Марина Ахмедова. Кто я?

Се­го­дня, ко­гда ре­ше­ние о при­зна­нии при­ня­то спу­стя во­семь лет бес­плод­ных по­пы­ток Рос­сии при­ну­дить о­фи­ци­альный Ки­ев к ми­ру, мне хо­чется че­тко, на рус­ском, не ви­ляя в сто­ро­ны, ска­зать: да, у ме­ня те­перь есть от­вет на во­прос «кто я?».

В 2014 го­ду ле­том я ока­за­лась в се­ле Сте­па­нов­ка у рос­сийс­кой гра­ни­цы. Во­ро­та и сте­ны до­мов еще бы­ли ис­пи­са­ны: «Здесь Пра­вый сек­тор» (за­пре­щен­ная в Рос­сии ор­га­ни­за­ция). Фотосвидетельства у меня, разумеется, есть. Первым делом местные — в основном пенсионеры — отвели меня к яме, где были прикопаны ребенок и взрослые. Потом мы сидели на лавке у чьего-то дома, за деревянной оградой тоже лежали тела. Но светило очень нежное летнее солнце, и эти люди рассказывали мне о страшных днях, которые им пришлось пережить, пока в их селе стояли добробаты. Но обижались они не на них, а на российских военных, которые находились неподалеку от Степановки — на территории России. Люди никак не могли взять в толк: «Мы — русские. Они — русские. Мы их кличем на русском. А они стоят и как будто не слышат. Только смотрят, как нас под обстрелом выгоняют из наших домов. Как стреляют нам в окна. Как нас убивают». Тогда между этими простыми русскими людьми и российскими танками пролегало не несколько километров, между ними пролегало непреодолимое международное право. Россия тогда не могла и не хотела заходить войной на территорию, которую считала не своей.

Я помню отчетливо тот день. Помню зеленые колышки забора, у которого мы сидели. Каждый колышек был украшен сердечком. Это было время цветения подсолнухов. Для меня тогда впервые встал вопрос: кто я? с кем мне себя идентифицировать? Я представитель того народа, который стоит невозмутимо в полной боевой экипировке и не шелохнется на зов, звучащий на его родном языке? Не шелохнется, даже когда ребенок бежит по дороге в твою сторону и тебе нужно сделать лишь шаг, чтобы он остался жив? Значит, я представитель вот такого народа? И мне вот это понимание — о том, что мы, будучи единственными спасителями, на помощь не придем, — надо вкроить грубым швом идентичности в свой культурный код? Значит, я выбираю свой личный комфорт, доллар по приемлемой цене, возможность навещать Европу и частично отказываюсь от русского языка, ведь я его не слышу, игнорирую? И вот это все — я?

Вопрос «кто я?» — очень важный. Вы не найдете ни одной хорошо сделанной истории, ни одного успешного голливудского фильма, который в финале не отвечал бы на этот вопрос для главного героя. Если не отвечает, то история плохо сработана. «Кто я?» — это жизнеутверждающий вопрос, и страна, которая не может ответить на него для ныне живущих поколений, не сможет ответить на него и для поколений будущего. А если нет таких глобальных ответов для будущего, то в будущем может не быть и самой страны. Поэтому для меня так отчаянно важно было получить ответ на этот вопрос: «Я — это тот, кто своих бросает? Я — это тот, кто пьет карамельный латте, пока в Степановке какой-нибудь малыш и его мама, и его тятя, и его бабушка-пенсионерка бегут по летней дороге — мимо частокола с сердечками, мимо подсолнухов. С одной стороны им тычут в спины автоматы добробаты, а с другой — стоит безмятежный русский солдат, моя плоть и кровь, моя идентификационная прошивка».

С тех пор, да, вот с того дня, как я побывала в Степановке, а оттуда поднялась на Саур-Могилу, где несколько дней назад погибли те несколько ополченцев, что обороняли высоту против сил украинской армии, я надеялась получить ответ на свой главный вопрос. Вот были же эти люди на высоте — с правильной прошивкой. Они удержали курган. Их окружали танки. Было страшно. Но под курганом лежали тысячи наших солдат, погибших в Великой Отечественной. И эта горстка ополченцев «Востока» четко идентифицировала себя с этими костями. И это заставило их не бежать от украинских танков, остаться и погибнуть. Снаряды разворошили землю. И когда я поднялась на Саур-Могилу, я увидела, что наши скелеты вышли из-под земли, в наших шинелях, и мне захотелось, отвечая на вопрос «кто я?», говорить, показывая на эти скелеты: «Я — это они».

Но разные потом были времена за эти восемь лет, особенно в случае человека вроде меня, четыре года прожившего в Донецке. Иногда мне казалось, что моя национальная идентификация — это окончательно пить латте и следить за курсом доллара. Я знала, что не при моей жизни, но потом эта новая наша идентификация, подчинившаяся международному праву, заберет у нас русский язык. Какая человеку будущего разница, на каком следить за курсом доллара? Русский язык ему дан для другого — для иной идентификации, для того, чтобы слышать и распознавать своих. Но когда ты этого не сделал раз, остался глух два и три, то зачем тебе русский язык? Неслучайно после победы Майдана русский язык стал главной мишенью. Именно из него формируются составные части нашего культурного кода. Русский покрывает огромное количество людей. На нем написаны великие произведения. Русский язык — сильный, имеющий потенциал формировать огромное количество людей. Поэтому он должен был быть отнят у украинцев с самого начала. Отнять у русскоговорящего право говорить на родном языке — это самый верный способ сбить его идентификационные национальные настройки. Уничтожишь русский, уничтожишь русских, даже если в телесном физическом воплощении они все еще будут существовать — попивать карамельный латте и следить за курсом доллара.

И тогда я сделала ставку на Путина. Мне показалось, что он достаточно сильный человек для того, чтобы принять решение о признании республик Донбасса и положить войне конец. А других таких я не видела. Четыре года я находилась в Донецке, и часто мне казалось, что на президента я надеюсь зря, он не отойдет от соблюдения международных прав и никакого признания республик не будет. Киев продолжит бомбить Донбасс, война никогда не закончится, сама история распорядилась жизнями жителей Донбасса вот так — они стали вечными заложниками международного права. В то же время я знала, что если закрыть глаза на то, что происходит и оставить все как есть, то совершится великое предательство. Не жителей Донбасса мы предадим. Мы предадим самих себя. И больше самими собой никогда не будем.

Поэтому сегодня, когда решение о признании принято, спустя восемь лет бесплодных попыток России принудить официальный Киев к миру, мне хочется четко, на русском, не виляя в стороны, сказать: да, у меня теперь есть ответ на вопрос «кто я?». Я человек, который никогда не повесит на свою аватарку флаг чужой страны, несмотря на то что той стране я желаю всего наилучшего. Я тот человек, который будет со своей страной и в горести, и в радости. Я тот человек, который никогда не будет расписываться в ненависти к своей стране, особенно в присутствии чужаков. Я тот человек, который понимает, что президент его страны принял тяжелое историческое решение и он шел к нему восемь лет. И поэтому я — тот человек, который четко, открыто, на русском поддерживает решение президента. И я тот человек, который понимает, что сейчас время быть сильными. Я имею в виду душевное мужество, а не физический перевес. Такие ответы меня устраивают больше. Такие ответы достойны того, чтобы их передать будущему поколению.

Я давно не была в Степановке — уже несколько лет. Но когда все закончится, я непременно туда съезжу. Летом. Хочется посмотреть на подсолнухи. В то лето 2014-го их тоже бомбили, и они со страху выросли маленькими — их головки были с кулак. А те люди, выгнанные из подвала, погибли, правда не все. Погиб ребенок, погибла его тетя и погибла его бабушка. А мать его одна осталась жива.

Марина Ахмедова
Журнал «Эксперт»
25 февраля 2022