По сообщениям СМИ, фильм российского режиссера Андрея Звягинцева «Левиафан» занял шестое место в списке лучших фильмов десятилетия по версии авторитетного журнала «The Hollywood Reporter». Ранее картина была награждена призом за лучший сценарий в Каннах, премией «Золотой глобус» в категории «Лучший фильм на иностранном языке» и номинирована на премию «Оскар».
В фильме есть несколько эпизодов, вызвавших большой общественный резонанс с подозрением на содержащуюся в них идеологическую нагрузку. Во-первых, герои на пикнике используют в качестве мишеней для стрельбы портреты высшего руководства страны советского периода, и звучит предложение добавить к ним изображения «нынешних». А во-вторых, в крайне негативном виде показан православный архиерей, небезвозмездно покрывающий беззакония местной власти, терроризирующей простых граждан.
Один из аргументов тех, кого фильм возмутил как пасквиль на российские реалии, заключается в том, что он грубо нарушает традиции классического отечественного искусства. «Позвольте, — возразит поклонник Звягинцева, — а как насчет Достоевского, Лескова и прочих классиков русской литературы? Топором старушку — это ли не чернуха? В чем разница? А в том, что наши классики умели осуждать зло и грех, но вызывать сочувствие к грешнику. Они подводили читателя к катарсису, а Звягинцев своими киноэпопеями вызывает тошноту и рвотные позывы»[1].
Другие берут шире и говорят, что фильм нарушает самые законы искусства и излагают собственную эстетическую доктрину: «Художника убивают две вещи: страсть к славе и страсть к деньгам. <…> есть еще одна, самая подлая и опасная – идеология. <…> И дело не в антиклерикализме. Потому что антиклерикализм может быть тонким, вызывать сочувствие – как у Умберто Эко в “Имя розы” <…> Антиклерикализм может быть художественным, поэтичным». Вообще же настоящий художник это «канал для Творца, его деятельность – сотворчество. <…> Язык художнику дается на время творения, а потом запирается, отбирается – до следующего “сеанса”»[2]. При этом, однако, во вторую группу (антихудожественного антиклерикализма, или в компанию к создателям фильма) попадает тот же Лесков. С этой целью противопоставляется поздняя, «черная» сатира Лескова и предыдущий (сотворческий Богу) истинно художественный период: «Пробовал смотреть снова [предыдущие фильмы Звягинцева. – А.Б.] – невозможно, все фильмы теперь отрыгаются Левиафаном. Это как невозможно читать Пушкина после “Гаврилиады”, или Лескова, прочитав его последние рассказы. Левиафан раздавил и творца, и его предыдущие творения. <…> Почти никому еще не удавалось интерполировать священника в пространство фильма. Это – дело будущих гениев, и это очень сложно. <…> да и в литературе их совсем мало (разве что в “Соборянах” Лескова…»)[3]
Вот в этих двусмысленностях и неопределенностях и хотелось бы попытаться разобраться, потому что, на самом деле, фильм Звягинцева снят вполне в традиции обоих упомянутых классиков отечественной литературы: отсюда и его антиклерикализм, диссидентство, нигилизм и прочий негатив греховных страстей, которые (пусть и в разной степени и на разных этапах становления каждого художника) всегда были присущи русской творческой интеллигенции в качестве тиневой составляющей идеализма как «лицевой стороны» и поэтому всегда так или иначе «отрыгиваются», только это не всегда видно за художественными эффектами.
Вот как сам Звягинцев объясняет идею своего фильма: «Помните эти грандиозные слова Достоевского: “Если бы как-нибудь оказалось, что Христос вне истины и истина вне Христа, то я предпочел бы остаться с Христом вне истины”? А ведь это не простая фигура речи, тут есть тайный смысл, если всерьез задуматься о том, что имеет в виду Достоевский. Или – помните коллизию “Легенды о Великом инквизиторе”? Каким рисует Достоевский иерарха церкви? И я не думаю, что Федор Михайлович избрал главной целью своей беспощадной критики именно католического священника. Важнее то, что он поместил свою поэму на самую темную страницу истории церкви как таковой: церковь времен инквизиции. Но говорит он главным образом о том, как люди приспособили существо Христова учения к своим плоским властным нуждам, к своим скудным рабским представлениям. Принимать дары от людей, которые творят беззаконие, воруют и бесчинствуют, – ведь нельзя же не знать, из рук каких благодетелей принимаются эти дары: часы стоимостью в десятки тысяч долларов, кабриолеты и часовни, это ли не ложь пред Создавшим нас?! В то время как долг священнослужителей пред Богом обличать неправду в глазах людей, давать нравственную оценку неправедным деяниям, они молчат, они “соработничают”. Они давно превратили Христа в пугало, в Петрушку, которого вынимают из кармана “по надобности”, они давно не служат посредниками между Господом и людьми, но трудятся ради собственного благополучия. Можно лишь посочувствовать им. И тем, кого они вводят в заблуждение, отодвигая Бога от человека в слишком трансцендентную даль, а не сближая в интимной духовной глубине человека с откровением о нем самом, даримым Богом в каждый миг бытия. Задумайтесь, что бы сделал Христос, если бы явился в кабинет к такому служителю?..»[4]
Как мы видим, «богословие» и идеология в фильме не кажущиеся и не случайные, будучи существенной частью авторского замысла. И выражаются они по преимуществу в тривиальном (для массового сознания) мнении о духовенстве как о лицемерах, не исполняющих свой долг, приторговывающих «религиозными ценностями», «злоупотребляющими служебным положением», не отставая в этом от презренной светской власти. Еще раз о том, что в фильме изображена жизненная «правда», режиссер рассказал в интервью телеканалу «Дождь»[5], и «правда» эта заключается именно в оценке современной государственной и церковной системы («путинской России»), пусть и с выходом в «метафизику» и с отсылкой на этот раз как к архетипу уже к «Левиафану» английского философа-материалиста Т. Гоббса. Наконец, исполнитель роли архиерея (В. Гришко), тет-а-тет обличаемый в участии в инсинуации, в свое оправдание заявил, что «художник должен реагировать» на факты «роскоши» духовенства (а также, как совсем уже невпопад было добавлено, на сообщения в СМИ об участившихся случаях скрытия лиц в духовном сане с места наезда на пешеходов)[6].
Есть ли среди духовенства Русской Церкви такие, как демонизированный в фильме иерарх (с прямой, напомним, режиссерской отсылкой к Великому Инквизитору, «соработничающему» мелкому левиафану местной власти)? Наверное, где-нибудь один есть или был. Все-таки и среди святых апостолов один оказался Иудой, и расколы в Церкви (на почве личных страстей епископов) порой встречаются. Значит, где-нибудь вполне может быть и подверженный столь грубому греху как стяжательство. Однако, будучи изображенным в произведении искусства, это исключение из правила (и как всякое исключение, лишь правило подтверждающее), воспринимается зрителем как объективная реальность, как самая суть изображаемого явления (не говоря уже о том, что режиссер прямым текстом заявляет, что он именно это и имел в виду, то есть общую тенденцию, на его взгляд). А это уже очевидное искажение. И чем оно мотивировано – самый насущный для нас вопрос.
* * *
В чем режиссер прав, так это в том, что Инквизитор у Достоевского – это собирательный образ иерарха исторической Церкви, падающей на одном из «диаволовых искушений». Писатель так и не смог отказаться от схем западной социальной космогонии (согласно которой «институты необходимо отстают от движения человечества и учреждения такого-то века становятся в противоречие со следующим, и поддерживать их – то же, что стараться оживить труп»)[7]. Перенесение этой диалектики развития в российские реалии и есть основное содержание почвенничества. Проблематика Легенды о Великом инквизиторе неразрывно связана с мифологемой Достоевского о «русском социализме» как грядущем «всечеловеческом» братстве (прототипе «церкви третьего завета» следующего поколения отечественных теургов), утопическом почвенническом проекте, не менее реформаторском в отношении восточной Церкви, чем в отношении западной. Все положительные образы православных христиан у Достоевского – это люди так или иначе оппозиционные клиру и официальной доктрине Церкви: блудница Мармеладова в «Преступлении и наказании» (как и главный герой «Левиафана», жертва «режима», которого она бесконечно выше нравственно); ушедший «на покой», словно в раскол, архиерей Тихон (немой укор оставшимся у власти «фарисеям») и выведенный из числа действующих лиц старовер Голубов, главный по «богословию» в подготовительных материалах «Бесов»; ни разу не воцерковленный и оттого праздношатающийся в сознании своего «благообразия» Макар Долгорукий в «Подростке»; весьма нетрадиционных богословских взглядов «автокефальный» старец Зосима и достойный своего наставника «от юности своея» преподобный Алеша Карамазов (оттого и покидающий скит, как Лютер, ибо «уже достиг» и, значит, пора «сидящим во тьме» освещать путь)…
В гораздо более критическом тоне (или в одном ключе с оценкой Иваном Инквизитора и создателями фильма – епископата) Достоевский рассуждает о действующем духовенстве: «С другой стороны, что слышно о духовенстве нашем? <…> ныне времена наступили не те; но не отрадно ли было бы услыхать, что духовным просветителям нашим прибавилось хоть капельку доброго духу еще и до прибавки жалованья?»[8] Если же и остались еще «совестливые» и одухотворенные, то только потому, что от «народа» еще «не оторвались» как от подлинного «царственного священства» (в фильме Звягинцева тоже есть «хороший» священник – отец Василий, потому что простой сельский батюшка, и «плохой», потому что митрополит). Поэтому истинная Церковь, истинное христианство и истинная Россия у Достоевского находятся или в мифическом прошлом (в допетровском, дораскольническом или даже доисторическом периоде «жительства массами» (ст. «Социализм и христианство»)), или в мифическом будущем, когда передовые силы народа («я не розню от народа 12 мильонов раскольников»)[9], объединившись, созиждут на земле «царствие небесное» своей богатырской духовной силищей, отодвинув в сторону падшее в мещанство священноначалие и власть имущих: «Вся глубокая ошибка их в том, что они не признают в русском народе церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский “социализм” теперь говорю <…> цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, по колику земля может вместить ее. <…> И если нет еще этого единения, если не созижделась еще церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют»[10]. Это итоговое богословское (эсхатологическо-экклезиологическое) построение мысли Достоевского. И в основе его лежит именно то, о чем справедливо говорит А. Звягинцев, а именно, диалектика «истины и Христа» раннего Достоевского, допущение того, что Христос может быть «вне истины, а истина вне Христа» (письмо Д. Н. Фонвизиной, 1854г.). В частности – вне канонической Церкви (более того, если Церковь исторически пала в «диаволом искушении», то есть стала антихристианской, как свято верят все раскольники, то Христос только «вне» такой Церкви и должен быть). Или, если еще раз воспользоваться термином одного из рецензентов фильма, именно такой романтической «экклезиологией» и «отрыгаются» «неверия и сомнения века», исповедуемые Достоевским в его крамольный период и в модернизированном виде исповедуемые и «до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки» (там же). Потому что искать другую, «усовершенствованную» твоими сверхчеловеческими нравственными подвигами, «грядущую» Церковь, это и значит не верить в ту, что есть, как в Единую, Святую, Апостольскую и Соборную.
Это же утопическое учение (и поэтому, как минимум, скептическое в отношении к исторической церкви и всех исторических христианских империй) в «Братьях Карамазовых» исповедуют неожиданно сходящиеся во взглядах тот же «социалист» и «атеист» Иван Карамазов и «оптинские старцы»: «Духовное лицо, которому я возражал, утверждает, что церковь занимает точное и определенное место в государстве. Я же возразил ему, что, напротив, церковь должна заключать сама в себе всё государство, <…> и что если теперь это почему-нибудь невозможно, то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества…» «Церковь же есть воистину царство и определена царствовать и в конце своем должна явиться как царство на всей земле несомненно…» «…в первых трех веках христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и было лишь церковь. Когда же римское языческое государство возжелало стать христианским, то <…> оно лишь включило в себя церковь, но само продолжало оставаться государством языческим по-прежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях. <…> в Риме, как в государстве, слишком многое осталось от цивилизации и мудрости языческой, как например самые даже цели и основы государства…»[11] Но, позвольте, «после первых трех веков» образовалось не «Римское государство-церковь», или папизм, но Византийская империя с ее Вселенскими Соборами и великими Учителями Церкви. Здесь видно, что и Второй Рим (Константинополь), и Третий (Москва), как и первый (действительно, падший Ватикан), не считаются еще полноценно христианскими в историософии Достоевского, что он и вкладывает в уста «оптинских старцев» во главе с Зосимой как истинно православное, на его взгляд, учение: «То есть в двух словах, по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, <…> и это повсеместно в наше время в современных европейских землях [В Риме же так уж тысячу лет вместо церкви провозглашено государство]. По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более. Сие и буди, буди!» «…государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, <…> и есть лишь великое предназначение православия на земле»[12] .
* * *
Похожая ситуация и с Лесковым – конечно, большим мастером слова, стилистом самого высокого ранга. Однако «богословские» взгляды отчего-то – те же самые, даже еще вольнодумнее и критичнее в отношении канонической Церкви, можно сказать, уже на грани ницшеанских. «”Клятвы разрешать, ножи благословлять, браки разводить, детей закрепощать, выдавать тайны, держать языческий обычай пожирания тела и крови, прощать обиды, сделанные другому, оказывать протекцию у создателя или проклинать и делать еще тысячи пошлостей и подлостей, фальсифицировать все заповеди и просьбы повешенного праведника — <…> нимало не сходное с учением Христа, есть “православие”… Я и не спорю, когда его называют этим именем, но оно не христианство!” Так писал Лесков в конце жизни [Веселитской Л. И. 27.01.1893], полемизируя со своими “Соборянами”. Но и раньше в серии очерков “Мелочи архиерейской жизни” (1878—1880) автор был далек от прежней идеализации старой церковности “Соборян”» (имеется в виду идеализация тех же раскольников, Аввакума, в частности, как праведного протеста против того же, с чем с позиций гуманистического титанизма боролся сам Лесков). «То, что там под понятием “консистории” оставалось не раскрытым, теперь привлекает основное внимание писателя. Наряду с редкими фигурами идеальных служителей (Филарет Амфитеатров) он выдвигает на первый план разоблачительные сценки церковного взяточничества, вражды светских и церковных властей, лицемерия, ханжества и самодурства церковников. <…> Более острой сатирой на церковников был цикл его новелл, объединенных общим названием “Заметки неизвестного”, где дана галерея корыстолюбцев, стяжателей, ханжей. Обличительная направленность таких противоцерковных новелл как “О вреде от чтения светских книг”, “Остановление растущего языка”, “О петухе и его детях”, не могла быть замаскирована другими, уже мирно анекдотическими… <…> По определению автора <…> “деликатная материя” <…> раскрывалась в обличении столпов победоносцевского режима, полицейщины и церкви, освящающей права господствующих классов. “Мои последние произведения о русском обществе весьма жестоки. „Загон“, „Зимний день“, „Дама и фефела“… Эти вещи не нравятся публике за цинизм и прямоту. Да я и не хочу нравиться публике… Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает… Я хочу бичевать ее и мучить. Роман становится обвинительным актом над жизнью”, — так характеризовал писатель свое творчество 90-х годов, в котором все сильнее сказывалась сатирическо-обличительная направленность его многообразного таланта»[13].
Так что же, неужели православные критики Звягинцева, стыдящие его отечественными традициями, хотят сказать, что «режим» российского императора и обер-прокурора Святейшего Синода был более «бесчеловечен», чем «режим» нынешних Святейшего Патриарха и президента, и его (самодержавия синодального периода) «бичевание» со стороны бессмертного классика – это совсем другое дело, то есть заслуженное и справедливое? И вообще человек, каким бы авторитетом в области культуры он ни обладал, заявляющий, что истинной Церкви пока «еще нет» на земле, а та, что есть, в лучшем случае, полуфабрикат, «фальсифицирующий все заповеди и просьбы повешенного праведника», может быть, этот творческий гений попросту не имел никакой веры в Бога (при этом по недомыслию или неведению почитается Его «каналом» у его православных поклонников), поэтому и в Церкви Божией у него «все не так» и ничего иного ему и не остается, как верить в святость Человека, вместо Бога, и в святость Народа как в Церковь?
В таком случае, как уже было отмечено, ошибочным будет оценивать неистовый антиклерикализм и диссидентский сарказм позднего Лескова как какой-то духовный кризис писателя, какую-то принципиальную эволюцию его взглядов в отношении идеализации «старой церковности» предыдущего периода (и, наоборот, оценивать романтический утопизм позднего Достоевского как полноценное обращение к Православию после бунтарского «петрашевского» периода). Потому что больше похоже на то, что это диалектика одного неверия и вольнодумства, одной титанической оппозиционности всякой власти, земной и небесной, которая только проявляется по-разному: или как обожествление земного (сублимация греховного), или как «заземление» небесного (редукция святого). Поэтому и в «консервативный» период в обоих случаях апология касается отнюдь не официальной (канонической) Церкви, но раскольничества как непримиримой ее оппозиции и прочего «альтернативного христианства», имеющего только вид церковности и благодатности, но диаметрально противоположной и враждебной Церкви по духу. «В письме к С. А. Юрьеву Лесков писал о “Соборянах”: “Герои его несколько необыкновенны, — они церковный причт идеального русского города. Сюжет романа, или лучше сказать „истории“ есть борьба лучшего из этих героев с вредителями русского развития”. Лесков идеализирует в “Соборянах” полуфеодальный быт старого города, его чудаковатых праведников — носителей старой русской церковности, патриархальную чистоту и человечность их отношений, столь выразительно запечатленных в “Демикатоновой книге” Туберозова, в противовес бессердечию и эгоизму <…> светских и церковных бюрократов и либеральных болтунов. Лесков показывает своего Савелия Туберозова — “самое драматическое лицо… повести” — во всей сложности его духовной жизни. Человек сильного характера, который “приобык правду говорить”, “нетерпеливый” протопоп вступает в неравную борьбу с церковными и светскими властями. <…> При всей своей оппозиции к духовному и светскому начальству Туберозов является <…> приверженцем старой русской церковности, ревнителем старины. “Изображенные мною типы суть типы консервативные”, — писал Лесков еще 8 июня 1871 года в письме к стороннику катковской партии П. Щебальскому. По авторскому замыслу, Туберозов имел своего отдаленного прототипа, неистового опального протопопа XVII века Аввакума. В первоначальных рукописных вариантах “Соборян” Лесков большую роль отводит Аввакуму в судьбе Туберозова. Таковы включенные в текст эпизоды трагической биографии из “Жития” протопопа, описание его преследований и сцена троекратного видения Туберозову Аввакума, с которым лесковский герой настойчиво сравнивается. В печатной редакции романа, надо полагать под непосредственным давлением М. Каткова, сцены с Аввакумом были сняты, изменен финал жития протопопа…»[14] .
Отсюда и «моральное право» обличать «погрязшее в фарисействе» священноначалие и самодержавие, то есть от сознания собственной (как у Аввакума) большой нравственной высоты… О «богословии» Лескова, вырастающем из этого сочувствия вождю раскола, можно получить полное представление из его откровений А. С. Суворину: «…христианство есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью. «Все религии хороши, пока их не испортили жрецы». У нас византиизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством, желая указать в евангелии не столько «путь к небу», сколько «смысл жизни». Есть места, где он даже соприкасается с идеями Бокля. Старое христианство просто, видимо, отжило и для «смысла жизни» уже ничего сделать не может. На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Ее время прошло и никогда более не возвратится, между тем как цели христианства вечны» (9.10.1883). «Вовсе не нужно быть Лютером или вообще новатором, чтобы не оставаться равнодушным к тому, как дурачат людей и обирают их во имя Бога. <…> В этих целях гнусные затуманивания религиозного сознания, что Бог есть начало добра, – всегда будут вызывать чувства благородного негодований. <…> Т<олстой> ведет к укрощению себялюбия и к умягчению сердца, а поп – к принесению ему «денег на молитвы»» (4.03.1887). «…православие, которого <…> умный и искренний человек содержать не может. Я не хитрю: я почитаю христианство как учение и знаю, что в нем спасение жизни, — а все остальное мне не нужно. <…> Наш век есть торжество в разъяснении учения Христа. <…> Т<олстой> говорит: «Хула на духа св<ятого> есть догматическое богословие». И это правда. <…> Вы думаете, что я поклонник либерализма?.. Я поклонник искренности» (11.03.1887). «…Вы спрашиваете о Дамаскине?.. <…> Я вчера справлялся и ничего не нашел более. По историч<еским> источн<икам> он, надо думать, был «песнотворец» и вообще «художеств<енная> натура» и порядочный интриган. Христианство он понимал навыворот и был неразборчив в средствах борьбы. Это не Исаак Сирин, который искал истины и милосердия [искал, да не нашел, в отличие от Толстого и Лескова, ибо «торжество» экзегезы христианства – «наш век». – А.Б.], а Дамаскин вредил людям, которые стояли за христианский идеал, и довел дело до «иконопоклонения»» (25.03.1888).
Кажется, достаточно, чтобы понять, где истинный левиафан сокрыт, или с каким началом этот духовный «канал» сообщается… Лютер, Аввакум, Л. Толстой – подходящая компания борцов за «спасение жизни». Отсюда и самое вероятное объяснение этого антиклерикализма: не зная «базовых» христианских добродетелей: страха Божия, покаяния, смирения, терпения, но сразу устремляясь и заявляя обладание высшими: даром пророчества, любовью Христовой, духовными озарениями, творческой способностью преобразовать нравственность и саму веру, спасать других, – такой «подвижник», согласно святоотеческому учению (или непреложным законам духовной жизни), стяжает не благодать Божию (действие которой единственно и есть все эти сверхъестественные в человеке свойства), но нечто прямо противоположное по духу, почему и оказывается в таком антагонизме с Церковью Божией. Особенно наглядно это станет в следующем, уже откровенно оккультно-гностическом и богоборческом поколении отечественной культуры.
Окончание следует.
Александр Буздалов
Сайт «Ветрово»
21 декабря 2019
[1] Богатырев А. Страшный зверь Левиафан, или Глобусом по России. http://www.pravoslavie.ru/jurnal/76550.htm. ↩
[2] Прот. Георгий Крылов. Левиафан. На смерть Звягинцева. http://www.bogoslov.ru/text/4385022.html. ↩
[3] Там же. ↩
[4] http://znak.com/moscow/articles/13-01-00-11/103416.html. ↩
[5] http://livefilm.info/kon/24671-sobchak-zhivjom.-andrejj-zvjagincev.html ↩
[6] http://ruskline.ru/video/2015/14/23/o_filme_leviafan/ ↩
[7] Ренан Э. – Ренан Г. 11.07.1844. Цит. по изд.: Ренан Э. Жизнь Иисуса. М., Изд. полит. лит. 1991. С.6. ↩
[8] Достоевский Ф. Дневник писателя. 1876, январь, гл.2, III / Д.,XXII,23-24. ↩
[9] Достоевский Ф. Записная тетрадь 1876-1877 гг. / Д.,XXIV,191. ↩
[10] Достоевский Ф. Дневник писателя. 1881, январь, гл.1,IV / Д.,XXVII,18-19. ↩
[11] Достоевский Ф. Братья Карамазовы. Ч.1. Гл.V / Д.,XIV, 56-57. ↩
[12] Там же. С.58. ↩
[13] Лесков. Письмо к Л. И. Веселитской. Литературная мысль, альманах III, стр. 268. Исторический вестник, 1895, № 4, стр. 198 / Гебель В. А. Лесков // История русской литературы: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941—1956. Т. IX. Литература 70—80-х годов. Ч. 2. —1956. С.140-141, 143-144. ↩
[14] Там же; с. 131-132. ↩
Печально, если у интеллигенции своя, отдельная от Церкви, правда, если и Христос у них оказывается вне Церкви. Когда-то священник посоветовал мне прочитать рассказ Лескова «Скоморох Памфалон», где отшельнику, уверенному в свой праведности, был очень убедительно противопоставлен жертвенный скоморох. (В финале отшельник осознавал ложность своего положения и шёл учить детей — «человек должен служить человеку».) Что касается «Соборян», то всё хочу перечитать эту книгу: в студенческие годы она казалась прекрасной, а в образе отца Туберозова виделся настоятель нашего Храма. Конечно, глядя на большинство образов священнослужителей в литературе, призадумаешься: откуда-то ведь брали авторы такие типажи. Это или изначальная предвзятость, или всё-таки видели они перед собой не лучшие образцы духовенства. В то же время, революция показала, что среди русского священства было столько глубоко верующих, готовых к исповедничеству и мученичеству людей. Значит, писатели были если не совсем слепы, то подслеповаты.
Правду вне Церкви искать нельзя, хотя и в Церкви ты не застрахован от встречи с недостойными или просто случайными людьми.
О трагической разобщенности Церкви и интеллигенции. А ведь были счастливые времена, когда по утверждению И. Киреевского «необозримое пространство» Руси «было все покрыто как бы одною непрерывною сетью, неисчислимым множеством уединенных монастырей, связанных между собою сочувственными нитями духовного общения. Из них… разливался свет сознания и науки во все отдельные племена и княжества… Вспомним, что некоторые из удельных князей XII и XIII века уже имели такие библиотеки, с которыми многочисленностью томов едва могла равняться первая тогда на Западе библиотека Парижская; что многие из них говорили на греческом и латинском языке так же свободно, как на русском… что в некоторых уцелевших до нас писаниях XV века (см. Писания Нила Сорского) мы находим выписки из русских переводов таких творений греческих, которые не только не были известны Европе, но даже в самой Греции утратились после ее упадка, и только в недавнее время и уже с великим трудом могли быть открыты в неразобранных сокровищницах… Несмотря на то, что уже полтораста лет прошло с тех пор, как монастыри наши перестали быть центром просвещения… русский быт, созданный по понятиям прежней образованности и проникнутый ими, еще уцелел… в низших классах народа» (И. В. Киреевский. О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России (1852).
Это взято мной из сочинений В.В. Кожинова. И следующий живой эпизод оттуда же.
Кожинов: В Нило-Сорскую пустынь судьба впервые привела намного позже, в 1970-х годах. Приплыв из Вологды через Кубенское озеро — мимо скорбных и все же светящихся руин уничтоженного в 1930-х годах Спасо-Каменного монастыря — к пристани города Кириллова, мы располагали всего несколькими часами стоянки теплохода, и тут выяснилось, что никакого транспорта до текущей в восемнадцати километрах отсюда малой реки с двойным прозваньем Сора-Сорка не имеется.
А между тем соприкосновенье с точкой Земли, где возникло это словно пронизанное святостью имя — «Нил Сорский», было главной целью предпринятого тогда путешествия…
Пришлось обратиться к местному начальству и, как оказалось, «решить проблему» мог только «первый» в городке человек, который, к нашей удаче, знал — или, может быть, сделал вид, что знает, — мои литературные опыты и выразил готовность помочь. Но, осведомясь о месте, куда нужно доставить путешественников, он с удивлением вопросил: «Так ведь там же у нас только дурдом?»
Что тут следовало сказать? Для большей понятности ответ был таков: «Представьте себе, пятьсот лет назад там постоянно жил один из членов тогдашнего… Политбюро». И это нелепое и, не исключено, в чем-то кощунственное «разъяснение» подействовало: вскоре милицейский «газик» (ничего иного не нашлось) уже мчал нас по давно затравяневшей лесной дороге.
В Нило-Сорской пустыни до сих пор «дурдом» (психоневрологический интернат), где под полом покоятся мощи святого. http://vetrovo.ru/nadporozhskaya-sor-dlya-mira/ И транспорт туда не ходит никакой до сих пор. А пруды, ископанные преподобным Нилом для осушения болота — просто большие лужи. Правда, когда мне впервые довелось увидеть дивеевскую Канавку, она тоже была канавкой в буквальном смысле слова, а спустя несколько лет уже превратилась в красивую дорожку, вымощенную плиткой.
Сказать по правде, мне по душе Вологодская глушь, и не хочется, чтобы она становилась глянцевой. Но монастырь на месте психоневрологического интерната всё же хотелось бы увидеть.
Новые вариации от А. Буздалова на тему : во всем виноват Достоевский…
После прочтения беседы с Зорицей Кубурович заинтересовалась сочинениями преподобного Иустина (Поповича). Среди них есть книга: «Достоевский о Европе и Славянстве». https://azbyka.ru/otechnik/Iustin_Popovich/dostoevskij-o-evrope-i-slavjanstve/1
Примерно такого же мнения о Достоевском и епископ Афанасий (Евтич) https://youtu.be/Vafhdnsnkxs
Получается, что и они заблуждались и заблуждаются, в отличие от А. Буздалова и иерея Георгия Селина?
Хотелось бы узнать мнение редактора.
Алла, мне неизвестно, что именно писал преподобный Иустин о Достоевском, хотя те его проповеди, которые доводилось читать, вызывали уважение. Если Вы можете кратко изложить его точку зрения, думаю, это будет интересно. Что касается епископа Афанасия, то, судя по рассказам Зорицы Кубурович, он человек широких взглядов (по крайней мере, в общении с ней).
Мне кажется, читая русских классиков, уже будучи верующими людьми, мы были благодарны им за одно то, что они произносили слова: Бог, Христос, Церковь. Это делало их своими для нас, подтверждало правоту нашего пути. Мы могли и не заметить того, что у них свой взгляд на Бога, Христа, Церковь (как и у многих сегодняшних деятелей культуры). Но думаю, что современники Лескова, Толстого, Достоевского прекрасно понимали, о чём речь.
Мне, например, очень нравится картина Поленова «Христос и грешница». Недавно, помогая сыну подготовить об этой картине рассказ, с удивлением обнаружили, что цензоры не хотели допускать эту картину до участия в выставке, а Поленов, работая над ней, читал Ренана и подчеркнул именно человеческую природу Христа. Думаю, глядя на картину, читая книгу, многие из нас видят не то, что хотел сказать художник, а то, чем живём мы сами. Но, чтобы не глядеть всю жизнь только в самих себя, не замыкаться в своей ограниченности, нужно стараться читать и смотреть то, в чём действительно есть Бог, а не наши о Нём представления.
«…Поленов, работая над ней /картиной/, читал Ренана и подчеркнул именно человеческую природу Христа» (Редактор. 22.12.2019 в 02:42). Это ключ и к гностической христологии Достоевского. Преп. Иустину было трудно это увидеть, но его оправдывает то, что русский язык не был для него родным. Он вообще смотрел на Достоевского глазами митр. Антония (Храповицкого), отсюда — искажение восприятия, потому что в случае Храповицкого это стало причиной собственной ложной сотериологии. Не нужно думать, что преподобие — это панацея от заблуждения даже в частных вопросах.
Не могу не похвалить уважаемую Аллу за пытливость ума и тем смягчить своё вмешательство в вопрос, о котором меня не спрашивают.
К сожалению, прп. Иустин (Попович) попал под влияние интеллигентской веры в пророка Достоевского. Попал под её облучение, её эманацию (согласен с редактором, что неудачное слово взял в название своей статьи архимандрит Рафаил), в каббале это называется ацилут.
В предыдущем комменте я написал о трагическом разобщении интеллигенции с Церковью. Теперь думаю, что правильнее было написать не о разобщении, но об интеллигентской вере, или секте внутри Церкви.
У новопрославленного сербского святого (канонизирован в 2010 году) преподобного Иустина (Поповича) (1894-1979) имеется сочинение под названием «Достоевский как пророк и апостол православного реализма». Это сочинение вошло в сборник «Философские пропасти», который «по словам самого автора, блаженной памяти отца Иустина, был составлен в период между двумя мировыми войнами в некоторые дни и ночи, и опубликован впервые в 1957 году». http://azbyka.ru/otechnik/Iustin_Popovich/filosofskie-propasti/.
Вот несколько предложений из этого сочинения прп. Иустина: Вершину пророческого вдохновения и апостольского благовестия Достоевского представляет его «Речь о Пушкине». Это воистину самое пророческое Евангелие и самое евангельское пророчество о России и славянстве. Евангелие и пророчество о всечеловеке и всечеловечестве. Призвание русского человека, по словам этого пророчества и этого Евангелия, всеевропейское и всечеловеческое. Стать настоящим русским — значит стать братом всем людям, стать всечеловеком. Всечеловечность — это главнейшая личная черта и призвание русского человека. Всечеловечность — это национальная русская идея.
Что тут сказать? В полном недоумении смотрю на словесную кашу, сваренную святым в этих предложениях, и дерзаю предположить, что он сам едва ли понимал, что значат его слова: самое пророческое Евангелие и самое евангельское пророчество.
Но опять же, надо учитывать, что это перевод. М.б. на сербском языке эти слова преподобного имеют несколько иной смысл.
Яндекс-поисковик решил помочь мне в удовлетворении интереса к Федору Михайловичу Достоевскому и выдал этот сайт.
https://clck.ru/LLf2z
https://clck.ru/LLfBw
Георгий, иерей. 22.12.2019 в 17:03.
🙂
Благодарю за комментарий уважаемый отец Георгий. Именно по содержанию главы «Достоевский — всечеловек» https://azbyka.ru/otechnik/Iustin_Popovich/dostoevskij-o-evrope-i-slavjanstve/15
которое отчасти перекликается с содержанием сочинения «Достоевский как пророк и апостол православного реализма», которое отметили Вы, хотелось услышать разъяснения.
После прочтения вышеуказанного сочинения не думалось о трудностях перевода или непонимании написанного автором, что тем более вызвало недоумение.
P.S. Ссылка на сайт, выданный поисковиком — намёк на желаемый НГ- подарок ?? 🙂
Загадай подарок на НГ, и Яндекс его угадает. Скоро душу через Яндекс будут просматривать и все её желания угадывать. Признаюсь, мелькнула мысль, а не заказать ли маечку? Соседей летом в деревне повеселить. Но подумал, что тяжело будет носить на груди Достоевского с окровавленным топором. А вот если заказать майку со светлым ликом Федора Михайловича, окружённого нимбом и такими словами: «Кажется, что Верховное Существо взяло идеи из всех миров и посеяло их в одной человеческой душе, и так появился Достоевский» (прп. Иустин), или такими: «В полной своей личности Достоевский – и пророк, и мученик, и апостол, и поэт, и философ»? Но ношение такой майки надо ещё заслужить. А я, жалкий критик святейшего и величайшего человека, не достоин такой майки.
«В полной своей личности он [Достоевский] – и пророк, и мученик, и апостол, и поэт, и философ» (прп. Иустин).
Грустно, конечно, что приходится полемизировать с преподобным отцом, но Церковь таких пророков как Пушкин и Достоевский не знает. Последним по времени пророком она назвала Иоанна Предтечу в тропаре: «Пророче и Предтече пришествия Христова, достойно восхвалити тя недоумеем мы, любовию чтущии тя…». Пришествие Христово совершилось. О чём ещё пророчествовать? Истина открылась во всей полноте. Чего ещё ждать? Даже такого своего дивного писателя как Иоанн Дамаскин Церковь не назвала пророком, но только – златоструйным песнописцем. А Иоанн Дамаскин это вам не Достоевский.
Преподобный Иоанн Дамаскин творец Октоиха и 64-х канонов, из которых самый возвышенный, торжественный и светлорадостный канон на Святую Пасху. Святым Иоанном Дамаскиным составлена вся Пасхальная служба, после которой в образцах человеческого творчества нельзя найти другой песни, более полной чувствованиями столько же живыми, сколько и высокими, восторгами святыми и истинно неземными. Каноны на Рождество Христово, Богоявление Господне, Вознесение Господне со стихирами приближаются к Пасхальному. Воскресные службы его столько же превосходны по поэтической силе, сколько и по догматическому содержанию. Замечательны также его антифоны и песни надгробные – образцовые и трогательные песни кающейся души. Все они вошли в последование погребения усопших и употребляются в Православной Церкви до настоящего времени. Вообще Дамаскин – такой песнописец, выше которого ни прежде, ни после не было в Церкви. Кроме песнопений, святой Иоанн Дамаскин прославился своими богословскими сочинениями, которые дают ему почетное место между великими отцами Церкви. Трем главнейшим своим сочинениям: диалектике, книге о ересях и изложению веры, совершенно различным по предмету, он дал одно общее название «Источник знания». Важнейшим из них является «Изложение православной веры», составляющее стройное и последовательное учение о созерцательных истинах Откровения, ставшее образцом для богословов восточных и западных. Наконец, важную услугу Дамаскин оказал чину богослужения, пересмотрев и дополнив устав Иерусалимский, составленный преподобным Саввою Освященным, и составив месяцеслов.
Все в заблуждении, все в ереси… и святые тоже. Только в статьях данного автора — истина, открывающая нам глаза, и ни капли предвзятости и ошибки… Так не бывает. Читаю только из уважения к отцу Роману и его мнению.
Вы напрасно так горячитесь, уважаемая Анна. Никто тут не говорит о всех кроме Вас. Мною сказано только то, что преподобный Иустин (Попович) заблуждался, называя писателя Достоевского пророком, мучеником и апостолом? Если Вы не согласны с этим, то не могли бы Вы привести примеры апостольской деятельности Достоевского и его мученической кончины за Христа?