Александр Буздалов. Синдром Настасьи Филипповны

Ставший мировым бестселлером роман современной немецкой писательницы Петры Хаммесфар «Грешница» («Die Sünderin», 1999 г.) привлекает наше внимание некоторыми параллелями с произведениями Достоевского, а именно, жанром криминально-психологического триллера с вплетенными в него религиозной и сексуальной темами. Хотя с чисто художественной точки зрения достоинства романа Хаммесфар, прямо скажем, невелики и значительно уступают не то что литературным шедеврам Достоевского, но даже сделанной американским телевидением экранизации (одноименному мини-сериалу 2017 г. Дерека Симонса), где команде профессионалов своего дела удалось вдохнуть жизнь в плоских (словно герои комикса) персонажей Хаммесфар, которой элементарно не хватает писательского таланта и просто вкуса. Тем не менее, идеология и проблематика, которые она использует, оказываются весьма близкой к тем, с помощью которых создан художественный мир Достоевского. Этим же можно объяснить и большой успех произведений этого русского писателя на Западе, т.е. у той же аудитории, среди которой роман Хаммесфар стал «платиновым». Поэтому рассмотрение их в одном контексте может помочь лучше понять «послание» обоих авторов своим читателям, или их «месседж», как говорят теперь; или их «благую весть», как сказал бы сам Достоевский, соответственным образом переживая значение своего творчества; или их «благой месседж», как назвали бы это мы, соединив термины одной идеологии в ее различные исторические периоды.

В основу романа Хаммесфар положена уже затертая в западной масскультуре до дыр тема посттравматического стрессового синдрома, т.е. пережитой в прошлом (как правило, в детстве) психологической травмы (чаще всего, в собственной семье – для пущего потрясения), что накладывает неизгладимый отпечаток на психику героя, делая из него духовно-нравственного калеку или монстра на всю оставшуюся жизнь. Художественные произведения (романы и фильмы), в которых используется этот сюжетный ход, без преувеличения выходят в неисчислимом множестве. Автор, соответственно, выступает здесь в роли психотерапевта (в современных терминах), или «целителя душ» (как говорили во времена Достоевского), который помогает сопереживающим героям читателям освободиться от собственного душевного гнета, а именно, избавиться от чувства вины за нечто подобное, случившееся с ними. И суть заключается в том, что все это самочинное мозгоправство как «народное целительство» несет в себе мощный лже- и антихристианский заряд, поскольку данная функция профессиональной психологической помощи похищается деятелями культуры у Церкви, кастой «творцов» – у касты священства, через которых в церковных Таинствах подобное врачевание нанесенных смертными грехами духовных ран совершает божественная благодать как единственная сила, способная производить такое действие. Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю; если будут красны, как пурпур, — как волну убелю (Ис. 1: 18). И вот миф «православной культуры» о том, что русская классическая литература вообще и художественное творчество Достоевского – особенно выступает в этом плане «соработником» Церкви, выполняя ту же самую функцию «на общественных началах», этот в свою очередь избитый аргумент церковного модернизма получает в романе Хаммесфар опровержение, поскольку в нем аналогичная идеология «оправдания униженных и всеми отринутых парий общества» (Достоевский Ф. Предисловие к публикации перевода романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери» / Д.,XX,28) сочетается с ярко выраженной антихристианской (антикатолической, в частности) составляющей. Потому что Достоевским двигало не просто это же самое вольнодумство на почве религиозно-гуманистической эмансипации, но именно он и был одним из пионеров этого движения, наряду с другими классиками европейской литературы (Гюго, Санд, Шиллером, Гете и другими авторами, почитаемыми им как своими учителями).

«Жорж Занд <…> она была, может быть, и всех более христианкой <…> одною из самых полных исповедниц Христовых, сама не зная о том. Она основывала свой социализм, свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и к чистоте» (Достоевский Ф. Дневник писателя. 1876, июнь, гл.1,I-II / Д.,XXV,30-37).

Как мы видим, сам Достоевский переживал идеи европейского либерализма и романтизма как стихийное народное восстание против духовной власти Церкви, как «всечеловеческую синергию» Христу, как «внехрамовую литургию», как истинное «богослужение» на алтаре самой Природы, или «Живой Жизни». И суть этого «нового христианства», этого благородного служения «идеалу нравственности» заключалась именно в освобождении человека от чувства вины, что должно было заменить собой церковное исцеление благодатью как подлинное освобождение человек от власти греха. Если в Христианстве только Бог посредством созданной Им Самим Церкви властен отпускать человеку грехи и давать духовную силу впредь жить праведно (Сказав это, дунул, и говорит им: примите Духа Святаго. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся (Ин. 20: 22-23)), то в новой религии «самых полных исповедников Христовых» такой властью и силой обладает сам человек по «достоинству» своего «богоподобного» естества.

«Если веруете, что можете простить сами себе и сего прощения себе в сем мире достигнуть, то вы во всё веруете! — восторженно воскликнул Тихон. — Как же сказали вы, что в Бога не веруете? – Ставрогин не ответил. — Вам за неверие Бог простит, ибо Духа Святого чтите, не зная его» (Достоевский Ф. Бесы. Гл. «У Тихона» / Д.,XI,27-28).

И вот Кора Бендер, главная героиня романа «Грешница», в этом плане – это прямая наследница Сони Мармеладовой и Настасьи Филипповны, Родиона Раскольников и Николая Ставрогина (с все той же поправкой на несоизмеримые масштабы писательского дарования Хаммесфар и Достоевского, постмодернистскую примитивность использования первой литературных приемов мэтра).

Сюжет романа таков. Кора вместе со своей младшей сестрой с евангельским именем Магдалина (инвалидом с рождения) растет в семье, где воспитанием детей занимается мать, деспотичная на почве католического фундаментализма. Этот образ можно сравнить уже с карикатурами Лескова на православных священников. Изуверский фанатизм матери маленькой Коры проявляется в том, что она «связывала частые болезни Магдалины с тем фактом, что у меня стало меньше времени для покаяния» (Хаммесфар П. Грешница. Гл.3. Здесь и далее цит. по изд.: Харьков, «Клуб Семейного Досуга», 2018. Перевод с немецкого Екатерины Бучиной по изданию: Hammesfahr Р. Die Sünderin: Roman / Petra Hammesfahr. – Reinbek: Rowohlt Taschenbuch Verlag, 2011).

И это – по замыслу автора – первый и основной фактор «заедания средой» главной героини, т.е. тяжелого травмирования ее психики именно учением Церкви.

«Все могло быть и так, как написала тогда в письме Маргарет» [тетка Коры]. «Что Спаситель вообще не имеет ко всем этим [католическим. – А.Б.] запретам никакого отношения. Что эта чепуха была придумана гораздо позже, его представителями на земле. И людям пришлось в это поверить. А что еще им оставалось делать, если они не умели ни читать, ни писать?» (Грешница. Гл. 10).

В результате после трагической смерти Магдалины в день своего восемнадцатилетия на глазах Коры последняя будет много лет винить себя в ее смерти, потому что «это ведь ужаснее всего – когда кто-то умирает, а ты начинаешь себя казнить» (Грешница. Гл. 3), так как тебе вдавливали это с самого раннего детства. Привитая воспитанием необходимость «жертвенного служения» неизлечимо больной сестре и после совершеннолетия удерживает Кору в чуждом ей «родном доме» рядом с ее кроватью. Однако в изнуренном болезнью теле «той еще Магдалины» скрываются поистине вулканические страсти как патологии духа. Именно младшая сестра сначала растлевает старшую, а затем становится инициатором побега обоих сестер из своей «средневековой темницы» (где «рожденные виновными», они «отмотали» (восемнадцать и) «девятнадцать лет» (Грешница. Гл.15) соответственно). Она же вынуждает сестру, вырвавшись на свободу, пустится во все тяжкие, в результате чего они попадают в другую (после «секты» собственной семьи) дурную компанию, где Кору накачивают наркотиками и используют для оргии. Больное сердце находящейся здесь же Магдалины не выдерживает, и она умирает прямо под своей «первой любовью» Георгом. Бросающаяся защитить сестру Кора получает удар по голове тяжелой пепельницей и падает без сознания с черепно-мозговой травмой. Приехавший «разрулить ситуацию» отец Георга хоронит тело Магдалины в лесу, а окровавленную Кору, как опасную свидетельницу, отвозит к себе домой, где два месяца колет ее героином до полной амнезии, после чего выбрасывает на дороге. После реабилитации в наркологической клинике Коре, считающей себя бывшей наркоманкой и женщиной с низкой социальной ответственностью, удается вернуться к нормальной жизни и даже создать семью. Но в один злополучный день, отдыхая с мужем и двухлетним сыном на пляже, она видит того самого Георга Франкенберга (или «Франки») с его молодой женой, очень похожей на Магдалину. В придачу ко всему она включает запись той самой песни его собственного сочинения, под аккомпанемент которой случилась трагедия, что срабатывает как триггер, переносящий больное сознание Коры в тот самый день и провоцирует ее на неконтролируемую агрессию и спонтанное убийство молодого человека в стремлении защитить сестру (которую она видит в его жене). Со стороны же все это выглядит совершенно ничем не мотивированным и необъяснимым, в том числе – для нее самой после всего произошедшего с нею.

На этом строится детективная фабула романа, держащая читателя в напряжении на протяжении всего повествования, как и положено по законам жанра, с несколькими ложными версиями случившегося. Только в самом конце проводящему независимое расследование детективу удается полностью вернуть память Коре и восстановить всю последовательность событий. Сама же Кора сразу же признает себя на суде виновной и отказывается от защиты, поскольку, как Мармеладова, считает себя «великой грешницей», принимая все случившееся с ней за справедливое наказание за свое прошлое. Что лишает суд необходимости проводить расследование, и Кору приговаривают к тридцати годам колонии. Но следователь Рудольф Гровиан оказывается тронут безоглядным самоосуждением Коры. Но поскольку идеология «униженных и оскорбленных» предполагает «восстановление погибшего человека» как его полное оправдание («Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду» (Достоевский Ф. Идиот. Ч.1, гл.XV / Д.,VIII,141)) этот синдром «Настасьи Филипповны» (т.е. комплекс вины, гипертрофированный до стремления к суициду как отрицания возможности обрести прощение своим грехам) сочетается в психологии героини с мечтой все-таки такое оправдание как-нибудь получить.

«Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: “Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!”. Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь… А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало» (Достоевский Ф. Идиот. Ч.1, гл. XVI / / Д.,VIII,144).

Невольной аллюзией на этот монолога Настасьи Филипповны в романе Хаммесфар становится эпизод, непосредственно предшествующей убийству, когда Кора в очередном приступе депрессии заплывает далеко от берега с намерением утопиться. Только «на белом коне» к Коре приезжает не столько ее муж Гереон, подающий, в конце концов, на развод, сколько детектив Гровиан, зрелые лета которого делают его как бы вторым отцом Коры, который заменяет ей слабохарактерного и неспособного ее защитить родного отца. Именно их трогательное духовное родство в телевизионной антологии (где характер этого героя значительно развит и обогащен пережитой им самим когда-то травмой) и его стремление помочь ей даже после того, как ее дело уже закрыто и она сама отказалась от расследования, является наиболее выигрышной с художественной точки зрения линией экранизации Дерека Симонса.

«— Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь, за себя-то, за князя-то?..— Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не рогожинскую, — сказал князь. — Это я-то честная? — Вы. — Ну, это там… из романов! <…> — Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы, но я… я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка… Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что всё, что здесь есть, всё бросите, этого никто здесь не сделает» (Достоевский Ф. Идиот. Ч.1, гл.XV / Д.,VIII,13).

Схожим образом мотивирована и отцовская привязанность к Коре детектива Гровиана, частное расследование которого становится для коллег таким же юродством, как любовь Мышкина – к Настасье Филипповне. Но одно дело – художественная сила, или достоверность изображаемых страстей, и другое дело – идеологическая ложь, которой все это сопровождается. Как Хаммесфар противопоставляет самоотверженность поступков своих героев (Коры и Рудольфа) фарисейству матери Коры, так Достоевский противопоставлял «обновленное христианство» французских социал-утопистов ортодоксальному католичеству, на тех же принципах строя идеологию своего почвенничества (т.е. в качестве оппозиции «лицемерию попов»).

«Нет веры в самом папе. В служителях церкви – разве суеверие. Попытки обновленного христианства в величайших представителях католицизма, Ламенне, Лакордер» (Достоевский Ф. Записная тетрадь 1864-1865 гг. / Д.,ХХ,189).

Поэтому и «Настасьин комплекс» у Достоевского, как другие комплексы этого рода («Эдипов», «Электры»), является проявлением сознания языческого типа, не имеющего ничего общего с церковным Христианством. И поэтому на таком материале становится возможной популярная литература, как на подобных сюжетах строились мифы классической античности. Как в религиозном сознании человека античности отсутствует граница между миром людей и миром богов, и где боги настолько же антропоморфы, насколько герои теоморфы, так в неоязыческой «классической литературе» эпохи модерна человек оказывается носителем божественных функций, в частности, функции отпущения и искупления грехов.

Так же, как князь Мышкин в подготовительных материалах к роману Достоевского обозначается «Князем Христом» (Д.,IX,246;249;253), пришедшем взыскать погибшее в лице «невиноватой» блудницы Настасьи Филипповны, роль «агнца, берущего на себя грехи» всех остальных героев в романе Хаммесфар берет на себя закланный Корой Георг, ради чего автору приходится наделить последнего фантастической «любовью с первого взгляда» к Магдалине (как Достоевского – Мышкина к Настасье по ее портрету), в результате чего оказывается, что он тоже никак не мог простить себе того, что не спас ее, и утешился только тем, что взял в жены «как две капли воды похожую» на нее девушку (Грешница. Гл.15). Поэтому, когда Кора нанесла первый удар Георгу в шею, он посмотрел на нее и не стал сопротивляться, приняв это как должное.

«…она прочла об этом в его глазах. Это моя кровь, пролитая за ваши грехи» (Грешница. Гл.1).

При этом в больном сознании героини все это перемежается с воспоминаниями о своем «средневековом» детстве, и та религия, которую она не находила в католицизме матери, теперь обретается ею в религии общечеловеческой боли и героического ее преодоления через прометеевские страдания.

«…я становилась на колени перед крестом, на котором Спаситель пролил кровь за наши грехи… Стоять на коленях перед мертвым [Георгом] и видеть его кровь и ужас окружающих было довольно странно» (Грешница. Гл. 2).

Умирающий Георг был как «сгусток бессилия, страдающий за чужие грехи. Все было кончено. Спаситель отдал Свою кровь, взял на Себя человеческую вину и Своей смертью облегчил им путь на небо. Кора увидела перед собой Его лицо, Его взгляд. В Его глазах было понимание, осознание, прощение. И услышала просьбу: “Отче, прости им, ибо не ведают, что творят”. Никто не может знать все!» (Грешница. Гл. 2).

Отсюда «первоначальное чувство облегчения, ликования, триумфа», которое испытала Кора в первый момент после совершения убийства.

«Любой нормальный человек после совершенного должен был бы прийти в ужас, мучиться чувством вины. А она чувствовала себя хорошо» (Грешница. Гл. 2). Потому что «он посмотрел на меня, и я прочла в его глазах прощение. Отче, прости им! Ибо не ведают они, что творят» (Грешница. Гл. 3).

Ср.:

«Православное воззрение. В чем есть православие» [т.е. почвенническое «православие» Достоевского, а не Православие Церкви]. «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты» [тогда как Православие не от мира сего (Ин. 8: 23)], «но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, — есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания» (Достоевский Ф. Преступление и наказание. Рукописные редакции. Идея романа / Д.,VII,154-155).

То, чего не смогла дать Коре католическая вера ее матери, она добилась сама с помощью других исковерканных жизнью людей, но не сломленных и утративших веру в добро.

«Он [Иисус] должен был очистить мое сердце. А я не хотела, чтобы у меня было чистое сердце. У меня было здоровое сердце, и, на мой взгляд, этого было достаточно. Он должен был дать мне силу для отречения. Но мне была не нужна эта сила» (Грешница. Гл. 2).

Поэтому, по словам одного из очевидцев преступления, «эта женщина набросилась на Георга как «божественный судия»», а он вместо того, чтобы оттолкнуть ее, как сделали бы реальные люди, «безо всякого сопротивления позволил себя зарезать. А как он при этом на нее смотрел! Мне показалось, что он знает ее и прекрасно понимает, почему она это делает»; потому что «он так и не простил себе то, что не смог ей [Магдалине] тогда помочь» (Грешница. Гл. 2).

Прямо как в стихотворении Алексея Толстого «Великодушие смягчает сердца»:

То же самое, по сути, происходит в художественном мире Достоевского. Там тоже нет другого «Спасителя» (церковно-догматического, в частности), кроме того, которого герои сами титанически пестуют в себе путем «безвинного» страдания и сострадания другим «невинным».

«Можно возродить и воскресить в этом каторжном человеке замершее сердце, можно ухаживать за ним годы и выбить наконец из вертепа на свет уже душу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя! <…> их ведь много, их сотни, и все мы за них виноваты! <…> За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти. Я не убил отца, но мне надо пойти. Принимаю!» (Достоевский Ф. Братья Карамазовы. Кн.11, гл.IV / Д.,XV,30-31).

Аналогичным образом принимают свое «заклание» Франки и свое пожизненное осуждение – Кора.

«Кора была мятежницей, кое-кому она могла показаться даже агрессивной, но в глубине души была кроткой как ягненок. А ягнята не убивают, они годятся только на роль жертвы» (Грешница. Гл.4).

«Когда Франки смотрел на нее и в его глазах отражалось всепрощение, в горле у Коры появлялся ком. Должно быть, он знал, что родился жертвенным агнцем, для того чтобы искупить ее грехи своей кровью. Как еще можно объяснить его взгляд?» (Грешница. Гл.12).

Как и герои Достоевского, Кора Бендер мечется между теми же двумя исходами – самоубийством и… «восхождением на голгофу» и прозрением в себе «искупителя грехов», «освободителя от вины».

«Зачем она поехала на озеро» [а именно, утопиться], «было уже не важно. Все вышло иначе, и это было к лучшему. Кора с самого начала не хотела этого, и если бы женщина у входа сказала ей, что она явилась, чтобы убить мужчину, Кора сочла бы ее сумасшедшей. Но когда это случилось, стало ясно, что так и должно было быть. Эта мысль немного ее успокоила» (Грешница. Гл.3).

«Георг Франкенберг через пять лет после появления в роли сатаны вдруг превратился в Спасителя» (Грешница. Гл. 6).

Тот же «эволюционный скачок» от Великого Грешника до Абсолютно Оправданного совершают и патологические герои Достоевского.

«Вы кончите или преступлением или великим подвигом» (Достоевский Ф. Идиот. Подготовительные материалы / Д.,IX,181).

«…от гордости и от безмерной надменности к людям становится до всех кроток и милостив – именно потому что уже безмерно выше всех» (Достоевский Ф. Житие великого грешника. Наброски и планы 1867-1870 гг. / Д.,IX.128).

И как князя Мышкина-Христа в финале «Идиота» увозят обратно в швейцарскую лечебницу долечивать свою душевную болезнь, госпоже Бендер в финале «Грешницы» меняют статью на убийство по неосторожности в невменяемом состоянии и наказание на два года стационарного наблюдения в германской психиатрической клинике. Совершенное же ею вместе с Георгом «искупление грехов» оказывается столь всеобъемлющим, что его хватает на реабилитацию даже отца Коры, которого в свое время тоже «заела среда», потому он всю оставшуюся жизнь был такой безответный.

«Он никогда больше не будет рассказывать мне о черном Буххольце, чтобы не думать о маленьких детях, которых он расстрелял в Польше. Если бы он не был тогда солдатом [вермахта], этого наверняка не случилось бы. И я хотела, чтобы он понял: он был виноват в этом так же, как и я – в болезни Магдалины. Я хотела, чтобы он обо всем забыл» (Грешница. Гл. 15).

Таким образом, в основе криминально-психологического бестселлера Хаммесфар «Грешница», как и в основе всего творчества Достоевского, лежит революционная идеология освободительного движения, религиозно-философское вольнодумство, стремящееся «внутренне раскрепостить человека», «задавленного гнетом» исторического (т.е. церковного) Христианства и предоставить ему взамен альтернативную религию собственного производства (как, например, в другом бестселлере – «Мастере и Маргарите» Булгакова).

«…мой отец всегда был порядочным человеком. Он не хотел оставлять маму наедине с [католическим. – А.Б.] Спасителем и кающейся Магдалиной» (Грешница. Гл. 5).

«Он поднялся в небо, кто или что могло помешать Ему вернуться, чтобы помочь и спасти еще раз? Чтобы дать ей почувствовать несколько минут абсолютной свободы» (Грешница. Гл. 12).

И проявляется эта «абсолютная свобода», которую «Спаситель» усовершенствованного «христианства» дарует людям, как раз в общей для либерализма и социализма, романтизма и церковного модернизма и т.д. идее о том, что грех это не преступление, а болезнь души, и что преступников нужно лечить, а не судить. В чем выражается оппозиция Хаммесфар и Достоевского традиционному учению Церкви (Католической и Православной), в котором утверждается обратное. Если мы, будучи наказываемы плотскими родителями нашими, боялись их, то не гораздо ли более должны покориться Отцу духов, чтобы жить? Те наказывали нас по своему произволу для немногих дней; а Сей — для пользы, чтобы нам иметь участие в святости Его. Всякое наказание в настоящее время кажется не радостью, а печалью; но после наученным через него доставляет мирный плод праведности (Евр. 12: 9-11). Если в догматическом учении Церкви человек, действительно, «рождается виновным» в первородном грехе и сами тягостные условия земной жизни являются наказанием за него, которое несут все потомки падшего Адама, то в идеологии религиозно-гуманистической эмансипации, которой привержены Хаммесфар и Достоевский, это категорически отвергается: человек здесь рождается невинным и становится преступником только в результате пагубного воздействия общества, извращающего его добрую природу.

«Не каждый обладает силой Спасителя, способного отречься [от своих потребностей] и простить» [тех, кто не смог отречься] – «даже шлюху Магдалину» (Грешница. Гл. 10).

Несмотря на весь примитивизм выражения, «богословие» Хаммесфар, по своему содержанию, не отличается от «богословия» Достоевского. Основная или даже единственная цель этого «богословия» – освободить человека от вины (оправдать отверженного, простить грешника), что обначает принять его таким, какой он есть, т.е. разрешить ему грешить, раз такова потребность его природы.

«…сердце требовало протянуть к ней руки. “Все в порядке, девочка, все в порядке. Это не твоя вина. Ты за это не в ответе. Никто не рождается виновным…”» (Грешница. Гл. 11).

Потому что к тому самоисправлению и самоспасению (или «нравственному самосовершенствованию» – в терминах Достоевского) как восстановлению своего естественного «невинного» (безгрешного) состояния, в которое исступленно верилось на революционной заре этого движения, падший человек, разумеется, оказывается не способным.

«…будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью, и лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим: на то идет. Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство <…> Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру» (Достоевский Ф. Братья Карамазовы. Кн.6, гл.III / Д.,XIV, 286-287).

Вот он, этот «образ Христов» как «человеческого духовного достоинства», как «спасающей мир красоты» Настасьи Филипповны, теперь и «воссиял всему миру» в пошловатом эротическо-криминальном бестселлере Петры Хаммесфар. И не как «драгоценный алмаз», но как самая дешевая бижутерия. Именно потому, что «к этому всё и шло» у самого Достоевского.

Александр Буздалов
Сайт «История идей»
5 января 2024