О религиозном воспитании в школе и дома
Первое, что я хотел бы сказать о воспитании детей: дети – не наше будущее, дети – наше настоящее. С момента, когда они крещены, они уже являются полными членами Церкви Христовой. И поэтому очень большая ошибка думать, что сейчас они малые зверята, а вот когда вырастут, тогда из них люди получатся. Мне кажется (и я говорил это многим матерям и отцам), что духовное возрастание ребенка начинается во чреве матери, что постольку, поскольку мать живет во Христе, поскольку она живет чистой и молитвенной жизнью, поскольку она принимает таинства – и ребенок в этом участвует, потому что в течение всех месяцев до своего рождения ребенок – одно с матерью, их нельзя никаким образом разделить.
И дальше (это не мой опыт, потому что по обстоятельствам жизни я не получал никакого религиозного воспитания) мне кажется, что и после рождения очень важно, что западет в душу этого ребенка – не только через умственное восприятие, а через какое-то чутье, пока он еще даже ничего не понимает. Когда, скажем, мать над ним читает молитву, когда она поет церковные песни, когда она просто поет русские песни, от которых душа начинает оживать и каким-то образом формироваться, она уже начала человеческое и духовное воспитание ребенка.
То, что я сказал о светских песнях, меня поразило лет сорок тому назад. Мы начали здесь русскую школу, где училась девочка (теперь она помощник старосты в нашем приходе, у нее собственные дети и внуки), которая все не находила себя полностью. По-русски она говорила, знала, что она русская, но (как она мне потом сказала) когда она попала в нашу школу и ее начали учить русским песням, что-то с ней случилось: словно проснулись и задрожали в душе такие струны, которые до того молчали, были мертвы, и она вдруг ожила в такой мере и до такой глубины, которой она раньше не знала.
А о церковных песнях я тоже вам скажу нечто. Лет тридцать с лишним тому назад скончался один из самых лучших наших певцов, некто Федоров. Он с раннего детства ходил в церковь, голосок у него был хороший, он пел в хоре лет с семи и в течение всей своей жизни. Он заболел раком, лег в больницу и было ясно, что он никогда из больницы не выйдет. Я к нему ходил 3–4 раза в неделю. Вначале мы с ним молились вслух, я совершал молебен и он его пел. Потом он перестал петь, потому что не хватало ни дыхания, ни сил, и я, как умел, что-то пел. А потом пришел момент, когда он уже никак отзываться не мог, только видно было, что он воспринимает то, что вокруг него делается. Как-то я пришел к нему в очередной раз, и мне старшая сестра говорит: «Знаете, какое горе! Приехали его жена и дочь, которые год отсутствовали за границей, и он при смерти, без сознания. И они в отчаянии: они не могут с ним даже проститься…» Я подошел к ним. Он действительно был настолько плох, что до него нельзя было докричаться… Я сказал его дочери и жене: «Сядьте рядом по одну сторону кровати». Затем я стал на колени рядом с ним и начал негромко петь песнопения Страстной седмицы и Пасхи, которые он исполнял всю свою жизнь, которыми он жил, которые дрожали в его душе. И видно было, как он постепенно начинает возвращаться на землю из каких-то глубин, где он был; сознание стало проявляться, и в какой-то момент он открыл глаза. Я ему сказал: «Ваша жена и дочь приехали с вами проститься; вы при смерти, – проститесь…» Потом я его перекрестил и сказал: «А теперь умирайте с миром…» И это меня сильно поразило. Конечно, это не сила моей молитвы: я ему просто пел те песнопения, от которых его душа горела и жила, и это на краткий миг его вернуло на поверхность жизни. И поэтому опять-таки скажу: важно, чтобы дети пели церковные песни, чтобы еще в младенческом возрасте, они слышали святые молитвенные слова. Причем сказанные из души в душу, а не уставным образом протараторенные. Не просто над ребенком читать вечерние или утренние молитвы, а чтобы молитвы были сказаны так, что, хотя ребенок их умом не воспринимает, но они куда-то в глубины его пошли.
Дальше мне кажется, что ребенка надо воспитывать и примером, и собственным вдохновением. Если родители только говорят, как он должен себя вести, потому что он русский, или православный христианин, для него и русскость и православие делаются просто своего рода тюрьмой: это то, что ему мешает жить. А ребенку надо говорить о том, как он может расцвести, если только он станет похожим на тех людей, которые могут нам служить примером. У нас в житиях святых не так мало детей, о которых можно упомянуть, рассказать, какие они были. Причем не такие вещи рассказывать, которые ребенку невдомек или которые никогда с ним не случатся. Такой-де ребенок совершил-де чудо – это другому ребенку неубедительно, потому что он знает, что никаких чудес сам не совершит. А рассказать, какая у него была личность, какое мужество, какая духовная красота, какая любовь, какая жертвенность, – все самые благородные и прекрасные свойства в человеке.
А кроме того, ребенок должен быть в состоянии, посмотрев на своих родителей, видеть, что то, что ему рассказывают, на самом деле происходит это и в них. Они, может быть, несовершенны – это ребенок отлично понимает, но они стремятся к высшему, абсолютному, и это составляет смысл и их содержание жизни. И чтобы он видел в них добротность, честность, – те свойства, которые просто человечны, но которые уже на грани святости, если только их коснется искорка Божия.
Разумеется, в какой-то момент детей надо учить, то есть они должны узнать о Христе, об апостолах, о ранней Церкви, о Церкви вообще, о богослужении и т.д. Но это надо делать так, чтобы все было для ребенка откровением и радостью, а не еще одним “уроком”, который надлежит выучить. Поэтому передавать надо рассказ не в виде чего-то, что он должен заучить, а так же, как мы рассказываем тысячи вещей нашим детям или друзьям: рассказать то, что нас задело, что нас волнует, что так интересно, или прекрасно, или страшно. И ребенок может это воспринять, потому что если он почувствует, что мать, отец, бабушка, окружение так реагируют на то, о чем они говорят, то он тоже будет реагировать, он тоже войдет в это настроение. А как бы «разрабатывать» урок, чтобы он был и умен, и блестящ – лучше не стараться. У меня есть пример в памяти. В Париже был замечательный священник и замечательный проповедник. Он и как человек был замечательный, проповеди для взрослых были убедительны и полны силы, но детьми он никогда не занимался. Как-то его пригласили в воскресную школу Русского христианского движения, чтобы дать показательный урок. Посадили детей посередине комнаты, руководители и наставники сели вокруг, и этот священник начал урок. Когда все закончилось, взрослые были в совершенном восторге: это было так стройно, так логично, так крепко, так выпукло. А Лев Александрович Зандер подошел к одному из детей, семилетке, и говорит: «Ну, как тебе понравился урок?» И мальчик ему ответил: «Занимательно было; жалко только, что батюшка не верит в то, что он говорил…» Это неправда; он верил в каждое слово, которое произносил, но он произносил эти слова так, что они шли из его ума, и построение всей его беседы было такое, что оно до сердца детей не дошло.
А иногда что-то очень примитивное – а до сердца доходит. Опять-таки, я помню священника, который меня очень поразил, но понял я его только десятилетия спустя. Я был тогда мальчиком лет 10–11 в детском лагере, и был у нас священник. Ему было, вероятно, лет тридцать, у него были длинные волосы, длинная борода, а он нам казался дедом. Но вот что меня поразило в нем и озадачило (тогда я не понимал этого): он всех нас без исключения любил любовью, которая не менялась, с той только разницей, что когда мы были «хорошие», то его любовь делалась ликованием, когда мы были «плохие», эта любовь становилась горем; но она никогда не уменьшалась и никогда не менялась. Это меня поразило. Только потом я это осмыслил: так нас любит Бог. Его любовь не меняется, но когда мы недостойны себя самих, то для Него это горе, которое кончается, в предельном случае, распятием на Голгофе. Когда, наоборот, мы достойны себя и, значит, Его, то Его любовь делается ликованием. Это было мое первое впечатление. Прошли годы, и я этого священника встретил на выносе Плащаницы. Я тогда был уже молодым человеком, мы собрались у Плащаницы помолиться. Он вышел, стал на колени перед Плащаницей и долго стоял так, и мы стояли. Потом он встал, повернулся к нам лицом, покрытым слезами, и сказал: «Сегодня Христос умер за нас. Давайте плакать…» И заплакал. И это было не сентиментально. Мы увидели, что смерть Христа для него настолько реальна, что он может плакать не над Христом, а над тем, что мы причина Его смерти. И это путь, которым мы можем научить ребенка воспринимать то, чего мы словами не объясним.
Здесь есть одно соображение – это школа, например, приходская или воскресная. И тут несколько вещей нужно отметить. Во-первых, я повторю то, что раньше сказал: нельзя преподавать истины веры, как преподают историю или географию, их надо преподавать как жизнь. И поэтому, когда, скажем, в Русской гимназии в Париже на экзамене спрашивали ребенка: «Расскажи про третье путешествие апостола Павла» – я пожимал плечами и думал: какое дело апостол Павел и его третье путешествие имеет к спасению души этого ребенка? Я понятия об этом не имею, забыл давно, и мне никогда не было интересно. Павел мне интересен, а куда он ездил – лишь постольку, поскольку там что-то происходило. Поэтому преподавание, заучивание Священной истории как рассказа только разрушает. Кроме того, есть моменты Священной истории, где рассказ как бы не имеет никакого смысла. Возьмите, например, рассказ о Самсоне. Он дал женщине остричь себя, и у него пропала вся сила. Как на это реагирует ребенок? Что это какое-то колдовство, что в его волосах была какая-то колдовская сила. А все дело в том, что длинные волосы носили те, кто был Богу посвящен. В тот момент, когда Самсон волосы снял с себя и выбросил, его посвящение Богу прошло, и Божественная сила от него отошла. Поэтому есть два способа рассказать о Самсоне: это или рассказ-сказка, или рассказ, полный духовного смысла.
Вот еще пример из моей практики. Я вел беседу так. Мы брали воскресное Евангелие, то есть тот текст, который будет читаться на следующий день (мы собирались по субботам), и я его рассказывал как можно более ярко и выпукло, своим языком, придерживаясь Евангелия, ничего не прибавляя, ничего не убавляя, но не употребляя тех выражений или оборотов, которые для детей чужды, непонятны, и стараясь из рассказа сделать что-то важное, интересное для них. А потом я им ставил вопрос: «А теперь – что вы об этом думаете?» И в течение часа мы обменивались мнениями. Причем группа моя состояла из детей от шести до четырнадцати лет, и оказывалось, что немного туповатый 14-летний подросток может чему-то научиться от шустрого шестилетнего, и был постоянный обмен. Причем они сначала старались понять, что тут сказано, как это может быть, почему; затем – как это применить или какие из этого заключения можно сделать для своей собственной жизни. А потом мы этот текст вычитывали на славянском или на русском языке, чтобы, когда они услышат его в церкви, они все в нем узнали, чтобы каждое слово было, словно рука, которая коснулась струнки в их душе, и чтобы от этого прикосновения у них запела душа.
Помимо этого, во время уроков я поднимал с детьми нравственные вопросы. То есть: что у вас случилось на этой неделе? Поссорились или там обманули кого-нибудь, украли что-нибудь – все равно что. И мы начинали нравственный разбор этого поступка. Ты, Андрюша, вот что сделал (говорили они): ты не только играл мячиком во дворе, но ты нарочно пустил мячиком в окно. Почему? Что тебя побудило?.. Он что-то сказал, другой мальчик что-то сказал, и завязывалась беседа. Но что было в этом поучительного? Конечно, не то, что он разбил окно, а то, что по ходу беседы постоянно кто-нибудь говорил что-то, что можно было отнести к Священному Писанию. И я их останавливал: «А! Ты это сказал, а до тебя это апостол Павел сказал. Вот посмотрим в книгу… Ты так сказал? – это в Евангелии сказано уже до тебя…» И вот постепенно, исходя из проступков или из каких-нибудь радостных событий жизни, мы вплетали в жизнь евангельские рассказы, апостольские слова, Христовы заповеди, Его пример. И вот мне кажется, что в этом заключается религиозное воспитание ребенка в школе.
Если школа построена так, что она существует как действительное товарищество между ее членами: детей между собой и детей со своим преподавателем, то это место, где они могут научиться другому отношению к жизни, которого на улице не найдешь, то есть товариществу, правдивости и т.д. И мы, создавая такую среду, постепенно можем сформировать общество детей, которые, вырастая в подростков и взрослых людей, будут способны осознать (не потому что их дрессировали, а потому что они с детства тому научились и восприняли), что мир, в котором мы живем, должен стать иным.
И еще: вырастая они неминуемо окажутся перед лицом нравственных проблем. Если они никогда не были в единодушной, единомысленной среде, причем единомысленной со Христом, с Богом, то они пойдут за советом на улицу и получат ответы, которые могут быть совершенно разрушительны для их душ. Если же в этой школе создалось настоящее товарищество, спаянное глубокой духовной и молитвенной жизнью, то они пойдут к своим, и свои им скажут: «Нет, так нельзя, ты будешь недостоин себя самого, ты будешь недостоин нашего товарищества, ты не будешь достоин имени русского человека, твоего звания православного…» И это может ребенку помочь стать на ноги, когда он уже начинает падать на колени. Вот почему мне кажется, что церковная школа в этом отношении может иметь громадное значение. Не потому что ты узнаешь конкретные факты о жизни Христа, а потому, что в ней ты приобретешь неоценимый духовный опыт. Та девушка, о которой я вам говорил раньше, которая ожила душой, когда начала петь русские песни, как-то при мне сказала кому-то из взрослых, матерей: «Знаете, отец Антоний нас никогда ничему не учит, но он нас так вдохновил Евангелием, что мы сами из него начали учиться…» И мне кажется, что это очень важно – вдохновить душу ребенка.
Митрополит Антоний Сурожский
1993, Лондон
