Прадед Георгий с женой Матрёной
Как-то однажды я вспомнил, что у меня дома в сарае лежит сломанный кинопроектор и коробки с кинолентами, которые я никогда не видел. И неожиданно желание допытаться, что же запечатлено на этих записях, стало разгораться всё сильнее и сильнее. Так всегда бывает с какой-нибудь внешне незначительной вещью, вокруг которой ходишь много лет, а потом вдруг понимаешь её ценность, влюбляешься в неё, и она предстаёт для тебя совсем с другой стороны. Так, например, было с керосиновой лампой, которая висела много лет, пока брат не увлекся и не починил её — тогда я и узнал впервые запах керосина, бывший для меня совершенно умозрительным до того. Случилось такое и с двумя гармонями, про которые я вспомнил слишком поздно — после того, как мы успели их выбросить. Причём я начисто забыл тот момент, когда мы их выбрасывали — видимо, они настолько были мне безразличны, что это даже стёрлось из памяти, а потом, когда я вспомнил об их существовании, то был довольно расстроен и даже обижался на утрату, которую прежде, скорее всего, сам и одобрил. Как бы то ни было, я загорелся идеей починить и испытать старый кинопроектор, мимо которого проходил всё детство, и твёрдо решил в ближайшее время, как только выдастся неделя отпуска, поехать домой, где я уже не был года три.
У отца был знакомый мастер, который дёшево брался за любую работу, вплоть до изготовления самоварной трубы или колпака на печную трубу. На моё счастье, взялся он и за расстроенный кинопроектор. Примерно через день, к следующему вечеру, проектор уже был готов, и я с нетерпением устанавливал технику в сушилке — единственном месте, где оказалась большая ровная стена без картин, шкафов и горшков с цветами. Домой пока ещё никто не вернулся, поэтому я сел просматривать записи в одиночестве.
Первые кадры, как я и боялся, оказались кадрами официальной первомайской кинохроники. Улыбающиеся лица с транспарантами и крупными портретами вождей, играет музыка, и диктор комментирует: «Рабочие организованной колонной прошли от парка у тридцатой школы до завода “Большевик”. Прославляя мир, труд и май, под лозунгами седьмой пятилетки пролетарии прошли улицами Декабристов, Калинина, Карла Маркса, 9 января и Сталинградской, вспомнив, таким образом, все героические события революционного прошлого рабочего класса, увековеченные в названиях улиц молодого поселка. Каждый квартал здесь являет живое дыхание пламени революции». Мало-помалу я узнал и тот район, в котором жил, и ту дорогу до вокзала, по которой почти пять лет ходил в университет.
Демонстрация завершилась торжественным поднятием флага возле завода под союзный гимн, который тогда исполнялся без слов. День продолжился мероприятиями в парке у школы — он тогда был ещё совсем молодой, деревья в нём были тонкие-тонкие, их ещё только-только успели насадить, а моя тётя, Веруська, которая как раз и училась в школе рядом, помогала вместе с классом. Говорят, что раньше на этом месте было поле картошки, но теперь, конечно же, в это с трудом верится. В кинофильме совсем коротко показали народные гуляния и выступление народного хора, но голосов не было слышно, за кадром играла праздничная первомайская музыка. Потом изображение померкло, музыка стихла.
Начался новый фильм под музыку, так сказать, весеннюю, как в старых фильмах, и название на экране возникло как раз «Весна в поселке им. Калинина». Показали небольшую ивовую рощицу, росшую на болоте, недалеко от парка, а затем деревянные одноэтажные дома. И потом во дворе одного из домов в кадре вдруг появляется мой прадед! Точно такой же, как и на старых фотографиях, но уже не замерший смирно в одной позе, а живой. И звук на плёнке сохранился, так что я первый раз в жизни смог услышать прадеда вживую. Комментатор говорит:
— Мы находимся на участке Егора…
— Вообще говоря, Георгия. Просто ошибку в паспорте допустили, — улыбается прадед.
— Георгий Фёдорович живет здесь достаточно недавно, и ему посчастливилось осваивать, можно сказать, западно-сибирскую целину.
— Да, изначально мы из-под Ялуторовска. Здесь, на этом месте, никогда не жили, а недалеко отсюда хоронили умерших от сибирской язвы. — И указал рукой на восток, в сторону Крестьянских мест. — Здесь же были заболоченные места, река Тюменка разливалась. — Остатки этой реки, спрятанные в трубу, в бытность мою ребёнком, вытекали в овраг в районе у-образного перекрестка улиц Мира и Трактовой. Сейчас этот ручей практически пересох…
Я помню, как даже уже при мне, случалось, огород затапливало весной или летом после дождя. Тогда даже взрослые в резиновых сапогах старались не заходить туда, а я любил пускать по воде какие-нибудь деревянные кораблики или просто щепочки. Ещё можно было стоять на выступе одной ногой, а другой гонять по воде небольшую доску, представляя, что ты где-нибудь путешествуешь на плоту.
…К сараю, стоя на боку, был прислонён довольно длинный трапик, чтобы лишний раз не намокал и сохранял плавучесть. Прадед подходит к сараю, сваливает трапик в воду и проходит по нему вместе с оператором, открывает вольер и показывает кроликов. Видно, что у кроликов много сочной травы, и прадед рассказывает, что она свежая, утренняя. Важно кормить кроликов не мокрой травой, чтобы они не заболели, чтобы у них в клетках было сухо. Рассказывает о том, что у каждого есть свои предпочтения. Один ест одуванчики полностью, другой цветки скусывает, кто-то больше любит клевер, кто-то пырей. Потом звук отключился, и было видно, как оператор попеременно показывает то кроликов, то прадеда.
Где-то через полминуты пленка оборвалась. В детстве я не знал, что это за прозрачные ленточки, свёрнутые в рулоны. Я подставлял стул, чтобы дотянуться до верхней полки в сарае, снимал железные коробочки и играл с плёнками: распутывал их, раскачивал, словно серпантин, рисовал на них, разукрашивал фломастером, а если капризничал, гневался на кого-то, то бывало, что и рвал. Один раз я расстриг маленькую картинку на треугольнички, сделав подобие мозаики, но моя мозаика явно уступала покупным и по размерам, и по качеству, поэтому я больше не пробовал повторить это дело. Сейчас, конечно, было бы интересно увидеть те записи, которые я испортил по незнанию.
Потом, на другой киноплёнке, заходят в дом, и сюжет продолжается в доме. Из прихожей переходят в комнату. В углу перед иконостасом горит лампада, прадед перед ним перекрестился. Журналист спрашивает:
— Неужели после всего Вы до сих пор верите в Бога?
— Не только не перестал, но и ещё больше стал верить, — отвечает прадед. — Более того, я надеюсь, что когда-нибудь и в нашем поселке появится храм.
Мне хотелось увидеть на кинозаписях деда, но он почему-то нигде не попадал в кадр. Ему тогда должно было быть около двадцати лет, возможно, он был ещё в армии. Дед умер задолго до моего рождения, поэтому я никогда не видел его вживую. Хотя из армии он уже должен был успеть вернуться, потому что Веруська родилась в 1948 или 1949 году, а поселок разросся после этого. Веруськи тоже не было на записи, вообще никого домашних, кроме прадеда. Может быть, им сказали не попадаться в кадр, может, пошли на работы вместе с детьми, ведь это мог быть день среди недели. Тёти Шуры тоже не видно было. Она родилась в самый разгар Гражданской войны, когда в Крым отступали войска Врангеля и отплывали знаменитые философские пароходы. Возможно, поэтому её потом всю жизнь тянуло в Крым. Куда она поехала после Великой Отечественной войны, не помню: может быть, на Алтай, либо она тогда уже переехала в Днепропетровск — надо будет уточнить у мамы.
Снова вышли на улицу, осторожно перешли в огород, и прадед стал показывать, что и где посажено, как удобряли землю. Между грядок ещё стояла вода, поэтому предпочли не подходить близко. Рассказывал, как привозили песок и землю, посадили две яблони, черную смородину, куст красной смородины. На улице, за калиткой дома, посадили ландыши и дикую яблоню, поставили деревянный палисадник и забор с воротами. Из какой-то незнакомой деревни привезли сруб, сделали пристрой к дому. Я помню столбы с этого пристроя: судя по числу годовых колец, они росли лет сто, значит, видели середину девятнадцатого века.
Оборвалась и эта кинопленка. Я не стал ставить другую, потому что остальные коробки были подписаны, и было более или менее понятно, что в них находится. Хотя, учитывая, что в детстве я мог перепутать их содержимое и не положить на своё место, что-то неожиданное могло ждать меня и там, потому что одна из коробок была подписана «Весна в посёлке», а то, что я посмотрел, подходило под это название, но лежало совсем в другой коробке. Тем не менее, я не решился ставить другую плёнку, пока не придут домашние, чтобы вместе посмотреть.
Я походил минут двадцать задумчивый, в размышлениях. Похоже, что этот однажды снятый фильм никогда никому не демонстрировался, так и пролежал долгие годы на полке, пока я не запустил его на кинопроекторе и не стал первым его зрителем. Поднялось много воспоминаний, мыслей, ассоциаций. И когда я немного отдохнул от просмотра, решил в дневнике написать всё, что увидел.
2015
* * *
Прадедушка Георгий умер за двадцать лет до моего рождения, дед Степан — за пятнадцать. Конечно, мне всю жизнь хотелось увидеть их живыми. И если деда я хоть как-то видел на домашних фотографиях, то своего прадеда увидел, только будучи уже взрослым, разбирая фотографии, оставшиеся от тёти Шуры, ровесницы Гражданской войны. Этот рассказ представляет собою вольную фантазию в жанре мокьюментари, но единственным вымышленным здесь был только ход с найденной киноплёнкой и её содержанием. Фактология же передана правдиво — даже про то, как брат починил керосиновую лампу, и про мои чувства, когда вспомнил про выброшенные музыкальные гармони. Так же и про топографию улиц посёлка имени Калинина, вошедшего позже в состав Тюмени, и про захоронения с сибирской язвой, что было частью устного предания местных жителей. Места были болотистые, и пока еще посёлок не накрыл их собою, прадед ходил туда стрелять уток. А вода, бывало, и через полвека стояла в огородах, о чём, собственно, я лично помню.
В этом произведении хотелось передать многое — это и своего рода возвращение блудного сына, который не без сложностей припадает к своим корням, и радость встречи с давно ушедшим родственником, пусть и через экран кинопроектора, и горечь невосполнимой утраты, как с плёнкой уникальной кинохроники, изорванной по детской шалости. Все эти мотивы, в общем-то, из реальной жизни. На свалках валяются тысячи чёрно-белых фотографий, тысячи страниц личных дневников и писем, выброшенных подчас ближайшими родственниками их создателей. И бывает, что появится в роду один человек, обычно один на весь род, которому это не безразлично. Ему ценно всё, что напоминает о его предках. Он представляет, а как они жили? чем они жили? как наша сегодняшняя жизнь соотносится с их жизнью? достойно ли мы живём свою жизнь? не может ли быть стыдно нам перед предками, прожившими гораздо более трудную жизнь и давшими жизнь нам?
Рассказ завершается сценой внутреннего размышления-созерцания. Собственно говоря, именно к созерцанию призван побудить этот рассказ, ведь его лирический герой за всё время не произносит ни одного слова. Это то, чего нам не хватает в современной кричаще-орущей культуре, переполненной информацией, когда миллионы рекламных роликов зовут: «съешь меня, выпей меня», — а миллиарды гиперссылок просят: «нажми меня» — и погрузись, словно Алиса, в самозабвенную страну грёз, где ты будешь только есть, пить, нажимать гиперссылки. Из этого бессознательного состояния невозможно вернуться в себя без медитации в хорошем смысле этого слова (по-английски «медитация» означает «размышление»). Размышляя над тем, кто я, почему рожцы в корыте передо мною, откуда я, кто мой отец — человек вновь становится человеком.
Дмитрий Габышев
Сайт «Ветрово»
11 октября 2023
