Александр Буздалов. Подвиг воцерковления русского интеллигента

На примере Константина Леонтьева

Константин Леонтьев — это редкий пример правильного, полноценного воцерковления русского интеллигента, а именно воцерковления через отречение от самой своей интеллигентности в ее «европеизме» как гуманистическом идеализме Нового времени и, как следствие, мессианском самосознании. «…Грех чрез падение соделался как бы естественным человеку, столь свойственным ему, что Писание назвало грех душою человека (Мф. 10:39), что отречение от греха сделалось отречением от себя (Мф. 16:24), падший человек принял в себя обольстившего его сатану и сделался жилищем сатаны. „Обретается некоторым образом, — говорит преподобный Макарий Великий, — внутри нас пребывающим и сам враг, борющий, пленяющий нас“ (Слово 4, гл. 16). Это отнюдь не произвольное суждение и не мечта, а опытное познание, получаемое теми, которые, как говорит тот же угодник Божий, искренно предали себя Господу, твердо пребывают в молитве и непоколебимо противостоят борющему их врагу (Слово 4, гл. 5). Такое опытное познание человеческого падения недоступно для христианина, живущего посреди мира, связанного попечениями, отторгаемого от самозрения непрерывным развлечением» ^[1]. Можно смирить себя телесным постом, близким к церковно-уставному, явить другие самоограничения внешнего характера, доступные представителям иных религий и вообще атеистам. Но «отречение от самого себя», или от своего эмпирического «ветхого человека», от своего греховного эго — до таких жертв поверхностное, или вполоборота, «обращение» интеллигента, как правило, не простирается.

«Не физиологическое смирение нужно, а духовное. Не нам, Господи, а имени Твоему!» «…Борьба с самолюбием даже у Афонских пустынников, живущих давно в лесу или пещерах, самая упорная из всех. Деньги им уже не нужны; к молитве постоянной и телесным подвигам они себя давно приучили, чувственность слабеет с годами, но с самолюбием до гроба и этим людям приходится бороться!» ^[2]. Поэтому в случае отсутствия таковой борьбы о духовной жизни как таковой речи еще идти не может, потому что это борение — не столько вершина аскетики, сколько ее азы, некий подвижнический минимум христианина, и без положенного в основание навыка смирения или — хуже того — с положенным в основу самомнением и превозношением все дальнейшее пребывание в церковной ограде, в лучшем случае, становится (мистически, или в очах Божиих) топтанием на месте где-то в притворе, или на стадии оглашения, а в худшем — и вовсе уводит куда-то в сторону от Церкви Христовой (разумеется, с полным сознанием поступательного восхождения). Значительная трудность, или истинный подвиг этого самоотречения для интеллигента от самого дорогого для него — высокого мнения о себе, от рефлексии своей исключительности — выражается в позднем постриге Леонтьева, принятом им уже перед самой смертью: словно благоразумный разбойник, всю жизнь (вместе с прочей титанической братвой по евроразуму) бравший отсрочку от христианского крестоношения как такового, наконец-то решился и — сораспялся Христу, а именно, распял в себе «великого человека», представителя «прогрессивной части общества».

«Хочется, чтоб и многие другие образованные люди уверовали, читая о том, как я из эстетика-пантеиста, весьма вдобавок развращенного, сладострастного донельзя, до утонченности, стал верующим христианином, и какую я, грешный, пережил после этого долголетнюю и жесточайшую борьбу, пока Господь не успокоил мою душу и не охладил мою истинно-сатанинскую когда-то фантазию». «Образо­ван­но­му (а тем более начитанному) человеку» [как ротшильду духа и рокфеллеру гносиса] «борьба предстоит гораздо более тяжелая и сложная, ему точно так же, как и простому человеку, надо бороться со всеми <...> страстями и привычками, но сверх того, ему нужно еще и гордость собственного ума сломить и подчинить его сознательно учению Церкви» ^[3].

Особенно славным этот подвиг смирения Константина Леонтьева выглядит на фоне многочисленных примеров обратного, то есть недовоцерковления других образованных людей его эпохи и, конечно же, по этой причине более востребованных в области светской культуры, более знаменитых, высоко ценимых и широко прославляемых, ибо «мiр любит свое» (Ин 15:19). Вот яркий пример. «В одном из своих весьма значительных по содержанию писем к покойной А. Н. Шмидт (23.04.1900) С. Соловьев рассказывает следующий сон, виденный о нем одной старушкой (А. Ф. Аксаковой): «Она видела, что ей подают письмо от меня, написанное обыкновенным моим почерком, который она называла pattes d’araignée [фр.: каракули]. Прочтя его с интересом, она заметила, что внутри завернуто еще другое письмо на великолепной бумаге. Раскрыла его, увидела слова, написанные прекрасным почерком и золотыми чернилами, и в эту минуту услышала мой голос: „Вот мое настоящее письмо, но подожди читать“, и тут же увидела, что я вхожу, сгибаясь под тяжестью огромного мешка с медными деньгами. Я вынул из него и бросил на пол несколько монет, одну за другой, говоря: „Когда выйдет вся медь, тогда и до золотых слов доберешься“» ^[4]. — Тут он, типичный отечественный интеллигент, явившийся на пир Христов не в брачной одежде покаяния, весь, как ладони, до боли знакомый (в первую очередь, конечно, по собственному опыту этого безобразного духовного нарциссизма): воспринимающий как должное вещие сны о себе религиозных старушек, наличие личного секретаря и плеяду учеников, которые ходили бы за ним и записывали его, златоуста, мысли, от скорейшего тиражирования которых напрямую зависят темпы дальнейшего развития человечества. На худой конец, ему полагается профессорская кафедра, лучше всего (то есть полезнее для общего блага) — трибуна в духовной академии, чтобы, как «великий Ориген», просвещать всегда не поспевающее за «живой жизнью» духовенство.

Еще нагляднее (по контрасту с подвигом К. Леонтьева) пример другого властителя дум и хэдлайнера сновидений — С. Булгакова, потому что им было дано целое теоретическое обоснование этой диалектической «эволюции» русского интеллигента, то есть ситуации, когда человеческий дух, рефлектирующий свое, общества и универсума «восходящее развитие», реально пребывает в том же самом «ветхом» состоянии вражды против Бога, унаследованной от нашего праотца общей греховности и невозрожденности, нераскаянности и безблагодатности, и именно по этой причине мнит себя «яко бог», небеса за небесами штурмующий и всех и вся встречающихся на пути просвещающий, преображающий и спасающий.

«Отзываясь в 1943 г. на смерть Павла Флоренского, Булгаков писал: „В своем рукоположении [в 1911] о. Павел преодолел препятствие, которое для нас, принадлежавших, так сказать, к интеллигенции, вернувшейся в Церковь, означало рабство Церкви перед государством („цезарепапизм“)“. Рукоположение самого Булгакова [в 1918 году] было, как утверждалось в его автобиографии 1939 года, исполнением „десятилетней мечты“, которое стало возможным только когда было устранено все то же препятствие, „силами человеческими также непреодолимое: то была связь православия с самодержавием, приводившая к унизительной и вредоносной зависимости церкви от государства и своеобразному цезарепапизму. Чрез это я не мог перешагнуть, не хотел и не должен был. Это препятствие внезапно отпало в 1917 году с революцией: церковь оказалась свободна, из государственной она стала гонимой“. Таким образом, в самом конце своей жизни, даже в качестве ректора Православного богословского института в Париже <...> Булгаков продолжал считать себя интеллигентом, именно в том самом смысле, в каком этот термин определял Струве в Вехах в 1909 г.: „Интеллигенция в русском политическом развитии есть фактор совершенно особенный: историческое значение интеллигенции в России определяется ее отношением к государству в его идее и в его реальном воплощении… Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему“. Можно видеть, насколько этот мотив был доминирующим в жизни Булгакова. Он даже поступил на юридический факультет Московского университета из чувства долга, или, как он впоследствии говорил: „для того, чтобы спасти страну от тирании царя“. <...> Симпатии Булгакова к революции были полностью разрушены в результате четырехмесячного опыта работы в качестве члена той „революционной“ Думы. Однако он сохранил „внутреннюю свободу от государства“, за которую он хвалил и Флоренского. Он продолжал приписывать эту свободу себе до самого конца своей жизни: „Что касается этого [отказа принять любую форму тоталитаризма], то я предпочитаю оставаться в числе „прогрессивной“ (я не стану отрицать даже это слово) части Российского общества. Эта свобода была неотъемлемой частью новой ментальности, неизвестной традиционному русскому или византийскому православию“ (или известной под названиями смертных грехов тщеславия и гордости. — А.Б.), „которую „блудные дети“, возвращающиеся в Церковь, приносили с собой. <...> Таким образом, хотя Булгаков ценил духовную свободу, он не смог реализовать свой харизматический дар преподавания в официальной Церкви. Тем не менее, он преподавал всю свою жизнь. <...> Можно ли объяснить, каким образом булгаковская критика интеллигенции, которая началась с его статьи „Героизм и подвижничество“ в Вехах (1909), а также его нескончаемое раскаяние в своей „интеллигентщине“ (которую в самом конце своей жизни он называет „судьбой и проклятием нашего Отечества“) могут сосуществовать с его заявлением на смертном одре о лояльности этой самой интеллигенции? <...> духовная эволюция Булгакова в точности соответствует циклу развития „души русского интеллигента“, который он сам описал в своем раннем эссе „Драма души Герцена“ (1902). Схема эволюции взглядов Герцена, по мнению Булгакова, не уникальна, а представляет собой „нормальное развитие души любого русского интеллигента“. Она включает три этапа, в последовательности которых Булгаков усматривает „глубокую моральную необходимость“. Эти этапы являются следующими: 1. одержимость Западом до отрицания всего русского; 2. процесс охлаждения по отношению к Западу, но с признанием его культурной мощи; 3. чувство уверенности в будущем России и активное участие в реализации этого будущего» ^[5].

Второй пункт в этой «схеме эволюции» наглядно демонстрирует мнимость преодоления преклонения перед духовным наследием Запада (то есть перед гуманистическим титанизмом Нового времени с классическими ересями и греховными страстями в качестве исторической предпосылки и собственным содержанием), или мнимость противопоставления этому антитезису — новой, позитивной вводной («всего русского»). На уровне личной психологии это сказывается как мнимое покаяние («раскаяние в своей „интеллигентщине“ с лояльностью самой интеллигенции»), проецируемое в историософию и онтологию, то есть порождающее ложную мировоззренческую парадигму. Отсюда «диалектическое единство» всех этих «противоположностей» в синтезе пункта третьего (теургия светлого будущего человечества, созидаемого руками нераскаянных грешников, духовных прометеев и атлантов). «Охлаждение с признанием культурной мощи» — это не более чем самообман «нормально развитого русского интеллигента», то есть коснеющего в мессианском самомнении богоборца. Эволюция воззрений самого С. Булгакова и их известный итог (софиология как помесь гностицизма и оригенизма как оппозиция канонической Церкви уже на уровне догматики) — лучшее тому подтверждение.

Причина же, — возвращаясь к тому, с чего начали, — неправильное воцерковление, а именно, вхождение в Церковь через «синтез» с «ветхим человеком» (в себе и в идеологии века) с его лжеименными интеллигентностью («плотским мудрованием») и гуманизмом («душевностью»), а не через отречение от них, оставление всего этого «нажитого добра» за церковным порогом. И какой благодатью духовного разумения после разработанной С.Булгаковым инструкции по «развитию души русского интеллигента» веет от личного опыта К. Леонтьева и его советов подвизающимся на этом поприще: «Боже всесильный! Научи меня правой вере, лучшей вере! Ты все можешь! Я хочу веровать правильно; я хочу смириться перед верой отцев моих. Если она правильнее всех других, покажи мне путь; научи меня этому смирению! Подчини ей мой ум! Сделай так, чтоб этому уму легко и приятно было подчиняться учению Церкви!» ^[6]

Александр Буздалов
Русская народная линия