будет зарабатывать благодать своим трудом, терпением, смирением, безропотным послушанием. Это уже трудовая благодать, которая уйдет с душой в Вечность. Теперь Господь только наблюдает за ней, но уже не ведет, как в миру, за руку. Оттого и тоскует по Бозе душа наша.

И потому мы знаем, что блаженны не званые, а избранные. Званы мы в Крещении все, но избрание достигается молитвой, добрыми делами, постом, терпением скорбей и болезней. Благодать может отступить от уже призванного человека, особенно живущего на святом месте. Благодать может отступить и для того, чтобы человек смирился. Преподобному Силуану Афонскому однажды было сказано: “Держи ум твой во аде и не отчаивайся!” И преподобный внял этим словам»^[7].

В первые годы жизни братьев Муртазовых в Пюхтицах еще была жива блаженная старица Екатерина, ныне прославленная в лике святых. Про отца Александра (будущего схиархимандрита Тихона) она сказала: «Он мученик». А отцу Никону, когда он назвал свое имя, сказала: «Не Борис, а бодрись!» Рассказывая об этой встрече, отец Никон прибавлял: «Вот я и бодрюсь!».

С уважением и благоговением рассказывал отец Никон о старейшем духовнике Пюхтицкой обители — протоиерее Петре (Серёгине): «У него было большое чувство любви ко Христу. Когда он выходил говорить проповедь на Евангелие или Апостол, то почти всегда плакал. Молитвенник он был, всегда творил Иисусову молитву. А нас с братом он полюбил»^[8].

Во время заочного обучения в Московской духовной семинарии (он приезжал два раза в год на сессии) дьякон Борис Муртазов посещал иеросхимонаха Сампсона (Сиверса) и говорил, что такой исповеди, как у батюшки Сампсона, больше ни у кого он не проходил: его «Божия Матерь облагодатствовала страданиями. И он видел человека насквозь: на исповеди не просто слушал грехи, а разбирал каждый грех, его истоки и причины. После его исповеди выходил как после хорошей бани».

В Пюхтицы не раз приезжал старец Николай Гурьянов и приходил в келью к отцу Борису «послушать птичек-канареек, которых он тоже любил»^[9]. Это всё были родственные души.

Особо нужно сказать о духовной близости с митрополитом Таллинским, впоследствии Патриархом Алексием II. Как памятник этой близости отец Никон хранил письмо Святейшего. «Когда я окончил Духовную семинарию, Святейший подарил мне Библию с благословляющей надписью. А здесь, в Иоанновском монастыре, где я живу уже десять лет, хранится поистине бесценный дар — его письмо мне, грешному, когда я занемог, полное слов любви и отеческой заботы: “Дорогой отец Борис! Радуюсь, что ты начинаешь поправляться. Поминаем молитвенно тебя — болящего. Не спеши приступать к своим обязанностям. Находись в Печорах столько, сколько велят врачи. В будущем тебе нельзя столько работать. Никаких дополнительных работ тебе брать нельзя. Вот ты сам убедился, к чему приводит переутомление, постоянное недосыпание и перегрузка. О том, что можно будет делать и чего нельзя, мы поговорим, когда ты поправишься. Не скорби, что ты находишься вдали от своих близких и родных. Главное — поправляйся. Надо хорошо окрепнуть. Храни тебя Господь. С любовью м. Алексий. P.S. Я всё еще до сих пор болею, уже больше месяца, и не был в епархии на первой неделе Великого поста”.

Как же я возрадовался сердцем, получив эти строчки заботы обо мне, незаметном рабе Божием! Никакие дары не сравнятся с этим посланием, которое я храню уже двадцать пять лет как благословение и утешение. Оказывается, владыка всех помнил и болел за всех душой»^[10].

Интересна еще одна история, связанная с митрополитом Алексием, в которой отец Никон невольно рассказал о том, как приходилось ему самому смиряться. «Алексий II, будучи еще владыкой Санкт-Петербургской кафедры, вручил мне за дьяконское служение и иконописные работы серебряную медаль преподобного Сергия Радонежского и грамоту за подписью тогдашнего Патриарха Пимена. Вот она. “Грамота о награждении медалью преподобного Сергия Радонежского II степени дьякону Борису Муртазову, клирику Успенского женского монастыря в Куремяэ Таллинской епархии. Патриарх Московский и Всея Руси Пимен. 3 апреля 1981 г.”. Скромная медаль, осененная именем и образом великого печальника Земли Русской, с девизом на оборотной стороне: “Смирением возвышаемый”. Я ее всегда надевал, как владыка приезжал в обитель. Но однажды обнаружил, что исчезла медаль. Везде искал, всё перетряхнул — нет как нет. Тогда повинился брату: “Батюшка, потерял я медаль-то”. Он улыбнулся: “Да я отдал твою медаль крестьянке одной”. Я: “Как же так?.. Мне, конечно, не жалко, но всё-таки награда от Патриарха, она ведь не просто так дается. И Патриарх говорил: “Кто не носит моих наград, значит, пренебрегает мною”. Отец Гермоген руками развел: “Понимаешь, приходит на днях ко мне эта старая крестьянка, жалится: “Я награждена Сергиевой медалью, но потеряла ее. Что делать-то теперь?” Я ее и успокоил: мол, есть у моего брата такая же — я тебе ее отдам. И отдал”. — “Ну что же, — смирился я, — отдал так отдал. Пусть утешается бабка. Ей медаль эта и впрямь нужнее и важнее. Много ли у наших стариков-крестьян, всю жизнь спину гнувших, радости? Выцветшие грамотки за ударную работу на стенах да медали и ордена”. Можно, конечно, восстановить утраченную медаль, надо только грамоту в Патриархию послать, но думаю, что, наверное, и не надо теперь. Куда мне ее, в гроб разве? Мне уж семьдесят лет минуло»^[11].

Проживая в Пюхтицах, не терял отец Борис, как и его брат отец Ермоген, связь с Печорами и старцами монастыря. Об этом есть свидетельство в одном из рассказов сборника «Серафимов день»: «Кто хоть раз бывал в Псково-Печерском монастыре, тот помнит небольшую, покрашенную в желтый цвет церковь святого праведного Лазаря — друга Божия, или, как говорят, Лазаря Четверодневного. Эта домовая церковь примыкает к корпусу, в котором в шестидесятых годах ушедшего столетия проживали валаамские старцы, добровольно приехавшие из закрытого монастыря. <…> Однажды я приехал из Пюхтиц в Печоры и зашел к старцам. Отец Лука любил Пюхтицкий монастырь как место пребывания Матери Божией и глубоко почитал чудотворную икону Успения Богородицы. Не раз бывал в Пюхтицах в молодые годы и всегда просил у матушки игумении святых молитв. На этот раз, с согласия старцев, он подарил матушке клетку с канарейками, которую я должен был отвезти в Пюхтицы. Пение хорошо, а безмолвие лучше — решили старцы. Ничто не развлекает, ничто не манит в мир. Я привез канареек на Богородицкую гору и понес в игуменский дом. Матушка с любовью приняла дар старца, видя в этом благословение Божие, и велела келейнице Валентине поставить клетку в гостиной»^[12] . Потом клетка с канарейками перекочевала в келью отца Бориса. Многие паломники в Пюхтицы 1970-х — начала 1980-х годов помнят, как Княгинин дом и сама Княгинина горка оглашались время от времени пением заморских птиц.

После окончания заочного отделения Московской духовной семинарии и рукоположения в дьяконский чин отец Борис стал служить в любимом монастыре не только как иконописец и певчий, но и как клирик церковный.

В 1991 году, когда Эстония отделилась от России, отец Ермоген, отец Борис, их сестра Анастасия и мама Дарья Матвеевна переехали жить в свой печорский домик, стали вместе служить в Варваринском храме, помогая настоятелю отцу Евгению. Вскоре отца Ермогена митрополит Псковский Евсевий попросил взять на себя восстановление Снетогорского монастыря, а отец Борис в дьяконском чине служил в храме святой великомученицы Варвары у ворот Печерского монастыря семь лет.

В то время он лелеял затаенную мечту — побывать на Святой Земле, припасть к ее великим святыням. И Бог даровал ему весь 1999 год прожить в Горненском монастыре по приглашению игумении матушки Георгии (Щукиной). Послушанием отца Никона в монастыре была реставрация старых, потемневших от времени икон, а также монастырских святцев, дьяконское служение в праздничные и будничные дни, пение на клиросе. Приведем слова отца Никона о работе над иконами, так как больше мы к этой теме возвращаться не будем: «В старых иконах надо сохранить стиль письма, бережно отнестись к ликам святых, умело, осторожно снимая копоть, масляные лаки и олифу, потемневшие от времени. Склеить потрескавшиеся доски, залевкасить их, где пропал грунт, затонировать утерянные места на иконе. Нанести позолоту, если она была там. Работа интересная, кропотливая, я бы сказал, благодатная. Здесь невольно молишься и радуешься каждому успеху. Иконы бывают написаны темперой, канонические, и живописные, написанные масляными красками, а то и просто бумажные, литографические, вставленные в рамки, под стекло. И таким часто требуется уделять внимание. Любая икона — святыня. От любой иконы исходит благодать Святаго Духа, когда мы сердечно каемся, испрашивая помощь, и получаем просимое»^[13].

О Святой Земле и особенно о Горнем монастыре отец Никон с любовью писал в книге «Серафимов день»: «“Иерусалим, Иерусалим, светлая моя мечта, Иерусалим, Иерусалим — город моего Христа”, — поет отец Роман из псковской глубинки. Ему вторят сердца многих тысяч паломников, посетивших хоть однажды в жизни Обетованную землю. Вторит ему и мое сердце, по-особому полюбившее Горненскую обитель, живущих в ней святых людей, тружениц и молитвенниц за всю Русь православную. Летят неумолимо годы жизни. И, хотя прошло уже двенадцать лет, как я расстался со Святым Градом, но до сих пор перед моим мысленным взором встают незабываемые картины природы, немые свидетели евангельских и ветхозаветных событий, великие святыни, отцы и сестры обители. Я не могу забыть это время, проведенное в паломнических поездках, молитвах и трудах на Святой Земле. Это самые светлые страницы моей жизни, подарок неба грешному человеку.

Здесь я встретил настоящую христианскую семью, полюбил ее всей душой. Старался послужить ей, сколько хватало сил. А вдохновение и помощь шли свыше. Служил, писал, реставрировал иконы…»^[14].

На Святой Земле Господь сподобил отца Бориса принять иноческий постриг. Несомненно, что был он монахом «от чрева матери», жил как монах всю свою жизнь, — и, наконец, Бог благословил его, уже шестидесятилетнего, принять ангельский чин на Своей земной родине. Постриг состоялся 5 апреля 1999 года, при постриге батюшка получил то имя, которое было предречено ему за полгода до этого. Это было воспринято как благословение от Господа.

Покинул Святую Землю отец Никон по болезни. Переселение его в монастырь на Карповку было связано с чудом. Кропотливая работа по реставрации икон вызвала проблемы со зрением: оказалось, что на обоих глазах появилась катаракта. Когда у батюшки резко упало зрение и он стал полуслепым, то покойная мама явилась во сне настоятельнице Санкт-Петербургского Иоанновского монастыря игумении Серафиме и попросила ее помочь в лечении сына. У игумении были знакомые врачи-офтальмологи, операция была сделана успешно, а после этого матушка предложила отцу Никону остаться на Карповке. Ему выделили просторную двухкомнатную келью, где могла находиться и келейница, помогавшая немощному батюшке. Но и на Карповке, несмотря на свои немощи, отец Никон продолжал трудиться — пел на клиросе, реставрировал иконы и писал рассказы, готовил книги к изданию.

С благодарностью отец Никон описывал Свято-Иоанновский монастырь и его насельниц. Процитируем поэтические строчки из рассказа «Святое оконце»: «Окна… Как много их в нашем городе: больших и маленьких, высоких и совсем низеньких. Но ни одно из них не волнует сердце верующего человека так, как одно подвальное оконце с крестом в Иоанновском женском монастыре, что на реке Карповке. Сколько людей побывало здесь! Сколько горячих очистительных слез пролито на холодный асфальт в тайной сердечной молитве — с надеждой на исцеление, вразумление и получение помощи. Чем же таким особенным вот уже около ста лет привлекает к себе людей это оконце?

Там, за толстой стеной фундамента храма-усыпальницы, под спудом покоятся мощи святого праведного Иоанна Кронштадтского. Так было раньше и так есть теперь, и по вере своей люди получают от дорогого праведника просимое. Ведь Сама Царица Небесная, как поется в акафисте, назвала его в видении милейшим чадом Отца Небесного. И хотя уже более десяти лет прошло с тех пор, как открыт этот славный, благодатный монастырь, православные, верные прошлому своих родителей, до сих пор не проходят мимо святого оконца: они молятся здесь, кладут цветы и поклоны и только потом идут в храм. Земная жизнь полна скорбей, бед и лишений. И православная душа спешит сюда — за помощью к дорогому батюшке. Как был он дорог всем верующим при жизни, так дорог им и по преставлении. Праведник с высоты небесной видит наши слезы, слышит шепот горячих сердечных молитв всех, прибегающих к нему за помощью, и спешит исполнить их, если это угодно Господу Богу и спасительно для души».

Отец Никон еще с Пюхтицких времен особенно почитал святого праведного Иоанна Кронштадтского и потому был уверен, что это «дорогой батюшка» привел его под кров своей обители. Хоть и редко удавалось отцу Никону спускаться в усыпальницу, но он вдохновенно описывал святое место: «В усыпальнице святого праведного Иоанна Кронштадтского так благодатно: благоговейная тишина, чистота и порядок, всегда много цветов, зажженных свечей, записочек на аналое и под иконой святого праведника. Люди приходят, прикладываются к образу. Кто-то читает про себя акафист дорогому батюшке, поет тропарь и кондак святому или сосредоточенно молится. Велика тайна человеческой души, которую знает только Бог да такие святые, как праведный Иоанн. Дважды в день здесь свершают молебны. Монахини раздают освященное маслице от горящей у гробницы лампады. Люди приезжают отовсюду: святого Иоанна Кронштадтского знает и любит весь мир»^[15].

Так же, как и в Печорах, и в Пюхтицах, и на Святой Земле, проживая на Карповке, отец Никон записывал рассказы паломников и тем самым сохранял свидетельства о чудесах для многочисленных читателей его книг. Двадцать лет прожил отец Никон в Иоанновском монастыре на Карповке. Бог продлил его век до восьмидесяти с лишним лет, что было необычайным для столь болезненного от рождения человека. О чудесной природе своего долголетия отец Никон не раз рассказывал друзьям: «Я пережил все прогнозы врачей, пережил чудом. В детстве болел костным туберкулезом, лечился в санатории семь лет. Когда меня выписали домой, мама спросила у главврача санатория: “А сколько мой сын с этой болезнью может прожить?” Василий Иваныч Ковалин, так звали доктора, не задумываясь сказал: “Если не будет жениться, пить и курить, лет тридцать пять проживет”. А мне тогда было семнадцать лет. Годы шли, а с ними текла и моя жизнь — в Чистополе, в Печорах, в Эстонии, в Пюхтицком монастыре. Как-то к нам в Пюхтицкий монастырь приехала схимонахиня Онуфрия из Одессы. Это была великая столетняя подвижница, которую почитал даже Святейший Патриарх Алексий (Симанский), и когда он отдыхал в Одессе, всегда приглашал ее на беседу. Она отличалась от других благодатным даром, ведением грехов и прозорливостью о длине века человека. Об этой схимонахине рассказал мне мой брат, и я тут же пошел к ней, чтобы спросить о себе. Схимонахиня Онуфрия жила в келье в подвальчике, и у нее как раз никого не было. Увидев меня, она сама подошла ко мне, ласково и кое-что строго тихо сказала на ухо, чего я не должен делать, как жить и чего избегать. И потом добавила: “Ну, лет пятьдесят пять проживешь”. Я обрадовался этому и просил у нее святых молитв за брата, за маму и за себя.

Прошло несколько лет, и с началом перестройки Эстония отделилась от России, и наша семья уехала в Псковские Печоры, в свой домик. Там наша мама сильно заболела онкологией кишечника. Незадолго до смерти отец Ермоген ее пособоровал, и она увидела во сне домик без окон и дверей. “Чей это домик?” — “Этот домик твой”, — ответил неизвестный голос, и она всё поняла. “А как же Борис-то? Он ведь больной и всю жизнь жил со мной”. — “А Борис умрет через год”, — ответил неизвестный голос. Проснувшись, она сказала: “Я умру, а через год и ты собирайся, — так мне сказано”.

Я молчал и, потупив взор, слушал себе приговор. У меня была язва желудка, было три кровотечения, и трижды меня на “скорой помощи” увозили в больницу, когда я жил в Пюхтице. Поэтому от этой болезни можно было ожидать чего угодно, и врач говорил мне, что операции мне не миновать. Что я мог сказать матери? Мама умерла, и я стал духовно готовиться к своему исходу, раздавал вещи, старался почаще причащаться. Летом рокового года к нам приехал с родины председатель колхоза Холин и просил меня написать иконостас для молитвенного дома, который он построил старым сельским жителям. Я с радостью принял заказ, узнал размер солеи, сделал эскиз Царских врат, северных и южных врат, нашел оргалит, нашел доски и написал несколько икон. Обновил несколько старых икон, привезенных Холиным, и зимой иконостас был уже на месте. Батюшка и прихожане меня благодарили. Я был рад, что послужил родному селу. В это время мне исполнилось пятьдесят пять лет. Я думал, что пришло время кончины. И вот мама мне явилась во сне радостная и сказала: “За тебя молился Филипп Дмитрич”, — и ушла.

Филипп Дмитриевич — это был церковный псаломщик старой нагорной церкви в нашем селе, закрытой и разрушенной в 30-х годах. Он был активный защитник и проповедник православной веры в нашем селе, за что был репрессирован и расстрелян в 1927 году в Чистополе, — об этом писали недавно в районной газете. Молитвами мученика Филиппа Господь исцелил мою язву, и я после вещего сна перестал чувствовать боли в желудке, всё мог есть, и вот уже более тридцати лет Господь дает мне жить на земле»^[16].

Старость отца Никона была очень красивой. Для тех, кто не знал его лично, об этом свидетельствуют фотографии последних лет. Эта внешняя красота отразила красоту внутреннего человека. По свидетельству его келейниц, в последние годы отец Никон проявлял дар прозорливости, который вырос из свойственной ему всегда рассудительности. Но сам батюшка свои духовные дарования скрывал: он рассказывал людям простые истории как бы от третьего лица, а на самом деле либо обличал, либо предостерегал своих друзей от какой-либо ошибки. Многие посетители кельи отца Никона на Карповке относились к нему, как к старцу, и жили по его совету.

Отец Никон просвещал людей через книги. Келейницы посещали все православные выставки в Санкт-Петербурге и на выданные батюшкой деньги покупали книги, а он потом их раздаривал посетителям и всегда старался подобрать ту книгу, которая подходила конкретному человеку. Батюшка вообще любил делать подарки, при нем опасно было похвалить какую-либо вещь в его келье — он тут же готов был ее подарить.

Почитали отца Никона и сестры Свято-Иоанновской обители, и игумения Серафима, а он их всех очень любил и жалел. Книгу «Серафимов день» батюшка закончил своеобразным завещанием монахам: «Пусть каждый монах спросит себя: любит ли он свою обитель, в которой Бог благословил его жить и нести послушание? Любит ли он вообще монашескую жизнь, узкий путь, указанный Господом, ведущий в Царство Небесное? Любит ли нищету духовную, унижение, оскорбление, смиренномудрие, чистоту душевную и телесную? Любит ли воздержание во всем, пост и нестяжание вещей и денег? Любит ли свое послушание ради Господа и братию, с которой живет?

Если да, то блажен путь твой, если нет, то недостающее проси у Бога и даст тебе с прибылью, только на благо проси и верь, что получишь.

Саможаление, самолюбование, леность, нерадение о спасении, расслабленность души пищей и негой не свойственны истинным монахам.

Труден подвиг самоотречения от всего себя по примеру Господа: Послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя… Плоды истинного послушания — это радость, тихость, любовь в сердце ко всем, мир в душе и надежда на Бога.

Спроси себя самого, монах: может быть, ты не подумал серьезно, в чем состоит истинное, живое, деятельное монашество?

Может, ты ждал от места пребывания или от человека чуда, которое тебя должно преобразить, а сам собирался только пожинать плоды трудов других?

Ведь ты пришел спасти душу свою через все искушения, какие будут у тебя на пути. Поэтому еще в старину было сказано: “Идешь в монастырь — бери воз смирения и воз терпения”. Можно, конечно, равняться на ленивых и нерадивых, и прожить в стенах монастыря многие годы, не получив благодатных даров, и в унылой расслабленности окончить дни своей земной жизни.

А какое воздаяние ждет тебя за такую рассеянную, беспечную, нерадивую монастырскую жизнь там, за гробом? — Осуждение и муки, как ленивца, лицемера и гордеца. Подумай, монах, о своей жизни!

Мертвая рыба плывет по течению, куда ее несет волнами. А живая плывет против течения мира сего и борется с волнами и ветрами на пути своем, — так и вера наша»^[17].

Слова о подвижничестве, завершающие всю книгу рассказов «Серафимов день», на наш взгляд, наиболее полно отражают жизненный подвиг самого отца Никона: «Когда смотришь на окно, освещенное полуденным солнцем сквозь лист белой бумаги, то ничего не видишь, кроме не очень яркого света.

Когда же смотришь сквозь прозрачное стекло в окно, то видишь природу, небо, солнце, жизнь.

Так и духовные люди, чистые сердцем, видят Бога ярче, глубже, проникновеннее. Им открывается весь человек с его душою, как открывается нашему взору цветущий сад с лепестками, стебельками, листьями и летающими над ними пчелами и мотыльками. Надо очистить ум и сердце от страстей»^[18].

Это уже завещание не только монашествующим, но и всем нам. Отец Никон говорил: «Следите за собой. Если не бороться со страстями с молодости, к старости они могут так разрастись, что задушат нас. Мы не сможем уже с ними справиться»^[19].

Отец Никон оставил в Санкт-Петербурге замечательный памятник своих трудов и молитв. Мало кто знает, что иконостас в часовне блаженной Ксении на Смоленском кладбище создан им. Сам батюшка считал это одним из чудес своей жизни: «Я был счастлив принять участие в восстановлении иконостаса этой часовни, состоящего из пяти икон: центральная большая икона — Голгофский Крест, боковые малые — Спаситель и Божия Матерь и совсем малые, в кругах — святые Александр Невский и преподобная Ксения Римлянина. По благословению Святейшего Патриарха Алексия работа шла очень быстро, успешно, и уже через две недели иконостас был готов и поставлен на место. Тогда же он был освящен — вместе с часовней, которую открыли для народа. Небесная помощь блаженной Ксении была несомненной в этом святом деле. Я сначала удивлялся успеху, а потом благодарил угодницу Божию за молитвы и помощь. Иконостас был временный, так как спешили занять часовню, а потом уже можно было думать о настоящей реставрации. Но время шло, а люди молились перед теми же иконами, изливая свои радости и скорби блаженной Ксении.

С благодарностью вспоминаю пюхтицкого иеромонаха Исидора (Носенко). Он тогда болел онкологией. Незадолго до своей праведной кончины он позвал меня к себе и вручил сверток: “Возьми. Здесь две иконы, писанные на холстах: Спаситель и Божия Матерь. Когда-нибудь обновишь и определишь в какую-нибудь церковь”. После небольшой реставрационной прописки обе иконы отца Исидора подошли в нишу для икон в часовне. Это ускорило дело и открытие дома блаженной Ксении. Святейший Патриарх Алексий и игумения Варвара поблагодарили меня за выполненное послушание»^[20].

Не у всякого человека есть возможность поехать на могилку дорогого отца Никона в поселке Вартемяки у храма святой Софии на подворье Иоанновского монастыря, но придя в часовню блаженной Ксении, помяните ее благоукрасителя — иеродьякона Никона, и его святыми молитвами Господь помилует вас. Сам батюшка всегда говорил: «Много может молитва праведника. Мы поминаем праведников, а они молятся за нас. Так устанавливается взаимность».

Много лет назад мне — совсем молодой девушке, приехавшей на послушание в Пюхтицкий монастырь — отец Никон (тогда дьякон Борис) открыл важное правило жизни. Он сказал: «Ты знаешь, чем отличается православие от других вер? Мы верим, что Бог назначает наказания народам и отдельным людям, что Он дает пророчества и откровения об этом святым. Но мы верим и в то, что молитва может изменить предопределение Божие. Потому важно всегда молиться о том, чтобы Бог нас простил и помиловал».

Несомненно, мы веруем, что отец Никон был праведником, и прежде всего он будет молиться о нас, но воздадим любовью за любовь — помолимся и о нем. И попросим Господа помиловать нас молитвами приснопоминаемого иеродьякона Никона.

Завершим жизнеописание иеродьякона Никона (Муртазова) свидетельством иеромонаха Кирилла (Зинковского): «…хочется отметить, что несмотря на то, что кончина его произошла от неожиданного сердечного приступа, который всегда связан с болезненными ощущениями, лик его был улыбающимся в самый первый момент, когда я его увидел.

По монашескому чину лик на отпевании и погребении бывает накрыт покровцом, но думаю, что душа его радуется, и эта улыбка, которая мною была засвидетельствована на лике почившего иеродьякона Никона, свидетельствует о его светлом переходе в светлый мир, о встрече с небесными жителями и о предчувствовании встречи с Самим Господом»^[21]. Аминь.

Людмила Ильюнина
Сайт «Ветрово»
15 июня 2020