Борис Башилов. Робеспьер на троне. Пётр I и исторические результаты совершенной им революции

« Благодетельные реформы » или Антинациональная революция? Непостижимая логика русских историков

Петра Первого уважали все западники, все, кто ненавидел основы русской культуры и государственности, от первых западников, до их последышей в виде большевиков. Кого только нет в числе почитателей Петра, и Радищев, и декабристы, и ненавистники всего русского – Карл Маркс и Энгельс, и Чернышевский, и Добролюбов, и Сталин. Даже такой крупный монархический идеолог, как Лев Тихомиров, заявляет, что он глубоко почитает творческий гений Петра и считает, что Пётр «не в частностях, а по существу делал именно то, что было надо».

В своей работе «Пётр Великий» академик Платонов всячески старается реабилитировать Петра и его дело в глазах нынешнего поколения.

Академик Платонов, пытаясь защитить Петра I от методов Алексея Толстого (позже очень идиллически изобразившего Петра I в своем романе) и Бориса Пильняка, совершенно напрасно, в духе традиционной историографии пытался изобразить Петра, как спасителя России от будто бы ждавшей ее национальной гибели. Позиция Платонова – это косная традиция историка, рассматривающего русскую историю с политических позиций русского европейца.

Защиту Петра Платонов начинает с очень любопытного утверждения, которое кажется ему очень веским. «Люди всех поколений, – пишет он, – до самого исхода XIX века в оценках личности и деятельности Петра Великого сходились в одном: его считали силой». То, что Петра I все считали силой академику Платонову кажутся очень веским и убедительным доводом. Мне этот аргумент кажется совершенно несостоятельным.

Сталин несомненно всем своим почитателям и всем его умным врагам тоже казался силой. И силой несомненно по размаху несравненно более грандиозной, чем сила Петра. Такой силой Сталин будет казаться и будущим поколениям. Но Сталин будет казаться огромной, чудовищной силой, но силой не национальной. Не является национальной силой и Пётр, если оценивать не его благие намерения, а порочные результаты совершенной им революции. Если, конечно, не смотреть на реформы Петра глазами русского европейца, как смотрит С. Платонов.

С. Платонов очень напирает на то, что многие соратники Петра очень восторженно относились к нему и считали его творцом новой России, и серьезные критики Петровской реформы (не реформы, а революции. – Б. Б.) «обсуждая вредные следствия торопливых Петровских заимствований, к самому Петру относились, однако, с неизменными похвалами и почтением, как к признанному всеми гению – благодетелю своей страны». Этот аргумент опять-таки не является бесспорным. Сталин тоже афишировался как гений и благодетель страны, но народ Сталина, так же, как и Петра считал Антихристом и относился к нему точно также, как и к Петру, как к мироеду, который весь мир переел. Европейская оценка Петровских «реформ» и партийная оценка Сталинских «заслуг» резко расходятся с оценкой, которую делает народ и которая и в первом, и во втором случае несомненно более близка к истине.

Пётр «был свиреп и кровожаден», но тем не менее Костомаров считает, что:

«Пётр, как исторический государственный деятель, сохранил для нас в своей личности такую высоконравственную черту, которая невольно привлекает к нему сердце – преданность той идее, которой он всецело посвятил свою душу в течении своей жизни…» С этой формулировкой Костомарова тоже нельзя никак согласиться. Это ложная и антиисторическая формулировка. Она могла казаться верной и нравственной во времена Костомарова, но не сейчас, не во времена большевизма.

Преданность идее не может быть предметом восторга историка. Надо всегда иметь в виду, а какой идее посвятил свою жизнь человек. Способна ли эта идея дать добрые плоды. Тысячи русских революционеров проявили не меньшую преданность полюбившейся им идее, чем Пётр.

Завершитель Петербургского периода русской истории, Сталин проявил преданность полюбившейся ему европейской идее еще большую, чем Пётр. Так что же, прикажете и его уважать за эту преданность идее?

Идея — идее рознь. Есть идеи, ведущие к увеличению добра и счастья в мире. Есть идеи, которые ведут к увеличению зла и несчастья в мире, хотя и кажутся исповедующим их людям, что они должны принести добро и счастье народу. К числу таких идей принадлежала, та, которой предан был всю жизнь Пётр I. Идея превращения национального русского государства в европейское государство. Это была ложная и порочная в свой основе идея. Она не могла принести счастья русскому народу, и она не принесла ему счастья. Если появление советской республики и советской демократии на считать, конечно, счастьем.

«Он, – пишет Костомаров про Петра, – любил Россию, любил русский народ, любил его не в смысле массы современных и подвластных ему русских людей, а в смысле того идеала, до какого желал довести этот народ; вот эта то любовь составляет в нем то высокое качество, которое побуждает нас, помимо нашей собственной воли, любить его личность, оставляя в стороне и его кровавые расправы и весь его деморализующий деспотизм».

Такие чудовищные дифирамбы Петру можно было провозглашать только во времена Костомарова. В наши дни их провозглашать нельзя. То, что Пётр любил Россию и русский народ, как некие символы — этого мало, чтобы прощать его кровавые расправы и деморализующий деспотизм. Характер любви Петра I к России и русскому народу напоминает любовь русских революционеров к народу. И первый, и вторые любят не живых, современных им людей, а некий отвлечённый символ. Если встать на точку зрения Костомарова, то надо простить и Ленина, и Сталина. Они ведь тоже проявили чудовищную преданность свой идее, и они тоже были убеждены, что их деятельность принесет со временем счастье русскому народу и всему человечеству.

Пора наконец понять, что преданность идее порочной в своей сущности не может быть предметом восхищения. И совсем уж нельзя этой преданностью оправдывать деспотизм и насилия, совершенные во имя осуществления этой идеи.

В предисловии к своему исследованию о творчестве Толстого и Достоевского Д. Мережковский писал:

«Отношение к Петру служит как бы водораздельною чертою двух великих течений русского исторического понимания за последние два века, хотя в действительности раньше Петра и глубже в истории начинается борьба этих двух течений, столь поверхностно и несовершенно обозначаемых словами «западничество» и «славянофильство». Отрицание западниками самобытной идеи в русской культуре, желание видеть в ней только продолжение или даже подражание европейской, утверждение славянофилами этой самобытной идеи и противоположение русской культуры западной».

Пётр считал себя хорошим хирургом. В Петербургской кунсткамере долгое время хранился целый мешок вырванных им зубов. На самом деле Пётр I был такой же плохой хирург, как и плохой правитель.

«Он выпустил однажды 20 фунтов жидкости у женщины с водянкой, которая умерла несколько дней спустя. Несчастная защищалась, как только могла, если не от самой операции, то от операции. Он шел за ее гробом». (Валишевский. Петр Великий.) Судьба этой несчастной пациентки Петра напоминает судьбу несчастной Московской Руси.

Говорить о Петре как о гениальном преобразователе совершенно невозможно. Гениальным преобразователем жизни великого народа может быть человек, который поднимает народ на высший уровень, не разрушая основ его самобытной культуры. Это под силу только человеку, обладающему национальным мировоззрением, выработавшему стройный план преобразований и ясно представляющему какие следствия могут дать в конкретной исторической среде задуманные им преобразования.

Пётр не имел ни стройного миросозерцания, ни определенного плана действий, совершенно не отдавал себе отчета в том, а что должно получиться из задуманного им того или иного мероприятия и всех мероприятий в целом. С. Платонов пишет, что будто бы никто не считал Петра I человеком «бессознательно и неумело употреблявшим свою власть или же слепо шедшим по случайному пути». Так уж будто бы и никто!

П. Милюков, один из учеников Ключевского, в своих «Очерках по истории русской культуры» видит в реформах Петра только результат «случайности, произвольности, индивидуальности, насильственности». Грандиозность затраченных средств всегда соединялась у Петра со скудостью результатов.

Не соглашаясь с такой оценкой реформы Петра Милюковым, Платонов считал, что роль Петра в проведении реформ «была сознательна и влиятельна, разумна и компетентна».

Но сам же Платонов в книге «Петр Великий» пишет:

«Но отпраздновав с большим шумом Азовское взятие, Петр вступает на новый путь –небывалых и неожиданных мер. Он задумывает экстренную постройку флота для Азовского моря, образование кадра русских моряков, создание европейской коалиции против «врагов креста Господня – салтана Турского, хана Крымского и всех бусурманских орд». Во всем этом порыве энергии было много утопического. Молодой царь считал возможным в два года создать большой флот; считал возможным в полтора раза для этой специальной цели увеличить податные платежи, лежавшие на народе; считал осуществимым одним своим посольством склонить к союзу против турок цезаря и папу,
Англию, Данию и Пруссию, Голландию и Венецию. Немудрено, что трезвые московские умы смутились, понимая несбыточность подобных мечтаний и тягость предположенных мероприятий. В Москве появились первые признаки оппозиции против Петра, и зрел даже заговор на его жизнь. Царь сумасброд и «кутилка», который «жил не по церкви и знался с немцами», бросался в необычные завоевательные предприятия и нещадно увеличивал
тягло — такой царь не внушал никому никакого к себе доверия и будил много опасений. Петру приходилось принимать серьезные репрессивные меры перед своим отъездом заграницу, ибо созрел даже заговор на его жизнь. За недоумевавшими и роптавшими современниками Петра и позднейший наблюдатель его действий в этот период готов признать в Петре не зрелого политика и государственного деятеля, а молодого утописта и фантазера, в котором своеобразно сочетались сильный темперамент и острый ум с политической наивностью и распущенным мальчишеством». (С. Платонов. Петр Великий.)

С. Платонов считает, что только в первый период царствования Петра I серьезный историк может видеть в Петре I утописта и фантазера, а в дальнейшем Пётр 1 стал и зрелым политиком, и глубоким государственным деятелем. На самом же деле Пётр на всю жизнь остался фантазером и удивительно непоследовательным деятелем, который создал невероятный сумбур и неразбериху во всех отраслях государственной жизни. Революционная ломка русской культуры, русской государственности и русского быта шли, как все у Петра, случайно, без определенного плана и программы, от случая к случаю. И в этом нет ничего удивительного, вспомним только оценки, которые давал основным чертам личности Петра Ключевский:

«В Петре вырастал правитель без правил, одухотворяющих и оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и сдержек».

«Недостаток суждения и нравственная неустойчивость».

Пётр «не был охотник до досужих размышлений, во всяком деле ему легко давались подробности работы, чем ее общий план».

«Он лучше соображал средства и цели, чем следствия».

«До конца своей жизни он не мог понять ни исторической логики, ни физиологии народной жизни».

«В губернской реформе законодательство Петра не обнаружило ни медленно обдуманной мысли, ни быстрой созидательной сметки».

«Казалось, сама природа готовила в нем скорее хорошего плотника, чем
великого государя».

Как может правитель страны, обладающий такими душевными и нравственными недостатками, по мнению Ключевского, Соловьева, Платонова и других историков, стать все же «гениальным преобразователем?» Это уже непостижимая тайна их непостижимой логики. Объяснить странность этой логики можно только преднамеренным желанием изобразить Петра, вопреки собственным уничтожающим оценкам личности Петра и историческим фактам, гениальнейшим преобразователем. По этой же самой «ученой методе» изображают «гениальными» государственными деятелями и Ленина, и Сталина. Для нормально логически рассуждающего человека или оценки личности Петра неверны, или неверен вывод, который делают историки, называя государственного деятеля «без
элементарных политических понятий», не умеющего понимать ни исторической логики, ни физиологии народной жизни гениальным человеком и великим реформатором.

Пётр вытаскивал больные зубы и разбивал здоровые, выпиливал табакерки, строил корабли, вместо палача сам рубил головы стрельцам, метался по заграницам и по России. Всегда вел себя не так, как должен вести себя царь. Он был кем угодно, но только не русским православным царем, каким был его отец.

То малое, чего Пётр добился, он добился ценой обнищания всей страны и гибели огромного количества людей. В этом он тоже очень похож на своих нынешних поклонников большевиков, которые всегда подчеркивают, что Петр Великий во имя процветания государства никогда не считался со страданиями отдельной человеческой личности.

Ключевский называет Петра великим ремесленником на троне. Проф. Зызыкин по этому поводу справедливо замечает:

«Он научил работать русских людей, но для этого не было надобности подрывать их религиозный путь и разбивать основы многовекового строя, созданного кровью и подвигом христианской жизни».

Русские ученые, – указывает С. Платонов в своих «Лекциях по русской истории», –«усвоили себе все выводы и воззрения немецкой исторической школы. Некоторые из них увлекались и философией Гегеля».

«Все последователи Гегеля, между прочими философскими положениями, выносили из его учения две мысли, которые в простом изложении выразятся так: первая мысль: все народы делятся на исторические и не исторические, первые участвуют в общем мировом прогрессе, вторые стоят вне его и осуждены на вечное духовное рабство; другая мысль: высшим выразителем мирового прогресса, его верхней (последней) ступенью, является германская нация с ее протестантской церковью. Германско-протестантская цивилизация есть, таким образом, последнее слово мирового прогресса. Одни из русских исследователей Гегеля вполне разделяли эти воззрения; для них поэтому древняя Русь, не знавшая западной германской цивилизации и не имевшая своей, была страною неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой. Эту «Азиатскую страну» (так называл ее Белинский) Пётр Великий своей реформой приобщил к гуманной цивилизации, создал ей возможность прогресса. До Петра у нас не было истории, не было разумной жизни. Пётр дал нам эту жизнь и потому его значение бесконечно важно и высоко. Он не мог иметь никакой связи с предыдущей русской жизнью, ибо действовал совсем противоположно ее основным началам. Люди, думавшие так, получили название «западников». Они, как легко заметить, сошлись с теми современниками Петра, которые считали его земным богом, произведшим Россию из небытия в бытие».

В последней фразе С. Платонов вспоминает подхалимское выражение, которое употребил канцлер граф Головкин во время поднесения в 1721 г. Петру титула Императора. Головкин произнес во время своей речи: «Русь только гением Петра из небытия в бытие произведена». И вот эта примитивная грубая лесть неумного придворного стала воззрением русских западников вплоть до наших дней. Потом к ней были пристегнуты нелепейшие воззрения почитателей Гегеля на германскую цивилизацию, как последнего слова исторического прогресса.

Пётр производит свои необдуманные мероприятия всегда грубо и жестоко и, что самое важное, он производит их не для улучшения и усиления основ древней самобытной культуры и цивилизации, а для уничтожения этих основ. Вот это то, наши историки-западники всегда и стараются завуалировать, а так как исторические факты учиненного Петром разгрома скрыть невозможно, то им и приходится прибегать на каждом шагу ко всякого рода натяжкам.

Разбирая в своей работе «Пётр Великий» оценки личности Петра и оценки его реформы со стороны русской исторической науки, С. Платонов выступает даже против осторожного критического отношения Карамзина к Петру I. С. Платонову не нравится, что Карамзин ставит Ивана Ш выше Петра Первого за то, что Иван Ш действовал в народном духе, а «Пётр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства» (эту глубокую мысль Карамзина И. Солоневич и положил в основу своей интересной работы «Народная Монархия». – Б. Б.).

Карамзин ставил Петру I упрек, что «страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия». Карамзин справедливо указывал, что нравы и обычаи народа можно изменять очень постепенно, «в сем отношении Государь, по справедливости, может действовать только примером, а не указом», у Петра же «пытки и казни служили средством нашего славного преобразования государственного».

«Вольные общества немецкой слободы, – пишет Карамзин, – приятные для необузданной молодости, довершили Лефортово дело и пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию Голландией.

Его реформа положила резкую грань между старой и новой Россией; приемы, с которыми Пётр производил реформу, были насильственны и не во всем соответствовали «народному духу»; европеизация русской жизни иногда шла дальше, чем бы следовало».

«Пётр, — писал Карамзин, — не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства подобно физическому, нужное для их твердости».

«Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, Государь России унижал россиян в их собственном сердце».

«Мы, – пишет Карамзин, в своей записке о древней и новой России, поданной им Александру I, – стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях гражданами России. Виною Пётр».

Но Карамзин же дает яркий пример нелогичности в оценке «реформ» Петра. Если Пётр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, если пытки и казни служили основным методом государственных преобразований Пётра I, если «страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия», то как можно сделать такой вывод, какой сделал Карамзин, что Пётр I «гениальный человек и великий преобразователь».

В своей книге «Исторический путь России», такой убежденный западник, как П. Ковалевский, в главе, посвященной семнадцатому столетию, пишет:

«Подводя итоги сказанному, можно назвать XVII век – веком переломным, когда Россия, оправившись от потрясений Смутного Времени, становится Восточно-Европейской державой (не европейской, а русской культурной страной. — Б. Б.), когда русское просвещение идет быстрыми шагами вперед, зарождается промышленность. Многие петровские реформы уже налицо, но они проводятся более мягко и без ломки государственной жизни».

Пётр пренебрег предостережениями Ордин-Нащокина, говорившего, что русским нужно перенимать из Европы с толком, помня, что иностранное платье «не по нас», и ученого хорвата Юрия Крижанича, писавшего, что все горести славян происходят от «чужебесия»: «всяким чужим вещам мы дивимся, хвалим их, а свое домашнее житье презираем». Пётр I не понимал, что нельзя безнаказанно насильственно рушить внешние формы древних обычаев и народного быта. Об этом хорошо сказал известный государствовед Брайс, говоря о деятельности софистов в древней Греции:

«Напомним по этому случаю известный пример греческих республик времен Сократа, когда некоторые известные софисты, уничтожая наивное и активное верование, вверявшее богам заботу наказывать клятвопреступника и лжеца, учили, что справедливость ничто иное, как закон сильнейшего. Там традиции, подвергшиеся нападению, были сначала религиозные и моральные, но в системе старых верований и обычаев предков все связано, и, когда религиозная часть подорвана, то от этого колеблется и много других элементов здания».

Да, в системе старых верований и обычаев предков все связано и когда религиозные основы жизни народа подорваны, то колеблются и все остальные части национального государства. Так это и случилось после произведенной Петром жестокой разрушительной революции.

Соловьев доказывал, что Петр всколыхнул Московскую Русь и заставил ее пережить всесторонний переворот.

Соловьев и Кавелин, как и их ученики воображали, что Россия XVII века дожила до государственного кризиса и ежели не Пётр, она бы рухнула. Но потом Соловьев смягчает этот приговор, заявляя, что цари уже до Петра начали ряд преобразований.

«В течении XVII века, — пишет он, — явно обозначились новые потребности государства и призваны были те же средства для них, которые были употреблены в XVIII в. в так называемую эпоху преобразований». (Соловьев. «Взгляд на историю установления государственного порядка в России».)

В позднейшей своей работе «Чтениях о Петре Великом» Соловьев называет Петра «сыном своего народа» и даже «выразителем народных стремлений».

«Народ собрался в дорогу и – ждал вождя».

С. Платонов вполне согласен с такой трактовкой роли Петра и пишет:

«Не одни Соловьев в 60-х и 70-х годах думал так об историческом значении реформы (вспомним Погодина), но одному Соловьеву удалось так убедительно и сильно формулировать свой взгляд. Пётр — подражатель старого движения, знакомого древней Руси. В его реформе и направлении и средства не новы, – они даны предшествовавшей эпохой. Нова в его реформе только страшная энергия Петра, быстрота и резкость преобразовательного движения, беззаветная преданность идее, бескорыстное служение делу до самозабвения. Ново только то, что внес в реформу личный гений, личный характер Петра». (С. Платонов. Лекции.)

«Исторические монографии о XVII в. и времени Петра констатируют теперь связь преобразований с предыдущими эпохами и в отдельных сферах древнерусской жизни. В результате таких монографий является всегда одинаковый вывод, что Пётр непосредственно продолжал начинания XVII века и оставался всегда верен началам нашего государственного быта, как он сложился в XVII веке. Понимание этого века стало иным. Недалеко то время, когда эпоха первых царей Романовых представлялась временем общего кризиса и разложения, последними минутами тупого застоя. Теперь представления изменились, – XVII век представляется веком сильного общественного брожения, когда сознавали потребность перемен, пробовали вводить перемены, спорили за них, искали нового пути, угадывали, что этот путь в сближении с Западом и уже тянулись к Западу.

Теперь ясно, что XVII век подготовил почву для реформы и самого Петра воспитал в идее реформы».

К. Д. Кавелин, также, заявляет, что «царствование Петра было продолжение царствования Иоанна. Недоконченные, остановившиеся на полдороге реформы последнего продолжал Петр. Сходство заметно даже в частностях». (К. Кавелин. Взгляд на юридический быт Древней Руси.)

Историки Соловьев и Кавелин понимали Петра, как выразителя народных стремлений. По их мнению «Пётр но только получил от старого порядка сознание необходимости реформ, но действовал ранее намеченными путями и имел предшественников: он решал старую, не им поставленную задачу и решал не новым способом».

Это глубоко ошибочный взгляд. Иоанн Грозный заимствованием частностей европейской культуры и цивилизации старался утвердить русскую духовную культуру и русскую цивилизацию. Пётр же презирал и то, и другое, вместо русской культуры, которую он презирал и ненавидел (это С. Платонов подчёркивает верно.) старался утвердить любезную его уму и сердцу европейскую культуру. Хорошенькое продолжение дела Иоанна Грозного. Хорошенько «сходство» не только в частностях, но и в основных принципиальных установках.

Все «реформы» Петра имеют своими истоками не любовь к родной культуре и цивилизации, а в лучшем случае равнодушие, а чаще же всего презрение. Из презрения ко всем сторонам Московской жизни и выросла губительная революция, совершенная Петром. Революция, а вовсе на частичные благодетельные реформы, как доказывает это С. Платонов. С. Платонову свойственен тот же самый порок, что и другим историкам-западникам: они не искажают фактов, причины и ход событий они рисуют обычно верно, но к верным фактам они обычно пристегивают совершенно неверные выводы.

Ученики Соловьева и особенно Ключевский в своих взглядах на деятельность Петра исходили из взгляда, что Россия при Петре пережила не переворот, а только потрясение.

С. Платонов в сочинении «Пётр Великий» заявляет, что Ключевский дал исключительно объективную характеристику личности великого преобразователя. На самом деле, как я уже несколько раз отмечал это, характеристика личности Петра, сделанная Ключевским, изобилуют поразительными противоречиями.

Причину этих противоречий в оценке личности и деятельности Петра I понять не трудно, если не забывать, что народную психологию начала восемнадцатого века и событий того времени, Ключевский оценивает, исходя из идеалов русской радикальной интеллигенции конца девятнадцатого столетия.

По мнению Ключевского, Петр вообще не хотел производить никаких реформ, он только «хотел вооружить русское государство умственными и материальными средствами Европы». Только постепенно «скромная и ограниченная по своему первоначальному замыслу «реформа» превратилась в упорную внутреннюю борьбу». Ключевский дает еще более эластичную трактовку «реформаторской» деятельности Петра, чем Соловьев. И еще более противоречивую чем Соловьев, то утверждавший, что «Пётр – продолжатель старого движения» и он «решал старую, не им поставленную задачу и решал не новым способом», то доказывавший, что Пётр заставил Русь пережить всесторонний переворот. Ключевский заявляет, что Пётр не хотел производить никаких реформ, только постепенно реформа превратилась в борьбу, но Русь пережила не переворот, а только потрясение, но что реформа «усвоила характер и приемы насильственного переворота, своего рода революции».

Этот довод, неудачная попытка замутить воду. Революцию можно при желании называть, конечно, «своего рода революцией» или иначе, чтобы создать желаемое впечатление. Ведь сам же Ключевский утверждает, что петровская реформа «была революцией и по своим приемам, и по впечатлению, каковую от нее получили современники». Итак, согласно взгляду Ключевского то, что осуществил Пётр, было революцией «и по своим приемам, и по впечатлению, каковое от нее получили современники». Кажется, есть все необходимые признаки революции. Но тут Ключевский спохватывается и заявляет, что все-таки это была не революция, а «это было скорее потрясение, чем переворот. Это потрясение было непредвиденным следствием реформы, но не было ее обдуманной целью».

Опять дешевая софистика: раз, два, и революция превратилась в потрясение. Но и в этом потрясении Петр не виновен потому, что он замышлял реформы, а не революцию. Но получилась-то ведь революция!

В этих рассуждениях Ключевского мало внутренней логики. Совершенно не важно, что хотел добиться Пётр своей реформой; историк обязан оценивать не замыслы государственных деятелей, а практические результаты их замыслов. Так, и только так можно оценивать результаты революции, произведенной Петром.

С. Платонов в общей оценке всей реформаторской деятельности Петра также противоречит своим же собственным оценкам.

«На русское общество реформы Петра, решительные и широкие, произвели страшное впечатление после осторожной и медлительной политики московского правительства. В обществе не было того сознания исторической традиции, какое жило в гениальном Петре. Вот почему современникам Петра, присутствовавшим при бесчисленных нововведениях, и крупных и мелких, казалось, что Пётр перевернул вверх дном всю старую жизнь, не оставил камня на камне от старого порядка. Видоизменения старого порядка они считали за полное его уничтожение.

Такому впечатлению современников содействовал и сам Пётр. Его поведение, вся его манера действовать показывали, что Пётр не просто видоизменяет старые порядки, но питает к ним страстную вражду и борется с ними ожесточенно. Он не улучшал старину, а гнал ее и принудительно заменял новыми порядками».

«В этом — объяснение тех особенностей в реформационной деятельности Петра, которые сообщили реформе черты резкого, насильственного переворота. Однако по существу своему реформа эта не была переворотом». (С. Платонов. Лекции.)

Эти рассуждения чрезвычайно нелогичны и совершенно несерьезны для такого знатока Петровской эпохи, каким был С. Платонов. Если в обществе не было сознания исторической традиции, а сознанием этой исторической традиции обладал, по мнению С. Платонова только Пётр, то как же это может быть согласовано с выводом, который тогда делает С. Платонов, что «Его поведение, вся его манера действовать показывает, что Пётр не просто видоизменяет старые порядки, но питает к ним страстную вражду и борется с
ними ожесточенно. Он не улучшал старину, а гнал ее и принудительно заменял ее новыми порядками».

Тогда возникает законный вопрос, если правитель страны питает к старым порядкам страстную вражду, борется с ними ожесточенно, не улучшает старину, а гонит ее и принудительно заменяет новыми порядками, то где же тут видно, что он обладает сознанием исторической традиции. Если отсталым современникам Петра казалось, что он перевернул вверх дном старую жизнь, не оставил камня на камне, то и передовой академик С. Платонов пишет, что «он не улучшал старину, а гнал ее принудительно заменяя новыми порядками». Эта оценка целиком совпадает с оценкой большой части общества Петровской эпохи, в котором жило сознание исторической традиции.

Деятель, который не считается с традициями во всех областях жизни, который не улучшает старину, а питает к ней страстную вражду и принудительно заменяет ее новыми порядками, такой деятель, конечно, не великий реформатор, а типичный ограниченный революционер, «Робеспьер на троне», как правильно назвал Петра I Пушкин. Ведь Платонов не пишет, что вся манера проведения реформ находилась в противоречии с внутренними убеждениями Петра. Что Пётр ценил исторические традиции, не все считал плохим в старых порядках, но считал нужным их улучшить и видоизменить. Ведь сам же Платонов указывает, что Пётр питал страстную вражду к родной старине, следовательно, его манеры вытекали из его внутренних убеждений. А раз так, то как же в учиненной Петром жесточайшей революции можно видеть реформы, то есть частичное видоизменение старых порядков.

«Если таким образом, деятельность Петра не вносила, по сравнению с прошлым, ничего радикально-нового, – умозаключает С. Платонов, – то почему же реформы Петра приобрели у потомства и даже современников Петра репутацию коренного государственного переворота? Почему Пётр, действовавший традиционно, в глазах русского общества стал монархом-революционером?»

Постараемся ответить на это странное недоумение маститого историка. «Екатерина II, – пишет С. Платонов, – впадала в большую неточность …за начала общеевропейской жизни они приняла принципы европейской философии, которые не переходили в жизнь нигде в Европе и не были началами действительного быта». (С. Платонов. Лекции.)

Упрекая Екатерину II в нелогичности, С. Платонов почему-то не упрекает в том же самого Петра. А ведь Пётр Первый делал не менее грубую ошибку. Он принимал начала жизни европейских народов за обязательные для всех народов, в том числе и для такого самобытного народа, как русский. Почему С. Платонов упрекает Екатерину II в том, что она считает Россию европейской страной? Возникает вопрос, почему переделывать Россию в Европу на основании идей европейского абсолютизма, протестантизма, шведского государственного строя можно, а уродовать ее на принципах европейской философии нельзя? Разве европейские философские идеи не вырастали из тех же чужеродных идей, что и европейский абсолютизм, протестантизм и шведский государственный строй?

Но уличив Екатерину II в неправильности взглядов на Россию, как на европейское государство, возникшее в результате совершенных Петром перемен, в другом случае С. Платонов опять противоречит сам себе. Ссылаясь на речь графа Головнина осенью 1721 года Платонов заявляет, что Головниным «искренне и правдиво была высказана мысль, что политические успехи Петра из старой Московии создали новое европейское государство и дали русскому народу новую политическую, экономическую и культурную обстановку». Если Платонов согласен, что Головнин высказал правдивую мысль, утверждая, что Пётр создал из старой Московии новое европейское государство, то почему же тогда он выступает против точно такой же мысли Екатерины Второй, утверждавшей в «Наказе», что: «Россия есть европейская страна. Доказательство сему следующее: перемены, которые в России предпринял Пётр».

Разве это не то же самое, что говорил Головнин. Головнин же, по мнению С. Платонова, правдиво высказал мысль, что Пётр из старой Московии создал новое европейское государство. Таким образом в одном случае С. Платонов считает, что Пётр совершил не революцию, а только реформы, что вся «деятельность Петра не вносила по сравнению с прошлым, ничего радикально-нового» и удивляется «почему Пётр, действовавший традиционно, в глазах русского общества стал монархом – революционером», а в другом случае признает правильной мысль Головнина, что Пётр из Московии создал новое европейское государство.

Каким же образом в результате реформы могло возникнуть из Руси новое европейское государство? Новое европейское государство могло возникнуть только в результате все разрушающей революции. И если Головнин, с точкой зрения которого соглашается С. Платонов, прав, то как можно считать реформы Петра благодетельными, а его «гениальным реформатором». Если бы Пётр I из старой Московии создал на проверенных веками национальных политических и социальных принципах новое русское национальное государство, тогда бы можно было воздавать хвалу Петру. А за что же воздавать ему хвалу, когда он из национального государства создал новое европейское государство? А народу дал такую новую «политическую, экономическую и культурную обстановку», что страна около 80 лет не имела фактически монархии, народ оказался в рабстве европейского типа и в идейном отношении Россия оказалась в крепостной зависимости у Европы. Нечего сказать, есть за что хвалить!

Пётр хотел Россию превратить в часть Европы. Пётр усвоивший от своих друзей и наставников презрение и ненависть не только к основам православной русской культуры и возникшего на основе ее быта, но и к самому русскому народу, не мог быть сознательным реформатором, то есть человеком, желавшим видоизменить и улучшить какие-то частные стороны русского государства, русской культуры и быта.

Если Пётр считал всех русских животными, то о каких реформах можно говорить при таком взгляде на родной народ. Правитель придерживающийся таких взглядов не может быть реформатором. И каких результатов можно ждать от его «реформаторской деятельности», как его почитатели историки называют учинённый Петром I всесторонний, революционный разгром России.

Один из соратников Петра I, Салтыков, впервые высказал лейтмотив всех западников, реакционных, либеральных и радикальных: «Русские во всем сходны с западными народами, но они от них отстали. Сейчас нужно вывести их на правильную дорогу». С Петра начинается реакционное западничество, ориентирующееся на германские народы. По выражению Герцена – Пётр является первым «русским немцем»; пруссаки – для него образец, особенно для армии. Английские свободы ему кажутся неуместными. Он высказывается за немецкий и голландский языки и против французского. Отталкиваясь от тонкого французского вкуса, он занят «опрусением» России». Пётр хотел, чтобы Россия
стала доходить во всем на Европу, а русские во всем на иностранцев.

Историк Костомаров жизнеописание Петра составил в ту пору своей жизни, когда, по выражению Платонова, «остыл его обличительный жар, и когда он сам сводил свою задачу, как историка, к одной лишь передаче найденных в источниках и проверенных фактов».

Какие факты нашел и проверил в исторических источниках о Петре Костомаров? Пётр хотел, по словам Костомарова, превратить Россию в «сильное европейское государство» (подчеркнуто мною. – Б. Б.). То есть, говоря другими словами, из России сделать не Россию, а европейское государство, а русских превратить в европейцев. Иными словами, Пётр поставил перед собой совершенно утопическую задачу превратить народ глубокой своеобразной культуры в один из европейских народов.