Александр Буздалов. Моральный кодекс гностицизма

Как мы знаем из Евангелия, одной из основных характеристик книжников и фарисеев явилось то, что они устранили заповедь Божию собственным преданием. …Приближаются ко Мне люди сии устами своими, и чтут Меня языком, сердце же их далёко отстоит от Меня; но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим (Мф 15:6-9). Нечто подобное наблюдаем мы и в идеалистических построениях того, что называется «русской православной культурой», то есть в попытках осмысления евангельского учения отечественными представителями светской религиозно-философской мысли и классиками русской литературы, в частности.

Как справедливо замечает священник Георгий Селин «Достоевский в Пушкинской речи <…> объяснил “Татьянино” решение остаться с “мужем” не заповедью Божией не прелюбодействуй (Исх. 20:14), но нежеланием причинить страдание “мужу” и строить своё счастье на чужом несчастье». Казалось бы, какая разница, чем мотивирован нравственный поступок; главное, чтобы человек был хороший и поступки совершал хорошие… Между тем, разница мотивировок в данном случае принципиальная и даже прямо противоположная, хотя это и непросто заметить (как невидно было духовно-невооруженным глазом лицемерие фарисеев, пока Сам Бог не явился среди них и не обличил их в этом). Если в основе христианской добродетели лежит сознание «духовной нищеты» падшего человека, то есть сознание им своей греховности и невозможности жить праведно (согласно заповедям) без Божественной помощи, то в основе нравственного идеализма классической культуры лежит гуманистическое учение о духовном совершенстве человека, который способен и познавать благо силами собственного разума (а значит, не нуждается в Божественном откровении), и непреклонно следовать ему силой своей воли (а значит, не нуждается в Божественной благодати). «Всем известно, какое душевное бедствие возникло для иудейских книжников и фарисеев из их неправильного душевного настроения: они сделались не только чуждыми Бога, но и исступленными врагами Его, богоубийцами. Подобному бедствию подвергаются подвижники молитвы, извергшие из своего подвига покаяние, усиливающиеся возбуждать в сердце любовь к Богу, усиливающиеся ощущать наслаждение, восторг: они развивают свое падение, соделывают себя чуждыми Бога <…> Одержимый этою прелестию мнит о себе, сочинил о себе “мнение”, что он имеет многие добродетели и достоинства…» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетические опыты. О молитве Иисусовой / Полн. собр. творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2006. Т.1. С.229). Поэтому разница между тем, о чем заповедано в Слове Божием, и тем, о чем говорит Достоевский в Пушкинской речи, примерно такая же, как между венчанным браком и гражданским сожительством, хотя формально это и выглядит как одно и то же, и таким образом воспринимается «передовой общественностью».

И весь пафос той знаменитой речи Достоевского, и та экзальтация, в которую она привела не только собравшихся в тот вечер послушать «пророческие» словеса о «всечеловеческом примирении» и тому подобных ценностях религиозного гуманизма, но и целые последующие поколения русских мыслителей и художников, в которых не прекращал резонировать этот пафос Достоевского, в основе всего этого лежала та же самая подмена Священного Писания – «человеческим преданием», Божественных заповедей – «заповедями» религиозного гуманизма, которую обличил Спаситель в духовной элите иудеев. Здесь был задействован тот же механизм примата человеческого над Божественным, национального – над церковным, дольнего – над Горним, нравственного – над духовным, притом что формально проповедовались христианские (как ветхозаветные – в случае фарисеев) ценности, и само имя Христово (Божие) не сходило с уст этих самозваных «проповедников». Но потому, что все это делалось ради высшего самоутверждения человека, а вовсе не ради любви к Богу (не говоря уже о страхе Божием, этого «начала премудрости» христианской, даже следов которого в этом романтическом «христианстве» искать не стоит), «тщетно» было этого мнимое «православие», в само основание которого было положено духовное самомнение, религиозное поклонение Человеку («нравственно развитой личности», «русскому народу-мессии», «всечеловечеству») как земному божеству, то есть идолопоклонство, по сути.

«Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно только при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха» [страха Божьего, в частности], «ничего не может и сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями. Это закон природы…» (Достоевский Ф. Зимние заметки о летних впечатлениях. Гл.VI / Д.,V,79). Да, Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его (1 Пет. 2:21). Однако учение о том, что мы можем следовать за Христом, исполняя Его заповеди своими собственными силами, осуждено Церковью как «пелагианская ересь». «…чтобы, возродившись, человек мог делать добро духовное (ибо дела веры, будучи причиною спасения и совершаемы сверхъестественною благодатию, обыкновенно называются духовными), для сего нужно, чтобы благодать предваряла и предводила, как сказано о предопределенных, так что он не может сам по себе творить дел, достойных жизни во Христе, а только может желать или не желать действовать согласно с благодатию» (Послание патриархов Восточно-кафолической Церкви о православной вере 1723 г. / Догматические послания православных иерархов XVII-XIX веков о православной вере. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1995. С. 142-197). Однако в нравственном идеализме Достоевского, как мы видим, все еще хуже, чем в пелагианстве. Если Христос Бог, взойдя на Крест, явил нам лишь «закон» нашей собственной «природы», а не Божественную милость к погибшему роду человеческому, и всякий носитель этой природы «может и должен» сделать тоже самое в отношении ближнего, то это означает «устранять» Христианство уже как таковое, насаждая вместо него другую религию с другим «спасителем» (человеческой «личностью высочайшего развития»), «по-щучьему велению, по-моему хотению» упразднять Божественную благодать ради «категорического императива» нравственной метафизики.

И в этом «моральный кодекс» почвеннического романтизма Достоевского (пыжащегося воздвигнуть вавилонскую башню «русского социализма», исторически переходящего во «всечеловеческое братство») принципиально не отличается от «морального кодекса строителей коммунизма», которые были всего лишь радикальнее в этом гностицизме, еще решительней отвергали заповеди Божии ради своего «предания» (марксизма, ленинизма и сталинизма… вместо кантианства, шеллингианства и гегельянства). Здесь – в социалистическом «декалоге» – «преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма», «братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами» (Моральный кодекс строителя коммунизма / Хрестоматия по марксистко-ленинской философии. М., 1962. Т.3. С.97). И там – в манифестах «веры» Достоевского – «кто не понимает в народе нашем его православия русского социализма и окончательных целей его [всесветного единения во имя Христово высочайшего развития личности], тот никогда не поймет и самого народа нашего», «тот не может и любить народа русского» (Дневник писателя. 1881, январь, гл.1,IV / Д.,XXVII,19). Здесь – «забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния»; «высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов»; «коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного» (Моральный кодекс строителя коммунизма. Цит. изд.). И там – «совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех», «добровольно положить свой живот за всех», «отдать всю свою личность всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями» (Достоевский Ф. Зимние заметки о летних впечатлениях. Цит. изд.). Здесь – «я считал и считаю, что первым коммунистом был Иисус Христос, Нагорная проповедь написана не хуже Морального кодекса строителя коммунизма. Собственно, Моральный кодекс строителя коммунизма списали с Нагорной проповеди» (Зюганов А. Российская газета. N4849 от 13 февраля 2009 г.). И там – «Христос <…> идеал человечества. <…> В чем закон этого идеала? Возвращение <…> в естественное состояние, но как? Не авторитетно, а, напротив, в высшей степени самовольно и сознательно. <…> Социализм есть последнее, крайнее до идеала [Христа] развитие личности <…> и дойдет до убеждения, <…> что самое высшее распоряжение собой — это пожертвовать даже собой» (Достоевский Ф. Социализм и христианство. Записная тетрадь 1864-1865 гг. / Д.,XX,192-193). «Христос и приходил затем, чтоб человечество узнало, что знания, природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не что в одной только мечте и в идеале, что и естественно и возможно» (Достоевский Ф. Бесы. Подготовительные материалы / Д.,XI,112).

Между тем эта подмена Христианства – гностицизмом; подмена подаваемой в церковных таинствах Божественной благодати – «лестчим духом» психической экзальтации, проходит мимо сознания не только деятелей отечественной культуры, чье богословское невежество отчасти простительно, но, что уже прискорбно, и людей церковных. И это заражение отечественного богословского сознания идеями нового гностицизма началось во многом с рецепции психопатических «проповедей» Достоевского. «Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, <…> люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. <…> всё ринулось ко мне на эстраду <…> всё это обнимало меня, целовало. <…> все плакали от восторга» (Достоевский Ф.М. – Достоевской А.Г. 7.06.1880 / Д.,XXX(1),184-185). «…я был так потрясен и измучен, что сам был готов упасть в обморок, как тот студент, которого привели ко мне в ту минуту студенты-товарищи и который упал передо мной на пол <…> в обмороке от восторга. <…> Что же до дам, то не курсистки только, а и все, обступив меня, схватили меня за руки и, крепко держа их, чтобы я не сопротивлялся, принялись целовать мне руки» (Достоевский Ф.М. – Толстой С.А. 13.06.1880 / Д.,XXX(1),188. То есть жене о последней подробности этой «оргии братства» воздержался поведать).

Наиболее ярко выраженной вехой этого процесса стали «Религиозно-философские общества» и «собрания» «имени Соловьева» (прямого наследника идеологии Достоевского), проходившие в обеих российских столицах начала прошлого века, куда приглашалось «прогрессивное» духовенство Русской Церкви, и где васи-розановы и коли-бердяевы популярно объясняли им, каким должно быть «истинное христианство» «третьего завета». Объективно это выглядело примерно так, как если бы главные герои фильма «Один тупой, другой тупее» начали упражняться в «развитии» догматического учения Церкви. Однако «дух лестчий» потому и называется именно так, а не иначе, что какую бы околесицу ни нес оратор, в слушателях это производит то самое квазирелигиозное исступление, которое на русское образованное общество произвела Пушкинская речь и романы Достоевского. Поэтому когда современные батюшки утверждают, что «в советское время, благодаря преподаванию в школе русской классики, в детях сохранялся христианский православный дух» (священник Александр Шумский. Опасность «церковного» нигилизма), это, несомненно, является отголоском тех «религиозных обществ», на которых, собственно, и началось «всечеловеческое примирение» Православия с его духовным антагонистом – революционной идеологией нового гностицизма, явившегося «в овечьей шкуре» гуманизма и с именем Христовым на устах – и «соблазнившим» многих «избранных». Не удивительно, что этот же самый батюшка является известным сталинофилом, и здесь тоже (в сталинизме) находя какие-то элементы «христианства», не понимая, что это приметы лукавой подмены и духовного извращения, а не законного наследия учения Церкви; преступная человеческая симуляция божественного, а не дела подлинной христианской веры; гордый титанизм, а не смиренное подражание Христу.

Эффект, произведенный Пушкинской речью Достоевского и вообще «русской классикой» на духовное состояние русского общества и его дальнейшее становление (как непосредственных причин и декаданса с его вакханалией оккультизма, и революционного угара) можно сравнить с эффектом, оказанным классицизмом Расина на французское общество (как фактора аналогичного духовного прельщения и растления, подспудной революционализации общественного сознания). «Книга [Кемписа “О подражании Иисусу Христу”] ведет читателей своих прямо к общению с Богом без предочищения покаянием: потому и возбуждает особенное сочувствие к себе в людях страстных, незнакомых с путем покаяния, непредохраненных от самообольщения и прелести, ненаставленных правильному жительству учением святых Отцов Православной Церкви. Книга производит сильное действие на кровь и нервы, возбуждает их, — и потому особенно нравится она людям, порабощенным чувственности: книгою можно наслаждаться, не отказываясь от грубых наслаждений чувственностию. <…> “Она любила Бога страстно; она думала только о Боге; она видела только Бога; она читала только Евангелие и “Подражание”, которое второе Евангелие”. Этими словами выражено именно то состояние, в которое приводятся читатели и чтители “Подражания”. Тождественно, в сущности своей, с этою фразою изречение знаменитой французской писательницы г-жи де-Севинье о знаменитом французском поэте Расине старшем. “Он любит Бога, — дозволила себе сказать г-жа Севинье, — как прежде любил своих наложниц”. <…> Высокие христианские мысли и ощущения Расина нашли себе пространное место в храме Муз и Аполлона, в театре возбудили восторг, рукоплескания. “Гофолия”, признаваемая высшим произведением Расина, дана была сорок раз сряду. Дух этой трагедии один с духом “Подражания” <…> Чтоб возлюбить Бога и в Боге ближнего, необходимо очиститься от вожделения скотоподобного. Очищение совершает Святой Дух в человеке, выражающем жизнию произволение к очищению» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетические опыты. О молитве Иисусовой. Цит. изд. С.236-238). Получается, именно в этих «восторгах и рукоплесканиях», в этом духовном эпикурействе и нравственно-метафизическом гедонизме (как рефлексии «высочайшего развития» своей «личности» – в терминологии Достоевского) и культивировались масонские идеалы Свободы, Равенства и Братства, написанные на знаменах грядущей революции. В России же спустя столетие с небольшим эта история просто повторилась, потому что все отечественные «классики» без исключения были воспитаны на «классиках» западной «христианской культуры», которая, на самом деле, была давно уже культурой гностической, чуждой и оппозиционной Православию по своему духу.

Александр Буздалов
Сайт «Ветрово»
26 марта 2020