Дмитрий Габышев. Русская печаль

… Русская тоска — это генетическая память о некогда потерянном прародителями рае, это переживание за всякое творение, разделившее с человеком тяжесть последовавшего проклятия, это сострадание о всякой твари, исключённой таким образом из вечного блаженства, это печаль за весь «белый светушко». Также это — предощущение грядущего расставания с близкими в злой час смертный. Оплакивание заранее той разлуки, что предстоит земным с уходящими на Небеса и ещё более со сходящими во ад. Скорбь о том, что всяк земнородный дождётся своего конца. Это также печаль святого долга перед предками, который едва можем потянуть. Это печаль некоего таинственного родства человека с землёю, по которой он ходит, в которой лежат его родные, за которую потому он кровно ответственен и куда, наконец, сам безмолвно сойдёт в урочный час: «Но ложимся в неё и становимся ею / Оттого и зовём так свободно — своею» (А. Ахматова), «Ему как мавзолей земля — / На миллион веков» (С. Орлов).

Да, мы спасены Христом и омыты Его Кровью. Слава Богу! Но сохраняющаяся немощь человеческая продолжает временами вздыматься ощущением мучительного разрыва между тем, как есть, и тем, как должно быть, между тем, каковы мы сами, и каковыми задуманы изначально. Есть в ней место личной трагедии — о прогрессирующей слабости тела, примечаемой в себе самом и своих родных («Догоню, ворочу / Мою молодость!» — А. Кольцов), напоминающей о приближающейся кончине и предстательстве окончательному Суду. Ожидание же Страшного Суда вызывает желание заранее оплакать ту участь, что будет принята по нему. Потому эсхатологические мотивы были так характерны для старой Руси.

Русский человек никогда не боялся этой печали. Напротив, он мужественно стремился обдумать её, отболеть ею. Поколение за поколением русские задаются экзистенциальным вопросом: «Дом стоит, свет горит / Из окна видна даль, / Так откуда взялась — печаль?» (В. Цой) — и в опыте личного созерцания каждый сам для себя находит ответ. Быть может, в детстве, быть может, по мере взросления, но каждый сталкивался с нею, входил, погружался в неё. Без этой печали русский народ не мыслим. Даже русское веселье — носит печать этой печали, потому что всё закончится, и веселье тоже: «Пить будем, и гулять будем, а смерть придёт — помирать будем». Пока не иссякнет такая печаль, своего рода немая молитва за весь мир, будет стоять и мир.

Русская печаль в скудности земных утешений достигла совершенства. Эту русскую печаль мы получили в наследие от наших предков и, по-видимому, должны передать потомкам. Ни у какого другого народа не встретишь такой печали, как русская печаль. Если взять английского Чайльд-Гарольда, то он бежал от тоски, искал «движухи» и развлечений, для русского же традиционно — встретить печаль, познать её, переболеть и далее искать заступничества в Боге, возносить молитвы к Нему. Юный певец Максим Трошин (1978–1995) на одном из концертов говорил: «Часто спрашивают, почему так много грустных песен. И вот я открываю одну толстую книгу и читаю: “Русская музыка с трогательной простотой обнаруживает душу мужика, простонародья. Ничто не говорит так сердцу, как их светлые мелодии, которые все без исключения печальны. Я обменял бы всё счастье Запада на русский лад быть печальным”. Это сказал немец».

Печаль русского человека в своём преемстве восходит от тысячелетнего Адамова плача, и, развивая его, является его достойным продолжением. Она же несёт и сладость радостопечалия — неописуемая благодать утешения нисходит в печалующееся сердце: «И верится, и плачется, / И так легко, легко…» (М. Лермонтов). Иногда она — это томление Екклесиаста: «Но, увы, нет дорог / К невозвратному! / Никогда не взойдет / Солнце с запада!» (А. Кольцов) — то есть неудовлетворённость души конечностью земных утешений и вообще всякой земной радостью, это алчба радости совершенной, идеальной, вечной.

Между тем, русская тоска — тоска не вечная. Она обязательно перемежается минутами искреннего счастья, радости, просветления, праздника. Если этого не происходит, то происходит «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Отсюда есть некоторое домашнее задание нам, русским людям: чтобы печаль была светла и возверзали бы мы её на Господа, и служила бы она поводом обращаться к Нему одному всей душою и сердцем, а не упоялись ею допьяна и не несли её стоически в саморазрушительном упорстве. Недаром, когда Александр Сергеевич Пушкин, элегируя, задавался вопросом: «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана?» — святитель Филарет Московский вступил в стихотворную переписку с поэтом, стараясь отрезвить его: «Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога нам дана». Тот стремился перевести мысль Пушкина в конструктивное русло, обуздать хандру интеллигента. Ведь через самокопание русский человек склонен к болезненному самобичеванию, а через него и к самоуморению («Бедная Лиза» В. А. Жуковского, Катерина из «Грозы» А. Н. Островского и т.д.). Чтобы не быть голословными, вспомним, что накануне революции архиепископ Никон (Рождественский) отмечал пик самоубийств среди декадентствующей петербургской молодёжи: каждый день газеты сообщали о нескольких случаях (в расчёте на каждую сотню тысяч населения тогдашний двухмиллионный Санкт-Петербург значительно опережал этим показателем, в частности, мою теперешнюю родную Тюмень с её почти еженедельными самоубийствами подростков и детей, которые и так кажутся беспрецедентно частыми!).

Ради усовершения нам до́лжно от земного измерения, к которому печаль часто норовит нас придавить, вернуться к смыслам Адамова плача, которые прочувствовал и подробно описал преподобный Силуан Афонский: «Душа его [Адама] терзалась от мысли: “Любимого Бога я оскорбил”». От нашего неясного, многозначительного и неотчетливого ощущения на душе мы должны прийти к ясному, однозначному и чёткому ответу, что нуждаемся в Боге.

Наше задание — попечалившись, осветлить свою печаль. Как? Другой разговор. Для этого надо стяжать благодать доброй жизнью и делами: молитвой и Таинствами истинной Церкви Христовой, в рассудительности, смиренномудрии, добромыслии, доброделании, вообще добродетелях. Так, чтобы в созвучии со словами Христовыми, печаль наша была бы в радость (Ин. 16: 20). Ведь, в конце концов, скорбь может быть от излишней привязанности к земному, пусть и доброму в своей сущности, но не дающему возвести очи к Небу. И даже от гордости — сомнения в благости Божьей. А это грех.

Таким образом, стихийная русская народная печаль имеет черты амбивалентности, но в лучших своих проявлениях носит несомненный положительный, созидательный характер, хотя и нуждается в постоянном воцерковлении — в направлении к совершенному смыслу и святости…

Дмитрий Габышев
Фрагмент картины Павла Рыженко «Ослябя»
Сайт «Ветрово»
5 апреля 2024