Иван Андреевский. Большевизм в свете психопатологии

Из книги «Воспоминания соловецких узников. 1925-1930»^[1]

В № 1 (1949 г.) «Российского Демократа», в заметке «Кремлевские параноики», неизвестный мне лично корреспондент, новый эмигрант, живущий во Франции, уделил благосклонное внимание моей статье «Допросы в тюрьмах HКВД» (Сб. № 13 «За свободу России») и предложил общими соединенными усилиями написать статью о психопатах и душевнобольных администраторах в СССР.

Так как в моем распоряжении имеется довольно порядочно материала по этому вопросу, то мне хочется положить начало такому специальному исследованию.

Многолетняя работа в качестве эксперта-психиатра, как «на воле», так и в заключении (в Соловецком и Свирском концлагерях) дали мне возможность изучить большевизм с психопатологической точки зрения.

Давно известно, что во время революции на поверхность общественно-политической жизни выплывает много крайне неуравновешенных личностей, представляющих собою тяжелых психоневротиков, психопатов, а порой и явно душевно-больных. Два французских психиатра-психолога, Кабанес и Насс, написали на эту тему целое большое специальное исследование — «Революционный невроз».

Русская революция 1917 г. и последовавшее за ней страшное 30-летнее лихолетье большевистского ига дали массу нового материала по этому вопросу.

С самого начала революции до последнего времени отношение советской власти к душевнобольным и психопатам диктовалось исключительно утилитарно-политическими соображениями, при которых ни о какой туманности не могло быть и речи. Если душевнобольные были «врагами народа», то по приказу «сверху» они часто признавались вменяемыми и ответственными и, как таковые, расстреливались. Если же душевно-больные являлись «деятелями революции», то они, несмотря на их социальную опасность, часто, тоже по приказу «свыше», выписывались из психиатрических больниц и ставились на ответственную работу.

Чтобы не быть голословным, приведу факты.

В 1918 г. в психиатрическом отд. Центрального Красноармейского (бывшего Николаевского военного) госпиталя в Петрограде (Костромская улица, 6) находился на испытании б. министр внутренних дел царского правительства Протопопов. Комиссией врачей под председательством известного старого русского психиатра проф. П. И. Ковалевского Протопопов был признан несомненно душевнобольным, страдающим депрессивной формой маниакально-депрессивного психоза. Заключение комиссии Центрального Красноармейского госпиталя было еще дважды проверено, в Петрограде и в Москве, двумя другими психиатрическими комиссиями, пришедшими к тому же заключению. После этого Протопопов был выписан в состоянии некоторого улучшения на поруки жены, но вскоре после выписки снова арестован и расстрелян. Через некоторое время в «Былом» (этот известный бурдевский журнал издавался короткое время и в СССР) появилась заметка советского публициста Заславского, в которой сообщалось, что Протопопов «пытался симулировать душевное заболевание», «был признан врачами-психиатрами здоровым», а потому и расстрелян.

Один молодой врач-психиатр, бывший секретарь психиатрических совещаний Центрального Красноармейского госпиталя, написал Заславскому письмо-протест со ссылкой на номер «истории болезни» Протопопова и на записи в книге протоколов, хранившихся в архиве госпиталя. Через неделю он был вызван в ГПУ, где ему «предложили» никогда, нигде и никому не рассказывать о болезни Протопопова, ибо ему, дескать, неизвестна последняя секретная комиссия, признавшая Протопопова симулянтом. Если и была в действительности какая то комиссия, признавшая клинически душевнобольного симулянтом, то она, очевидно, состояла не из психиатров.

Аналогичный случай произошел через несколько лет, тоже в Петрограде, когда известный на Охте протодиакон Хроновский, тяжело душевнобольной (страдавший артериосклеротическим психозом) был осужден на 10 лет Соловецкого концлагеря.

Если, повторяю, «врагов народа», несмотря на их душевные заболевания, признавали «ответственными» и наказывали, то «деятелей революции», несмотря на их душевные заболевания, иногда признавали способными продолжать их деятельность. В 1918-1919 гг. из Центрального Красноармейского госпиталя (из психиатрического отделения) было насильственно «освобождено» несколько таких «деятелей». Один из них через несколько дней своей «свободы», по мотивам бредового характера, убил в Петрограде, на Кирочной улице генерала Кашталинского. Другой —убил профессора психиатра П. Я. Розенбаха (бывшего главного врача психиатрического отделения Николаевского военного госпиталя).

Однажды, в 1919 г., под строгим секретом, в психиатрическое отделение Центрального Красноармейского госпиталя был доставлен на испытание «видный член партии», фамилия которого не была сообщена. Но комиссар госпиталя А. А. Яблонский в беседе с профессором П. И. Ковалевским проболтался, что этот испытуемый не кто иной, как Белобородов, один из подписавших смертный приговор Царской Семье.

Комиссия врачей, после длительного клинического испытания, признала его душевнобольным (маниакальная фаза маниакально-депрессивного психоза). Несмотря на это заключение и на специальное указание, что Белобородов еще не поправился и продолжает быть социально-опасным, он был, по распоряжению ГПУ., выписан и вскоре поставлен на ответственную партийную работу.

Один из убийц А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина (убитых в 1918 г. в Петрограде, в Мариинской больнице) — Кишкин, оказавшийся тяжелый эпилептическим психопатом, вскоре после своего «подвига», уже подвизался на ответственной работе в ГПУ.

Болезнь и деятельность Ленина, страдавшего в последнее время параличом на почве сифилиса мозга — всем известна.

Болезнь и деятельность знаменитого наркома НКВД Н. И. Ежова также не подлежит сомнению, хотя точный дифференциальный диагноз еще не вполне ясен: было ли здесь формальное душевное заболевание (паранойя) или тяжелая дегенеративная психопатия (параноидального типа)?

* * *

Во время пребывания моего в качестве врача-психиатра в Соловецком и Свирском концлагерях мне пришлось участвовать в медицинских комиссиях, периодически обследовавших всех сотрудников ГПУ, работавших в этих концлагерях. В процессе медицинского освидетельствования мне удалось вести тайную статистику наблюдаемых мною нервно-психических заболеваний. В № 2 (1929 г.) журнала «Соловецкие острова», который издавался на о. Соловки «без права выхода на материк», моему ассистенту, доктору А., удалось частично даже опубликовать эту статистику, в замаскированном виде, в статье «Особенности местных нервно-психических заболеваний на Соловках». Впоследствии за эту статью доктор А. подвергся тяжким взысканиям.

Всех цифр статистических данных я в настоящее время не помню и могу привести только следующие итоги. Среди 600 человек обследованных мною вольнонаёмных и заключённых работников ГПУ оказалось около 40 процентов тяжёлых психопатов-эпилептоидов, около 30 процентов — психопатов-истериков и около 20 процентов других психопатизированных личностей и тяжелых психоневротиков. Эти цифры чрезвычайно интересно сопоставить с официальными секретными цифрами «Соловецкого криминологического кабинета», научного учреждения, основанного известным криминологом профессором А. Н. Колосовым, бывшим в заключении на Соловках. Мне пришлось работать научным сотрудником этого «кабинета», который имел право исследовать любого уголовного (но не политического) преступника. Из 200 человек убийц, обследованных лично мною, оказалось: около 40 процентов психопатов-эпилептиков и около 20 процентов других психопатизированных личностей и психоневротиков (главным образом, так называемых «травматиков»).

Итак, процент психопатизированных личностей среди начальства оказался выше, чем среди квалифицированных тягчайших преступников-убийц!^[2]

Предметом обследования «Криминологического кабинета» (который давал материалы для бывшего московского криминологического журнала «Преступник и преступность») были, между прочим, и так называемые «внутрилагерные правонарушения», т.е. преступления, совершенные заключенными в лагерях. Эти «правонарушения» были ужасны. В 1929-30 гг. «Соловецким криминологическим кабинетом» была организована «Колония для малолетних преступников» (т.е. для детей от 12 до 16 лет), которых в Соловках было несколько сотен, несмотря на то, что по законам того времени ещё нельзя было детей до 16-летнего возраста карать концлагерем.

(Позднее, в 1935 году, в процессе борьбы с беспризорностью был издан закон, по которому даже 12-летние дети могли караться «высшей мерой социальной защиты» — расстрелом).

Эта «Детколония», как все её называли, носила официальное название: «Исправительно-трудовая колония для правонарушителей младших возрастов до 25 лет».

Начальником этой «колонии» был заключённый чекист, бывший «командарм» и «полпред» — Иннокентий Серафимович Кожевников. При первом же знакомстве с ним я понял, что имею дело или с тяжелым психопатом-параноидом, или с душевнобольным параноиком. Через короткое время моё подозрение подтвердилось. Кожевников бежал из лагеря, прислав начальству ИСО («информационно-следственного отдела») большой пакет, в котором находился «Манифест Императора Иннокентия I».

Вскоре Кожевников был пойман, жестоко избит (он оказал сопротивление), а затем освидетельствован комиссией врачей-психиатров, причём каждый из врачей осматривал и давал мне «простые» заключения в отдельности. Профессор д-р М. А. Жижиленко (тайный епископ катакомбной церкви) и я дали одинаковые заключения о том, что Кожевников душевно больной параноик, но третий эксперт, молодой советский врач Шалаевский, заподозрил симуляцию. Тогда из Кеми был вызван на экспертизу известный русский психиатр профессор д-р В. Н. Финне, подтвердивший душевное заболевание Кожевникова.

После этого Кожевников был увезен в Москву.

Между прочим, профессор В. Н. Финне (читавший лекции по гипнозу в петроградском институте по усовершенствованию врачей) отбывал заключение в Кеми за свои замечательные работы в области гипнологии, которые советской власти показались «мистикой». Профессор В. Н. Финне скончался в Кеми, замученный пытками беспрерывных допросов в течение двух недель по ночам по подозрению в участии в так называемом «Деле Академии Наук».

В указанной выше «Детколонии» в 1929 году было зарегистрировано «детское правонарушение» — групповое изнасилование мальчиками девочек.

В 1930 г. одна из воспитанниц этой «Детколонии», 15-летняя проститутка, в течение нескольких месяцев тайно убила 6 человек и только на последнем — «засыпалась», т. е. была уличена. Дальнейшая судьба этой «девочки» очень интересна. Её увез с собой один из крупных чекистов в Москву и женился на ней. Может быть, он приспособил её для «работы» в застенках ГПУ? [Подобно тому, как нарком НКВД Ежов приспособил для пыток заключенных свою знаменитую «Марусю».]^[3]

В Свирских концлагерях в 1933 г. три юных бандита убили своего товарища, отрезали у него ногу и зажарили её, тайком, ночью, пробравшись в серно-дезинфекционную камеру, где и были пойманы с поличным за своим каннибальским «ужином». [Мне пришлось свидетельствовать этих бандитов, причем я не обнаружил у них формального душевного расстройства, а нашёл лишь нерезкую дебильность, истеричность и «продукты советского воспитания».] Таковы были так называемые «внутрилагерные правонарушения» заключенных в «исправительно-трудовых лагерях».

Но недаром объективные статистические данные показали, что среди «начальства» психопатизированных личностей было больше, чем среди квалифицированных преступников. Преступления «начальства» по своей жестокости превосходили даже «внутрилагерные» преступления обыкновенных заключённых.

Приведём примеры.

Начальник КПЧ («культурно-просветительной части») Соловков — Привалов, как и его шеф, начальник КПО (начальник всего культурно-просветительного отдела Соловецких лагерей) Успенский, впоследствии начальник «Бел-балтлага», были тяжёлыми психопатами-садистами. Они собственноручно расстреливали заключенных и делали из этого театральное зрелище, приглашая своих друзей из Кеми на эти «любопытные процедуры». Один фельдшер, бывший невольным свидетелем этих процедур на «Секирке» («Секирная гора» на о. Соловки), заболел острым истерическим психозом и находился под моим наблюдением несколько дней, а затем был отправлен якобы в тюремную больницу имени Гааза, в Петроград. Однако через некоторое время выяснилось, что он был расстрелян на той же Секирке. Из бессвязных выкриков со слезами и смехом этого несчастного становилась ясной до ужаса психическая причина его заболевания.

Однажды мне пришлось присутствовать при судебно-медицинском вскрытии трупа одной девушки из заключенных, вынутой из воды, со связанными руками и камнем на шее. Дело оказалось сугубо секретное: групповое изнасилование и убийство, совершённое заключёнными стрелками ВОХР (военизированная охрана, куда набирались заключённые, прежде, на свободе, работавшие в карательных органах ГПУ) под предводительством их начальника-чекиста. Мне пришлось «беседовать» с этим монстром. Он оказался садистом-истериком, бывшим начальником тюрьмы. На командировке «Красная горка», в Соловках, был начальник по фамилии Финкельштейн. Однажды он поставил на ночь на лёд Белого моря при 30 градусах мороза 34 человека заключённых за невыполнение непосильного «урока» по лесозаготовкам. Всем 34 человекам пришлось ампутировать отмороженные ноги. Большинство из них погибло в лазарете. Через несколько месяцев мне пришлось участвовать в медицинской комиссии, свидетельствовавшей этого чекиста. Он оказался тяжёлым психоневротиком-истериком. [Через год он был судим за какое-то еще более серьезное преступление, но ввиду того, что у него была вырезана одна почка и был ясно выраженный истерический психоневроз — он был «актирован», т. е. признан больным и освобожден от наказания.]

На командировке «Савватьево», в Соловках, мне пришлось участвовать в секретной экспертизе. Следователь, показав мне труп сожжённого на костре человека с переломанным позвоночником, задал только два вопроса: 1. До или после сожжения был переломлен позвоночник? 2. Мог ли вследствие этого перелома произойти паралич нижних конечностей? Подробности «дела» мне не были сообщены, но о них нетрудно было догадаться… Обвиняемый начальник командировки, заключённый чекист, был тяжёлый психопат истеро-эпилептоид.

В 1929 году с одним из этапов на о. Соловки прибыло человек 10 инженеров-путейцев. Старые люди с седыми бородами, в фуражках с зелёными кантами, со следами кокард… Их заставили работать «вридломи» (т.е. «временно исполняющими должность лошади», как острили в лагере). Впрягли в огромные деревянные ящики на полозьях и заставили возить снег. Картина была потяжелее репинских «Бурлаков»… Среди этих «бурлаков» были профессора с европейской известностью (например, профессор Правосудович, профессор Минут и др.).

Профессор Правосудович вскоре был расстрелян. А профессор Минут погиб следующим образом. Он лежал во вверенном мне отделении центрального лазарета с декомпенсированным миокардом. Однажды лазарет обходил начальник ИСО (информационно-следственного отдела), сопровождаемый начальником Санитарного отдела д-ром В.И. Яхонтовым. Подойдя к койке больного профессора Минута, начальник ИСО воскликнул: «Ах, это враг народа по делу НКПС» (наркомата путей сообщения). Немедленно выписать его!»

Обращаясь за поддержкой к начальнику Санитарного отдела доктору Яхонтову, я показал историю болезни и сказал:

— Это очень тяжелый сердечный больной! Посмотрите сами, какие у него отеки на ногах!

— Не ваше дело рассуждать, когда я приказываю, — грозно сказал начальник ИСО.

— Немедленно выписать! — подтвердил доктор Яхонтов.

Выписывая профессора Минута, я дал ему на руки официальную справку от лазарета: «Следовать пешком не может. Нуждается в подводе»… Это всё, что я мог ему сделать на прощанье. Днем он был выписан, а вечером в лазарет привезли уже его труп «на вскрытие». Моя записка не помогла, и конвойный чекист заставил больного профессора Минута со всем своим скарбом идти пешком 12 километров. Пройдя 10 километров, он скончался.

Когда я, взволнованный, пошёл доложить об этом начальнику Санитарного отдела, я застал у него в кабинете и начальника ИСО.

Выслушав мой рапорт, оба начальника заржали таким жутким смехом, что у меня замерло сердце…

— Туда ему и дорога! — сказал наконец доктор Яхонтов, — Поручите доктору Иванову сделать вскрытие, а протокол вскрытия представить мне в секретном порядке!

Доктор В. И. Яхонтов, бывший заключенный (за аборт, окончившийся смертью), после отбытия срока остался вольнонаёмным. Он представлял собою хронического алкоголика с глубокой психической деградацией.

[В 1930 г. весной мне удалось добиться открытия в Соловках нервно-психиатрического отделения. До меня в Соловецком лагере шесть лет не было врача-психиатра. Все душевнобольные считались симулянтами и подвергались жестоким репрессиям. Получив заведывание этим нервно-психиатрическим отделением, я имел возможность изолировать душевнобольных и оберегать их от истязаний. Но хотя и существовала в Уголовном кодексе так называемая 458-я статья, по которой безнадежно тяжелые хронические больные — инвалиды и хроники душевнобольные подлежали «актированию» и освобождению, — мне не удалось добиться ни одного освобождения этих несчастных. Иногда, в очень редких случаях мне удавалось только при помощи изоляции в мое психиатрическое отделение избавлять некоторых заключенных от тяжких наказаний.]

В июле месяце 1930 г. в Соловки был доставлен один заключенный, доцент-геолог Д., и помещён сразу же в нервно-психиатрическое отделение под наблюдение. Во время моего обхода отделения он внезапно набросился на меня и разорвал мне халат. Лицо его, в высшей степени одухотворенное, красивое, с выражением глубокой скорби, показалось мне настолько симпатичным, что я приветливо с ним заговорил, несмотря на его возбуждение. Узнав, что я обыкновенный заключенный врач, а не «врач-гепеушник», он со слезами стал просить у меня прощения. Я вызвал его в свой врачебный кабинет и по душам поговорил.

— Не знаю, здоровый я или сумасшедший? — сказал он про себя.

При исследовании я убедился, что он был душевно здоров, но, перенеся массу нравственных пыток, давал так называемые «истерические реакции».

Трудно было бы не давать таких реакций после того, что он вытерпел. Жена его пожертвовала для спасения мужа своей женской честью, но была грубо обманута. Брат его, поднявший по этому поводу историю, был арестован и расстрелян. Сам Д., обвиняемый в «экономической контрреволюции», целую неделю допрашивался конвейером следователей, не дававших ему спать. Потом он сидел около двух лет в одиночной камере, причём последние месяцы — в «камере смертников».

— Мой следователь сам застрелился, — закончил свой рассказ Д., — а меня, после десятимесячного испытания у профессора Оршанского, приговорили к 10 годам концлагеря и прислали в Соловки с предписанием держать в психоизоляторе, впредь до особого распоряжения…

Из многочисленных рассказов Д. мне наиболее ярко запомнился один — о вдовом священнике (умершем в тюремной больнице), которого какой-то изувер-следователь заставлял отречься от Христа (!), мучая на его глазах детей — десяти- и тринадцатилетнего мальчиков. Священник не отрёкся, а усиленно молился. И когда в самом начале пыток (им вывернули руки!) оба ребёнка упали в обморок и их унесли, — он решил, что они умерли, и благодарил Бога!

Выслушав этот рассказ в 1930 г., я подумал, что пытки детей и пытки детьми — единичный случай, исключение… Но впоследствии я убедился, что подобные пытки в СССР существуют. В 1931 г. мне пришлось сидеть в одной камере с профессором-экономистом В., к которому применяли «пытку детьми». Но самый жуткий до кошмара случай таких пыток мне стал известен в 1933 году.

Дело было в г. Лодейное Поле, где помещалось главное управление Свирских лагерей.

Однажды в качестве эксперта-психиатра мне пришлось произвести две экспертизы в один день.

Первым был мною освидетельствован известный всей Москве профессор протоиерей о. Сергий Мечов. У него оказалось реактивное состояние после допросов, на которых ему сообщили о расстреле его жены и детей.

Мне удалось содействовать его отправке в тюремную больницу им. Гааза на испытание к гуманному профессору Оршанскому, который, как я надеялся, смог бы устроить о. Сергию Мечову свидание с его родными (я был убеждён, что его родные не были расстреляны, а ложным сообщением об их смерти только мучили священника). Вторая испытуемая — надзирательница женской тюрьмы — была мне так представлена следователем: «Хорошая работница, а вдруг с ума спятила и вылила себе на голову крутой кипяток».

Приведённая ко мне полная простая женщина лет 50 поразила меня своим взглядом: её глаза были полны ужаса, а лицо было каменное.

Когда мы остались вдвоем, она вдруг говорит, медленно, монотонно, как бы отсутствуя душой:

— Я не сумасшедшая. Я была партийная, а теперь не хочу больше быть в партии!

И она рассказала о том, что ей пришлось пережить в последнее время. Будучи надзирательницей женского изолятора, она подслушала беседу двух следователей, из которых один похвалялся, что может заставить любого заключенного сказать и сделать всё, что захочет. В доказательство своего «всемогущества» он рассказал, как выиграл «пари», заставив одну мать переломить пальчик своему собственному годовалому ребенку.

Секрет был в том, что он ломал пальцы другому, 10-летнему её ребенку, обещая прекратить эту пытку, если мать сломает только один мизинчик годовалому крошке. Мать была привязана к крюку на стене. Когда её 10-летний сын закричал — «Ой, мамочка, не могу» — она не выдержала и сломала. А потом с ума сошла. И ребёнка своего маленького убила. Схватила за ножки и о каменную стену головкой хватила…

— Так вот я, как услышала это, — закончила свой рассказ надзирательница, — так я себе кипяток на голову вылила… Ведь я тоже мать. И у меня дети. И тоже десять лет и 1 годик…

Не помню, как я ушел с этой экспертизы… Я сам был в «реактивном состоянии»… Ведь и у психиатра нервы не стальные!..

[Кроме «пыток детьми», карательными органами советской власти употреблялись и другие «методы» террора и мучений.

Щадя нервы слушателей я приведу только один кошмарный пример большевицкого садизма, выходящего за пределы человеческого понимания.

В Соловецком концлагере, в Кремле, на самом острове Соловки, в роте N 10, которая именовалась ротой Санитарной части, одна камера предназначалась для врачей. Будучи врачом и я находился в этой камере. Кроме меня в ней находились: профессор доктор М. А. Жиленко (тайный епископ), доктор барон К. и доктор П.

Мы все четверо были верующими церковно-православными людьми, и это обстоятельство нас очень утешало и морально поддерживало в тяжелые минуты, которых было так много. Но однажды, осенью, к нам в камеру поместили нового, пятого компаньона, новоприбывшего в концлагерь врача по фамилии Пелюхин; он был атеист, комсомолец, осужденный за взяточничество.

Сначала мы были очень огорчены и встревожены появлением в нашей среде «инородного тела», но через короткое время наши тревоги и огорчения несколько сгладились. Доктор Пелюхин оказался неплохим товарищем по каторге.

Когда мы утром и вечером молились перед маленькими бумажными иконками, повешенными над нашими койками и закрытыми в течение дня полотенцами, — доктор Пелюхин тактично отворачивался и читал какую-нибудь книгу. Перед сном он неизменно, первый, говорил нам «спокойной ночи».

Пелюхин был назначен ординатором в то отделение, которым заведовал доктор П., почтенный врач с 15-летним стажем.

Во время освидетельствования новоприбывшего этапа новых заключенных Пелюхин вел себя довольно грубо, покрикивал на тех, кто заявлял себя больным, иногда в раздражении ударял их не резко стетоскопом, с восклицанием: «Симулянт! Притворяешься! Ты здоров, как бык!»

Нас, остальных врачей, весьма шокировала его грубость, и барон К. однажды не вытерпел и сделал ему замечение.

— Грубость и врачебная профессия — две вещи несовместимые, коллега.

«Коллега» не возражал, не обиделся и даже как будто стал сдержаннее, по крайней мере в нашем присутствии.

Через какой-нибудь месяц мы свыклись с новым товарищем по несчастью и убедились, что он совершенно безвредный человек. Пелюхин также понял, что в нашей среде ему опасаться нечего и однажды, улыбаясь, заявил нам:

— Меня предупреждали, что в лагере масса сексотов (т. е. секретных сотрудников-доносчиков), но в нашей камере их нет… Кто верить в Бога и молится — тот, по моему, не может быть доносчиком, — добавил он неожиданно.

— Да, конечно, — ответил епископ Максим (профессор Жижиленко), — мы и вас заразим и вам придется изменить некоторые этические принципы, которые вы исповедовали в комсомоле!

— Я, может быть, еще очень глуп, но не подл! — смущенно улыбаясь, искренне заявил Пелюхин.

В тот же вечер он нам рассказал свою несложную биографию, «обыкновенную историю» советского молодого человека…

Через два месяца после этого в Соловках началась жуткая полоса расстрелов заключенных. Расстреливались большею частью те, которые были подозрительны начальству, главным образом, из среды белых офицеров. Часто страдали и духовные лица. После того, как папа Римский, по газетным сведениям, собирался объявить «крестовый поход» против большевиков, — пострадало много ксендзов…

И вот однажды ночью Пелюхин был срочно вызван в комендатуру лагеря. Вернулся он под утро, бледный, взволнованный, молчаливый…

— Я не имею права говорить, где я был и что я делал, — сказал он через час, видя наши недоумевающие взгляды…

Мы поняли… И, оставшись одни, поставили точки над «i»… Как хорошо, что мы «политические», «каэры», и нам не доверяют… Только врачи-уголовники приглашаются «на работу» во время расстрелов…

Пелюхин стал мрачным, замкнутым. Мы тоже избегали не только расспрашивать его, но и разговаривать с ним. Вызывали Пелюхина раза два в неделю, иногда чаще… Вызывали и днем, и ночью, и на рассвете… Когда он уходил — мы оставались в тяжелом, напряженном состоянии. Когда он возвращался, — мы с тревогой и душевной болью смотрели на него; нам было его жаль.

Однажды ночью Пелюхин стал стонать во сне и бормотать страдающим, умоляющим тоном:

— Не могу… Отпустите…

Владыка Максим встал, разбудил его, дал ему выпить воды с валериановыми каплями.

— Спасибо, — сказал Пелюхин и вдруг неожиданно поцеловал епископу руку. Потом внезапно истерически зарыдал, уткнулся лицом в колена владыки Максима и прерывающимся громким шепотом стал говорить. Мы все не спали и невольно слышали эту неожиданную исповедь. Да и сам Пелюхин, по-видимому, не старался скрывать от нас того, что говорил. А говорил он кошмарные вещи…

Оказывается, его вызывали не для того, чтобы констатировать смерть расстрелянных, как думали мы, а по другим причинам. Констатировать смерть вовсе не было нужно, ибо расстрелянных засыпали землей тотчас же, несмотря на то, что некоторые были еще живы.

— Я как врач должен был некоторым оказывать помощь, оживлять, производить искусственное дыхание, делать инъекции камфары и т. п. … Я думал сначала, что работники ИСО (информационно-следственного отдела) приводят в чувство тех, кого «в увлечении» довели своими пытками до бессознательного состояния, — судорожно дыша, шептал Пелюхин. — Но теперь я узнал другое, более страшное… Это были не пытки, а месть, страшная месть уже измученным пытками и приговоренным к высшей мере социальной защиты.

Помните нашего бывшего делопроизводителя санчасти Н. М. … — продолжал свою исповедь Пелюхин. — Помните, он был арестован после свидания с женой и исчез… Он был приговорен к этой «высшей мере социальной защиты»… И был повешен, а я привел его в чувство. Через неделю мне же пришлось его снова приводить в чувство, так как он был утоплен… Вчера же я уже не смог вернуть ему жизнь: он задохся в газовой камере… Но я — трус, я — тряпка. Я не смогу покончить с собой!..

Ночь кончалась. Начинался мутный, тяжелый, каторжный рассвет. Впереди — целый день работы, 12-часовой рабочий день ответственной, напряженной, нервной врачебной работы…

День тянулся бесконечно. Поздно вечером, возвратившись с работы, усталые, измученные, мы повалились на свои койки, не снимая халатов. Но спать нам не пришлось…

— Владыко… Товарищи… — раздался сухой и прерывистой голос Пелюхина, когда мы уже собирались заснуть. — Пожалейте меня мальчишку, не выдавайте меня, что я рассказал вам… У меня мысли путаются… Я хотел убить вас, владыка… Но ведь слышали и другие… Я знаю: кто в Бога верует, тот не выдаст… Но вдруг… а вдруг выдадите? Не выдавайте… ради… ради… Христа!.. Это ведь, кажется, для вас самое сильное заклятие… Владыко! Я вчера руку у вас поцеловал, а сегодня — ноги поцелую… Только пощадите! Не выдавайте!..

Мы едва успокоили несчастного!..

На другой день владыка Максим и я, оба врачи-психиатры, совещались о том, как начать лечить доктора Пелюхина, который явно заболевал реактивным психозом на почве перенесенных психических травм.

Но лечить нам его не пришлось. На следующую ночь Пелюхин был арестован, а еще через два дня официально по всем ротам было объявлено, что он расстрелян по постановлению специальной комиссии «за жестокое обращение с заключенными». (Специальная комиссия из Москвы занималась расследованием фактов «несправедливого и жестокого отношения со стороны начальства лагеря по отношению к заключенным.)

— Доктор Пелюхин бил заключенным стетоскопом, — разъяснил нам причину расстрела начальник санитарной части.]

* * *

Наличие огромного количества психопатизированных личностей (особенно садистов) среди партийных коммунистов вообще и среди работников карательных органов (ЧК-ГПУ-НКВД-МГБ) — в особенности не подлежит никакому сомнению.

Объясняется это просто: большевизм нуждается в кадрах таких деятелей, которых не может дать нормальная человеческая психология.

Гениальный пророк большевистской революции Достоевский дал потрясающий и исчерпывающий анализ движущих сил такой революции.

«Смердяковщина», «шигалевщина», «верховенщина» и, наконец, «бесовщина», — вот понятия, объясняющие сущность большевизма.

Методы «бесовщины» совершенствуются. И в настоящее время — «ленинщины» и «сталинщины» — уже не отдельные преступники (как Федька каторжник) и не отдельные маньяки (как Кириллов), а весь мир преступлении и душевные извращений организованно используется для того, чтобы заставить самих Цицеронов и Шекспиров служить Молоху большевизма!

[С религиозной точки зрения большевизм нельзя не рассматривать как явление антихристова духа, впервые так цинично откровенно проявляющегося в мире.]

Из книги «Воспоминания соловецких узников. 1925-1930». Издание Соловецкого монастыря, 2015