Продолжающиеся гастроли иеромонаха Фотия (Мочалова), победителя известного вокального телевизионного конкурса, продолжают вносить разделение в ряды верующих: одни не приемлют этого как проявления церковного обмирщения, другие не видят здесь ничего зазорного и сами с удовольствием потребляют культурный продукт в исполнении человека Божия. Соответствующим образом разделились и мнения священноначалия: одни, по доходившей информации, имели намерение запретить своему подопечному концертную деятельность, другие нашли ее не только допустимым, но и полезным для Церкви делом, увидев в ней особую форму миссии. Этот резонансный случай дает нам возможность поговорить о проблеме взаимоотношения Церкви и культуры вообще, о которой редко задумываются всерьез. Между тем, такая проблема существует, что и показывает феномен иеромонаха Фотия.
Природа Церкви известна — это богочеловеческий организм, «тело Христово» (1Кор 12:27), исполненное Божественной благодати, продолжающееся в истории Боговоплощение. А какова природа культуры? Вот в чем заключается главный вопрос, на который нет вразумительного ответа, но есть одни только догадки и мифы.
За принятием и неприятием поющего со сцены светские романсы иеромонаха стоят не просто личные вкусовые пристрастия верующих, но принципиально различные богословско-культурологические модели. С точки зрения первых, пространство культура — это естественное продолжение пространства Церкви. Как некоторые апологеты христианства II-III вв. видели в эллинистической философии такого же «путеводителя ко Христу» для язычников, каким должна была быть Тора — для иудеев, так и здесь (в духе того же христианского платонизма) в образе классической светской культуры рисуется идиллическая картина преддверия Церкви. Культура понимается как продолжение притвора как структурной части храма. Таким образом, отношение Церкви и культуры — это вопрос церковной границы, то есть вопрос экклезиологии. Описанная модель исходит из аксиомы, что культура тоже благодатна, только в меньшей степени, чем Церковь. Культура в такой богословской системе координат — это своего рода инославие: она имеет частичную благодать и является законным способом или периодом духовного возрастания человека. Церковь — это солнце, а культура — его отраженный луною свет. В культуре человек растет до определенного уровня, пока не приобретает способности шагнуть на новую ступень, преодолеть еще один рубеж и стать человеком Церкви. Принципы этой модели были хорошо изложены митр. Никодимом (Ротовым): «Будучи по призванию своему к богообщению и к деятельному богоуподоблению гражданином «града Божия», христианин в то же время, по условиям своей жизни на земле и связанным с нею нравственным задачам, является членом «земного града», или вселенской человеческой семьи. Еще в древние времена церковной истории блаженный Августин подчеркивал существование неразрывной связи между Церковью и миром, между «градом Божиим» и «градом земным». Говоря об этой связи, он писал: «Два града переплетены и взаимно перемешаны в настоящем веке, пока не будут разделены на последнем суде» (О граде Божием. 1, 35)». При этом духовный ригоризм блж. Августина (которым, вольно или невольно, и руководствуются представители второй модели, то есть критиков о. Фотия), с этой точки зрения, обусловлен историческими условиями и не выражает ортодоксальной позиции как таковой: «Исторические обстоятельства, среди которых жил и действовал блаж. Августин, были неблагоприятны для дальнейшего развития его мыслей в направлении более объективной оценки тенденций развития «земного града». В ряде мест своего сочинения он рассматривает «земной град» почти исключительно как область низменных желаний и безнравственного поведения, как объект дьявольского мучительства. <...> Понадобились многие века, чтобы на почве прогрессирующего развития общественных отношений, совершавшегося в ходе все более целеустремленной борьбы за социальную справедливость, под влиянием гуманизма, просвещения и революционных учений, христианская мысль смогла произвести коренную переоценку ценностей и взглянуть на «земной град» значительно объективнее, избегая как излишней его идеализации, так и недооценки его значения в плане общепромыслительной и спасающей деятельности Божией, направляющей весь мир к полноте времен, когда вся, способная к вечной жизни, тварь будет чудесно преображена и соединится под Главой Христом в славе торжествующего Небесного Иерусалима (Еф 1:10; Рим 8:21-23; Евр 12:22). <...> Происхождение «земного града» тесно связано с историей спасения. С самого начала подготовка человечества к будущему воссозданию всего творения Божия (Откр 21:5) животворящей энергией богочеловечества происходит двумя различными путями: непосредственно в Церкви, или в «граде Божием», и за ее видимыми границами — в «земном граде». Конечно, ближайшим и ценнейшим плодом пересоздающей мир Божественной деятельности является Церковь, но область Царства Божия шире, чем область собственно церковной жизни. Христос — Спаситель всех человеков (1Тим 4:10), будучи Главой Церкви, действует и явно, и сокровенно в душах всех людей, ради спасения коих Он пришел на землю (1Тим 2:4). Но отсюда следует, что и Церковь, как Его тело, простирает свое действие в той или иной степени на все человечество. За пределами «града Божия» происходит также постепенное обновление мира, состоящее в созидании сокровенных элементов Царства Божия, на основе рассеянных среди «земного града» и зреющих в нем «сперматических логосов» истины и добра. <...> Христиане и другие люди доброй воли могут, таким образом, являться как бы естественными союзниками в этой священной борьбе, будучи разумными орудиями или даже служителями и соработниками Божиими в Его преобразующей человечество деятельности». [1]
Бог стал Человеком, чтобы человек мог стать богом по благодати. Иеромонах (человек Церкви) стал эстрадным исполнителем с прекрасным репертуаром (человеком культуры), чтобы интеллигент (человек культуры) мог стать христианином. Такую богословско-культурологическую модель можно назвать оптимистической (тем более что митр. Никодим, Царствие ему Небесное, называет богословский взгляд блж. Августина на корреляцию «двух градов» «пессимистическим»).
Теперь рассмотрим логику и аргументацию оппонентов. Сразу нужно сказать, что она не менее, а может быть, и более укоренена в церковном Предании и хорошо обоснована. Почему бы, в самом деле, иеромонаху не петь арию Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин», ведь это же самая что ни есть классическая русская культура, в которой Церковь, согласно «оптимистической» модели, воплощается точно так же, как Бог по благодати воплощается в самой Церкви. Русская культура — это эманация «русского православия», потому что «логосы зреют» и т.д. Но, позвольте, с чего мы, собственно, взяли, что это так? Что теологумен Климента Александрийского есть истина Церкви, а блж. Августин был только человеком своего времени и его учение детерминировано веком, а не внушено Св. Духом? Культура — это дух, поэтому она не только внутри человека, но и вне него, потому что бывают разные духи. Светская культура = светский дух = дух мира сего («града земного»). Священное Предание учит нас, что существуют «духи миродержцы» (Еф 6:12), и Сам Господь открыл нам, что есть «князь мира сего» (Ин 12:31). Он искушал Бога, ставшего Человеком, и если Богочеловек вышел и не мог не выйти победителем из этого искушения, то с христианином (даже с иеромонахом), ставшим деятелем культуры, таких гарантий нет. Потому что, с «пессимистической» точки зрения, культура — это астрал (воспользуемся этим термином «высокой духовной культуры», ибо он наиболее точно передает сущность этого феномена), врата в астрал и порождение астрала. «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» (Ин 2 14-15). Получается, светская культура (потому что она, несомненно, «в мире» как неотъемлемая часть «града земного» и продукт человека «мира сего») «не есть от Отца». Разумеется, тут возможны какие-то особые случаи. Например, Церковь широко использует формы культуры, наполняя их собственным содержанием. Но мы говорим сейчас о другом: о собственном содержании культуры, о наиболее общих принципах, закономерностях и тенденциях ее существования. Из астрала (до Страшного Суда) можно счастливым образом (заступничеством Церкви и милостью Божией) попасть в Царствие Небесное, но это будет лишь исключением из правила. Если даже «Евгений Онегин» Пушкина (этого «нашего всего», по слову А.Григорьева) в устах иеромонаха вдруг прозвучал как-то не так, чем-то задел совесть верующих (речь, конечно, не об исполнительском мастерстве, которое у о. Фотия налицо), значит что-то за этим стоит… Здесь, если хотите, имело место «остранение» (по Шкловскому), только наоборот: если художник, ставя предмет в необычном ракурсе, выводит его «из автоматизма восприятия» в результате чего предмет становится «странным» (новым, или, наоборот, является в «первозданной красе») и возникает художественный эффект, то иеромонах Фотий сделал то же самое со всей русской классической культурой: поставил ее в контекст Церкви и Православия как таковых — и она вдруг словно полиняла, утратила все свое очарование, которое казалось той «красотой», которая «спасет мир».
С «пессимистической» точки зрения, «все духи», на которые «отозвался» гений великого поэта и в чем, по Достоевскому, состоит предназначение русского народа, это не «зреющие логосы» митр. Никодима (божественные идеи-архетипы тварного мира), но идеализированные мифологемы падшего ума (ума шеллингианца Григорьева, в частности), находящегося в неразрывной онтологической связи с персонифицированными духами мира сего, сопутствующими падшему человечеству во всей его деятельности и в области культуры, может быть, в первую очередь. Ведь не отсохла же рука у И.Ильина написать такую декадентскую дичь, словно какой-то Брюсов или Мережковский: «эта отзывчивость гораздо шире, чем состав «других народов»: она связывает поэта со всей вселенной. И с миром ангелов, и с миром демонов, — то «искушающих Провидение» «неистощимой клеветою», то кружащихся в «мутной месяца игре» «средь неведомых равнин», то впервые смутно познающих «жар невольного умиленья» при виде поникшего ангела, сияющего «у врат Эдема». Эта сила художественного отождествления связывает поэта, далее, — со всею природою: и с ночными звездами, и с выпавшим снегом, и с морем, и с обвалом, и с душою встревоженного коня, и с лесным зверем, и с гремящим громом, и с анчаром пустыни; словом — со всем внешним миром».[2] Вот поэтому сáмому человеческая культура для Священного Предания — это астральное пространство, область особой духовности (языческой «душевности»), которая имеет свой обманчивый «лунный» свет, чтобы обольщать человека и не давать ему возможности задуматься о своем спасении, увидеть то, что его вообще нужно спасать. Как инославный, которому говорят, что в его «церкви» тоже есть «таинства» и «благодать», только «частичные», а полнота их — в Православной Церкви, — никогда не придет в нее (потому что — зачем? — он и так спасается и спасется «в свою меру»); так и человек культуры (язычник, по сути) по условиям самой «оптимистической» модели вряд ли когда-нибудь придет в Церковь и останется в ней, потому что — ему некуда спешить: он и так «духовно растет», он «ищет Бога» и вообще «ищет», он исполнен «естественных добродетелей», у него таланты и творческие способности, словом, у него в духовном плане «все о’кей», а будет еще лучше.
Поэтому в «пессимистическом» ракурсе даже классическая светская культура (не говоря уже о декадансе «серебряного века») как создание людей «света» и «полусвета», высшей прослойки общества или «аристократии духа» как «лучших людей», — это форма «прелести», или часть тех «сетей миродержца», которые духовными очами узрел преп. Антоний: «Он, по действию Божественного откровения, увидел некогда сети диавола, распростертые по всему миру для уловления человеков в погибель. Увидев, что этих сетей бесчисленное множество, с плачем вопросил он Господа: «Господи! Кто же может миновать эти сети и получить спасение?» [Преподобный авва Дорофей. Поучение 2 / Патерик Скитский] Погружаюсь задумчиво в рассматривание сетей диавола. Они расставлены вне и внутри человека. Одна сеть близко присоединена к другой; в иных местах сети стоят в несколько рядов; в других сделаны широкие отверстия, но которые ведут к самым многочисленным изгибам сетей, избавление из которых кажется уже невозможным. Глядя на многокозненные сети, рыдаю горько! Невольно повторяется во мне вопрос блаженного пустынножителя: «Господи! Кто же может избавиться этих сетей?» Расставлены сети для ума моего в различных книгах, именующих себя светом, а содержащих в себе учение тьмы, написанных под явным или прикрытым влиянием мрачного и всезлобного миродержца, из источника — разума, поврежденного грехопадением, «во лжи человечестей, в коварстве козней льщения» [«по лукавству человеков, по хитрому искусству обольщения» (Еф 4:14)], по выражению Апостола, писателями, которые «без ума дмятся от ума плоти своея» [«безрассудно надмеваются плотским умом своим» (Кол 2:18)]. Ближний мой, в любви к которому я должен искать спасения, соделывается для меня сетию, уловляющею меня в погибель, когда ум его уловлен сетями учения, мудрования лживых и льстивых. Мой собственный ум носит на себе печати падения, покрыт покрывалом мрака, заражен ядом лжи: сам он, обольщаемый миродержителем, расставляет для себя сети. Еще в раю стремился он неразборчиво и неосторожно к приобретению знания, для него гибельного, убийственного! По падении он сделался неразборчивее, опрометчивее: с дерзостию упивается чашею знания ядовитого, и тем решительно уничтожает в себе вкус и вожделение к Божественной чаше знания спасительного. Для сердца моего сколько сетей! Вижу сети грубые и сети тонкие. Которые из них назвать более опасными, более страшными? недоумеваю. Ловец искусен, — и кто ускользнет от сетей грубых, того он уловляет в сети тонкие. Конец ловитвы — один: погибель. Сети прикрыты всячески, с отличным искусством. Падение облечено во все виды торжества; человекоугодие, лицемерство, тщеславие — во все виды добродетели. Обман, темная прелесть носят личину духовного, небесного. Любовь душевная, часто порочная, прикрыта наружностию любви святой; сладость ложная, мечтательная выдается за сладость духовную. Миродержец всеми средствами старается удержать человека в его падшем естестве: и этого довольно, без грубых грехопадений, чтоб соделать человека чуждым Бога. Грехопадения грубые вполне заменятся, по верным расчетам ловца, гордостным мнением о себе христианина, довольствующегося добродетелями падшего естества и вдавшегося в самообольщение, — этим отчуждившегося от Христа. <...> Миродержитель старается содержать нас в непрестанном развлечении, омрачении, посредством наслаждений телесных! Чрез чувства, эти двери в душу, которыми она сообщается с видимым миром, он непрестанно вводит в нее чувственное наслаждение, неразлучные с ним грех и плен. Гремит в знаменитых земных концертах музыка, выражающая и возбуждающая различные страсти; эти страсти представлены на земных театрах, взволнованы в земных увеселениях: человек всеми возможными средствами приводится к наслаждению убившим его злом. В упоении им он забывает спасающее его добро Божественное и кровь Богочеловека, которою мы искуплены».[3]
Но, может быть, это тоже такое время тогда было, «темные века», а теперь «логосы созрели», гуманизм посодействовал «домостроению нашего спасения» — явились Пушкин и Достоевский и «тучи развели руками», закинули невод своего творчества в море-океан мирской жизни и уловили множество золотых рыб… Но, увы, «пессимизм» святых отцов неумолим: «»Кто же может избежать этих сетей?» Картина страшная еще не кончена! еще, еще возбуждается кисть моя, водимая Словом Божиим, к живописи. Что гласит Слово Божие? Оно возвещает предсказание, сбывающееся в глазах наших, предсказание, что во времена последние, по причине умножения беззакония «изсякнет любы многих» [«во многих охладеет любовь» (Мф. 24:12)]. Неложное Слово Божие, более твердое, нежели небо и земля, возвещает нам умножение в последние времена сетей диавольских и умножения числа погибающих в этих сетях. Точно! гляжу на мир — вижу: сети диавола умножились в сравнении с временами первенствующей Церкви Христовой, умножились до бесконечности. Умножились книги, содержащие лжеучение; умножились умы, содержащие и сообщающие другим лжеучение; умалились, умалились до крайности последователи святой Истины; усилилось уважение к добродетелям естественным, доступным для иудеев и язычников; явилось уважение к добродетелям прямо языческим, противным самому естеству, взирающему на них, как на зло; умалилось понятие о добродетелях христианских, не говорю уже, как умалилось, почти уничтожилось, исполнение их на самом деле; развилась жизнь вещественная; исчезает жизнь духовная; наслаждения и попечения телесные пожирают все время; некогда даже вспомнить о Боге. И это все обращается в обязанность, в закон». [4]
Наглядной иллюстрацией этого святоотеческого учения о «сетях миродержца» может служить «Живая этика», написанная Е.Рерих не просто из состояния жесточайшей «бесовской прелести», но буквально под диктовку некоего астрального «Учителя» и от его лица. «Чистое искусство — достоверное сообщение лучезарного явления Духа. Через искусство имеете свет. Карма ваша — Россию прославлять. Неси свет в дом. Мировая энергия спасет мир» (1.002). «Духовная культура строится Нами и вами. Укрепится истина мира. Свет пронижет тьму — Свидетельствую. У Духовного мира открыты Врата» (1.038). «Нрав русского народа просветит красота духа. <...> Россия процветет искусством» (1.193). «Законы явления Учителей сопряжены с планом всей культуры» (2.2.8.7). «Египет был высокой культуры, но нельзя сказать, что нынешняя культура ниже» (2.3.1.2). «…нужно ощущать шаги культуры <...> Без суеверия мы должны просмотреть вехи роста человечества под знаком общины. Просмотреть, как победа общины росла, зажигая огни знания и красоты. Истинное знание и красота заключают в себе лучшую общину» (3.228). «Нервные центры и выделения желез образуют будущее направление медицины. Через эти области человечество подойдет к обнаружению тончайшей энергии, которую для упрощения пока называем духом. Явление нахождения эманаций этой энергии будет ближайшим шагом развития культуры. <...> Среди моментов развития человечества можно наблюдать явления эпох обогащения сознания. Не будем скрывать, что именно теперь перед человечеством открыта книга нахождений и света дерзаний. Эти зрелые плоды терний коллектива готовы открыть свои зерна» (4.042-045). «Так будем давать преимущество всему, что возвышает культуру мысли» (4.532). «Замечали, как астральные существа могли принимать любые формы и творить различные облики. <...> Какая же энергия помогает им в творчестве? Конечно, это психическая энергия, если она образована в воплощенном состоянии. Изучая психическую энергию, можно нащупывать многие ее качества. Не столько страшные привидения, сколько реакция нашего организма важна в наблюдениях. Древние говорили: «Гора Матери от Земли до Небес», тем указывая на единство сущего. Неужели в век культуры люди могут согласиться на уничтожении своей или на извращенных условностях религий?» (4.604). «В культуре мысли нужно прежде всего растить огненный импульс. <...> Столько утверждено, столько устремлено, столько впереди! Главная ошибка людей, что они почитают себя вне Сущего» (7.097-099). «Часто вы произносите слово культура, оно значит почитание света. Так напоминаю, насколько велика общая ответственность перед Светом, если каждая мысль может или затемнить, или очистить пространство. Так будем помнить. Конечно, путь Служения может привести к высшему знанию. Только невежество могло привести планету в теперешнее состояние. Ведь человечество утеряло сознание красоты устремления, и строительство утвердилось на тупости обособленности. Так единство Служения явилось как спасение для человечества. Ведь вся сила созидания держится на Иерархии. Так мощная нить объединяет весь Космос. Истинно, только в полном осознании великого Служения можно понять красоту Духа и мощь Иерархии. Пространство зовет к исполнению великого закона, да, да, да! Так слагаются ступени истинной эволюции» (7.173-174). Здесь хорошо видно, что именно области культуры и искусства особо покровительствуют такого рода «духовные учителя человечества». Поэтому представители «пессимистической» модели могут сказать, что «наша брань не против крови и плоти» (не против вещей и деятелей культуры, книг, романсов и проч.), «но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов…» (Еф 6:12).
«Культура стала церковью», писал О.Мандельштам, [5] по мнению многих филологов и литературоведов, крупнейший отечественный поэт ХХ века, удивительный мастер слова и создатель уникальной поэтики своего рода христианского платонизма, звучащей как музыка барокко, сложная и прекрасная… Однако, с точки зрения «пессимистической» модели, в формуле Мандельштама («культура стала церковью») выражена самая суть культуры как духовного суррогата Церкви. Культура не просто «стала Церковью» в революционную эпоху тектонического сдвига и гонения на Церковь; «становление Церковью», занятие в человеческой жизни и уме места Церкви — это перманентное состояние культуры, это самое ядро самосознания человека культуры как просветителя и демиурга. Культура — это именно альтернатива Церкви (или инославие в указанном смысле), по самой своей сути. Ее синергия (соработничество) Церкви — это иллюзия, которую, согласно приведенному тексту, тщательно формируют и культивируют астральные кураторы. Отсюда квазисакральные атрибуты художника — «творец», созерцающий «сущности вещей», «пророк», «духовный алтарь», «жрец духовный», «муза» (астральный служебный дух, водящий художника в «священный трепет»), «священнодействие», «вещие слова», сообщающие простым смертным откровения «небес», черпающие непосредственно из «абсолюта» (по Шеллингу) свое вдохновение и т.д. Поэтому, чтобы вырвать человека из сетей духа мира сего, или из виртуального пространства культуры, и привести его в Церковь, Промыслу, как к последнему средству, приходится прибегать к суровым мерам.
Если в «граде земном» и его культуре человек духовно растет развитием своего языка и мышления, накоплением знаний о мире и навыков жизни в нем, утончением своего художественного вкуса, «катарсисами» и т.п. атрибутами и аксессуарами облагораживания и усовершенствования своего внешнего и внутреннего жизненного пространства («без мебели жить нельзя», как сказал другой большой поэт), то каким образом все это может привести его к Богу, к Которому, согласно Евангелию, ведет только покаяние? «…приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему; <...> всякая гора и холм да понизятся, <...> и узрит всякая плоть спасение Божие. [Иоанн] приходившему креститься от него народу говорил: порождения ехиднины! кто внушил вам бежать от будущего гнева? Сотворите же достойные плоды покаяния» (Лк 3:5-8), «ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк 16:15). Доказательством астральной природы культуры («высокого у людей») является ее противоположная христианской аксиологии: культура — это другая система ценностей, поэтому покаяние (то с чего начинается духовная жизнь христианина) инородно светской культуре (как смирения и все, собственно, христианские добродетели). Разумеется, тут есть свои нравственные эрзацы («змеи сердечной угрызенье», стыд), но все это именно «душевные» подмены покаяния как исповеди грешного (беззаконного) создания перед Своим Создателем и Судией. Наличие совести — атрибут человека высокой культуры и то, что должно вести его к Таинству Покаяния, — становится очередным достоинством человека, еще одной его осознанной добродетелью, или очередным его идолом, сублимацией греха, продолжением прельщения, «тонкой сетью» для того, кто миновал сети более грубых страстей. Поэтому в Церкви человек растет в противоположную сторону и противоположными средствами: постом, аскезой, поклонами, скорбями.
Например, ты теряешь работу — понижается твоя самооценка. Потеря «веры в себя», без которой ничего не достичь в области культуры и вообще в миру, немного приближает тебя к Богу. Ты, экзистенциально напуганный, приходишь в Церковь, просишь, чтобы вернули работу. Она тебе чудесным образом возвращается, но тебе дается нечто несоизмеримо большее и бесценное — твой крест. Это единственное, что сможет привести такого, как ты есть, человека «высокой культуры», к покаянию, сознанию своей духовной немощи, что даст Богу возможность спасти тебя для пакибытия. Твои близкие заболевают раком, переносят инсульт, становятся инвалидами. Ты ухаживаешь за ними долгими месяцами и годами — и все это время неприметно для самого себя растешь духовно, богатеешь не в себя (как в культуре, для которой ты теперь лузер с плохой аурой), но в Бога: учишься терпению и смирению. Сужается круг твоих знакомств из прошлой жизни («все ясней, всей безмятежней разливается в них свет», «пламень чистый и верховный, дум и творчества залог»); у тебя остается все меньше времени на культурную программу (а как ты любил все это; как это тенят тебя до сих пор). Твои болящие, несмотря на все твои усилия, становятся тяжко болящими, умирают. Наконец, скоропостижно умирает уже самый родной твой человек (Богу нужна жертва, соизмеримая — в масштабе твоей жизни — с Его Жертвой тебе). Ты становишься тих, как былинка на ветру. Ничто в этом мире уже не может тебя утешить, ни «Весна» Боттичелли, ни «Осень» Вивальди. Ты вдруг понимаешь, что все это заслужил. У тебя, кажется, появляются минуты молитвы (раньше ты просто читал молитвослов) и лучик надежды. Средостение астрала, как Китайская стена между тобой и Богом, пробито. Бог становится нужен тебе и твоим усопшим, потому что тебя и им уже никто не может помочь. «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир [своею] мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор 20-23).
[1] митр. Никодим (Ротов). Христианская ответственность за лучший мир. Доклад на IV Всехристианской конференции 30 сентября 1971 года / ЖПМ. 1972, №1. С.41-42.↩
[2] Ильин И.А. Пророческое призвание А.С.Пушкина. Русское академическое издание в Риге, 1937. С.10-11.↩
[3] свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетические опыты. Сети миродержца / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2006. Т.1. С.363-365.↩
[4] Там же; с. 365-366.↩
[5] «Культура стала церковью. Произошло отделение церкви-культуры от государства. Светская жизнь нас больше не касается: у нас не еда, а трапеза; не комната, а келья; не одежда, а одеяние» (Мандельштам О. Слово и культура / Мандельштам О. Собр. соч. в двух томах. М., «Художественная литература», 1990. Т.2. С.168).↩
