Гулял я как-то с младшими сыновьями во дворе особняка Кшесинской. Особняк балерины в то время сильно страдал от чужеродного тела музея революции — памятные доски, чтоб Ильича не забыли, красные флаги, картины, изображающие кипящий пролетарский разум, и прочее в таком духе. А еще недалеко от входа стояла пушка Первой мировой, легендарная «трёхдюймовка», кажется. С неё-то всё и началось.
— Смотрите, парни, — обратился я к детям, — точно такими пушками командовал ваш прадед Михаил.
— А когда он командовал?
— Давно. Тогда еще самолеты делали из фанеры, в атаку на лошадях мчались, и компьютеров не было.
— На лошадях, как рыцари?
— Да. Как рыцари. Тогда у нас в стране царь был.
— А когда царь, это хорошо?
— Хороший — хорошо.
— А наш, тот, который был, какой?
— Наш хороший, хотя не все так думали.
Мальчишки с интересом разглядывали пушку; крутили то, что крутится, двигали то, что двигается.
— Па-а-а? Классная пушка… А куда царь делся?
— Его убили.
— Плохие люди?
— Как тебе сказать, — задумался я, теряясь в многозначительных «а-а-а-а», «э-э-э-э»…
— Ну, если царь хороший, значит, те, кто его убил – плохие?
— Выходит, так.
— А откуда они взялись, плохие, — продолжали мои любопытные собеседники. Точнее, вопросами атаковал старший, он уже три года, как был школьником. Младший же, пытаясь оторвать какую-то неподдающуюся скобку у пушки, пристально поглядывал на меня, словно готовился ошарашить вопросом, кряхтел, сопел и сердился.
— Откуда берутся плохие люди… — повторил я вслух вопрос, давая себе возможность поразмыслить. — Плохие, они для одних были плохие, но сами-то думали, что они хорошие и поступают правильно, значит, для других они были хорошие, — ответил я и подумал, что за такой ответ на уроке литературы или русского мне поставили бы двойку.
— Ничего не понятно, пап.
— Просто тогда люди разделились на красных и белых. Одни за царя, другие против царя, третьи не пойми чего хотели.
— А дед Михаил за кого был?
— За царя, потом за белых.
— Значит, он пушкой за царя командовал?
— Да.
—А как он командовал?
— Как, как… Вот примерно так, — начал я, приняв на себя роль белого офицера Гражданской войны, — становился боком, смотрел смело вперед, выхватывал шашку, лезвие которой сверкало молнией, и громким голосом палил, как из пушки!
Дети засмеялись, потрясенные моими актёрскими способностями, и я, вдохновленный благодарной публикой, продолжал лицедействовать.
— Руку вперед с шашкой, ногу на камень, да как крикнет: «Зар-ряжа-а-ай! По красной своло…», — я успел закашляться, но и дети успели… Успели ухватить смысл несказанного слова, и, как это обычно бывает, тут же кинулись воплощать в жизнь эпизоды войны. Старший командовал, взмахивая веткой-шашкой, младший орудовал воображаемыми снарядами.
Ах, как же неудачно вышел из дверей особняка гражданин в шляпе, длинном плаще и с кожаным, горчичного цвета, портфелем.
«Типичный “слава КПСС”», — подумал я и тут же услышал, как мои парни звонкими, детскими голосами атаковали незнакомца:
— Заряжай! По красной сво…
Гражданин в шляпе замер, прицелился взглядом и, сверкнув очками, расстрелял детей, потом меня и всё, что было рядом. Получилось как-то некрасиво с нашей стороны. Я сделал полшага вперед, извинился. Гражданин из музея крепкими шагами проследовал дальше. Музей революции в особняке Кшесинской, странно. Ведь уже сколько времени прошло. Уже корабль должен плыть дальше, своим курсом, с учетом крушений и катастроф. Но нет. Зацепился парусами за сгнивший столб и продрал дыре́нь, в которую до сих пор заглядывают возмущенные разумом граждане и стонут: «Ах, как хорошо было раньше». И второе странно — а что же капитан, он словно воды в рот набрал, и не слышно его голоса: «Да-да, нет-нет».
Дети по-прежнему вертелись у пушки, а я подумал: почему и моё слово не таково, как говорил об этом евангелист? Почему я не могу сказать: да-да, нет-нет? Почему я хватаюсь за то, что сверх того, за то, что от лукавого? Почему так сильна эта древняя привычка искать полутона там, где их не должно быть? Стоит лишь стереть границы между белым и черным, оправдывая себя многоцветностью мира, как черное рядится в белые одежды, и белое уже не совсем чтобы того… А эта волшебная фраза — «Дело в том, что в сложившихся обстоятельствах…» — творит чудеса, превращая свет в тени и наоборот.
Я спрашивал себя: «Октябрьский переворот — это хорошо»? И уже готов был ясный ответ, как вдруг, откуда ни возьмись, выползало скользкое «Дело в том, что…».
— Красный террор — это правильно?
— Видите ли, дело в том, что…
— А памятники убийцам, террористам, названия улиц в их «честь» по всей стране — это хорошо?
— Дело в том, что это наша история, и…
Сегодня я гулял с внуком. Время бежит. Уже с внуком. Гуляли по Большому на Васильевском. Гоняли ногами листья жёлтые-жёлтые — остатки солнца, как память о лете. А у краснокирпичного здания внук остановился, разглядывая памятник неизвестному лысому дядьке, прислонившемуся к тумбочке.
— Деда-а-а, а кто это?
— Это Ленин. Памятник.
— А он хороший?
— Нет. Плохой.
— Почему плохой?
— Много беды в России натворил.
— Понятно. А почему его тогда не сломают?
— Видишь ли, дело в том, что…
Георгий Росов
27 ноября 2019, Санкт-Петербург
Сайт «Ветрово»
А кто автор?