col sm md lg xl (...)
Не любите мира, ни яже в мире...
(1 Ин. 2:15)
Ветрово

Владимир Крупин. «Янки, гоу хоум…»

Обыч­но фрон­то­ви­ки не лю­бят смо­треть во­ен­ные филь­­мы. Да­же не от­то­го, что в фильмах «ки­нош­ная» вой­на, от­то­го, что слиш­ком тя­же­ло вспо­ми­нать вой­ну. Мне кто-то рас­­ска­зал про од­но­го ве­те­ра­на, бой­ца пе­хо­ты, ко­то­рый при­стра­­стил­ся смо­треть вся­кие «Хро­ни­ки низ­ко­ле­тя­щих са­мо­ле­тов», вся­кие се­ри­а­лы, смо­трел и пла­кал и го­во­рил со­се­ду, то­же фрон­то­ви­ку: «Вот ведь, Ви­тя, как лю­ди-то во­е­ва­ли, какая кра­сота, а мы-то все на брюхе, да все в грязи, да все копали и копали…» Ветерану начинало казаться, что он был на какой-то другой войне, ненастоящей, а настоящая вот эта, с музы­кой и плясками.

Мы, послевоенные мальчишки, прямо-таки бредили вой­ной. Она была и в фильмах («Подвиг Матросова», «Голубые дороги», «Подвиг разведчика»), она была и в наших играх, и в каждом доме. Там отец не вернулся, там вернулся весь ис­калеченный, там все еще ждали. Мой отец, прошедший еще и со своим единственным глазом трудармию (а что это та­кое, лучше не рассказывать), разговоры о войне не выносил, и я не приставал. Дяди мои, на мой взгляд, тоже не подхо­дили для боевых рассказов. Уж больно как-то не так рас­сказывали.

— Дядь Федя, тебя же ранило, — приставал я. — Ну вот как это?

— Как? А вот становись, я тебе по груди с размаху ко­лотушкой охреначу, вот так примерно.

Другой дядя, моряк, был даже офицер. После войны он вернулся к своему плотницкому ремеслу. Мы крутились око­ло, помогая и ожидая перекура. Спрашивать опасались, мог нас послать не только в сельпо — подальше. Но дядька и сам любил вспомнить военные денечки.

— Ох, — говорил он, — у нас в буфете, в военторге, две бабы были, умрешь не встанешь. К одной старлей ходил, к другой вообще комдив. Однажды… — Тут нам приказывали отойти, ибо наши фронтовики, в отличие от сегодняшней демократической прессы, заботились о нравственности де­тей. Но то, что нам позволяли слушать, было каким-то очень не героическим.

— Дядья, — в отчаянии говорил я, — ведь у тебя же орден, ведь ты же катерник, ты же торпедник, это же, это же!

— Ну и что орден? Дуракам везет, вот и орден, — хлад­нокровно отвечал дядя, плюя на лезвие топора и водя по нему бруском.

— Ну расскажи, ну расскажи!

— Не запряг, не нукай. Уж рассказывал. Подошел транс­порт, надо потопить.

— Транспорт чей? — уточнял я. Это больше для друзей.

— Немецкий, чей еще? Послали нас. Как начальство рас­суждало: пошлем катер, загнутся четверо — невелика потеря, и рассуждали правильно: война. Четыре торпеды. Торпеды нельзя возвращать, надо выпустить. Категорически. Мы по­перли. Я говорю, дуракам везет, на наше счастье — резко туман. Везет-то везет, но и заблудились. Прем, прем да на транспорт и выперли. С перепугу выпустили две торпеды и бежать со всех ног…

— Почему с перепугу?

— А ну-ка сам вот так выпри на транспорт, это ж гора, а мы около как кто? То-то. Бежать! Утекли. Еле причал нашли. Ну, думаем, будет нам. Торпеды приперли. Я с горя спирту резанул. Вдруг из штаба — ищут, вызывают. А куда я пойду, уж расколотый, мутный. «Скажите, — говорю, — что башкой треснулся, к утру отойду». В общем-то кто-то все равно настучал, что я взболтанный. А почему вызывали — транс­порт-то мы потопили! Вот мать-кондрашка, сдуру потопи­ли. Так еще как приказ-то звучал: «…используя метеорологи­ческие условия и несмотря на контузию, и экономя, слышь, боезапас…» — вот как!

— За это надо было Героя дать, — убежденно говорил я. Спустя малое время, окончив десятилетку, я стал работать литсотрудником районной газеты. И получил задание напи­сать о Героях Советского Союза. Их у нас в районе было чет­веро. Но один уже сидел в тюрьме за то, что надел свои ор­дена и медали на собаку, а сам стрелял из охотничьего ру­жья в портрет отца народов: второй, инвалид, ездивший на трехколесной трещащей инвалидной самоходке, был куда-то увезен, говорили, что в интернат для ветеранов. На самом же деле инвалидов просто убирали с глаз долой, была такая политика, чтоб поскорее забыть войну, чтоб ничего о ней не напоминало.

Уже и холодная война заканчивалась, уже Хрущев съез­дил в Америку, постучал ботинком по трибуне ООН, уже ве­лел везде сеять кукурузу, уже подарил Крым своей бывшей вотчине, тут и фронтовиков решили вспомнить. И мне — не все же кукурузу воспевать — выпала честь написать очерк для нашей четырехполоски «Социалистическая деревня». Редактор узнал, кто из двух оставшихся Героев передовик мирного труда, и выписал командировку. Мы не ездили в командировку, а ходили. Так и говорили: пошел в команди­ровку. На юг района — сорок километров, на запад и вос­ток — по тридцать, на север — шестьдесят; все эти километ­ры я исшагал и по жаре, и по морозу, и в дождь, и в метель. И какое же это было счастье, это только сейчас доходит до сознания. Как мела через дорогу узорная поземка, как на­пряженно и все-таки успокаивающе гудели столбы, как далеко по опушке леса пролетало рыжее пламя лисы, как про­носился, ломая наст, тяжелый лось, а весной далеко и про­сторно разливалась река и попадали в заречную часть только на катерах сплавконторы. А летние вечера, белые от черему­хи улицы деревень, а девичий смех, от которого туманилась голова и ощутимо билось сердце, что говорить!

Герой будущего очерка был механизатором. В военкомате я выписал все данные на него и знал, что он получил Золотую Звезду за форсирование Днепра. Готовые блоки фраз уже были в фундаменте очерка: «В то раннее утро рядовой та­кой-то такого-то энского полка встал до соловьев (мне очень хотелось про соловьев). Он подошел к Днепру, умылся реч­ной водой и вспомнил родную реку детства, свое село» (мне очень хотелось, чтобы на Днепре вспомнили Вятку и мое село)… Ну и далее по тексту.

— А вы вспоминали в то утро свою родину? — спросил я, когда, найдя Героя, стал его допрашивать.

— В какое утро?

— В утро форсирования Днепра.

— А, нет, мы ночью погребли.

— Но вспоминали? (Я мысленно переделал утро на тре­вожную ночь.)

— Может быть, — неохотно отвечал механизатор. — Тут баба с печки летит, сто дум передумает.

— Вы вызвались добровольцем?

— Да, вызвался.

— Почему именно?

— Дурак был. — Механизатор посмотрел на меня. — Вроде вас возрастом. Молодой был, вот и попер. Там как заинтересовывают — сто первых выйдут на плацдарм, за­цепятся, день продержатся — Герой. Кто? Ну и пошел два шага вперед.

— Но вы же потом не жалели, когда получили награду?

— Чего жалеть, вот она. Сейчас, правда, льготы за орде­на и проезд бесплатный сняли, а так чего ж… в школу при­глашали.

— Да, правильно (надо в школе побывать), дети долж­ны стать патриотами.

Сделаю отступление. Мы вырастали так, что умереть за Родину было нашей главной мечтой. О, сколько раз мы иг­рали в Матросова, сколько же раз закрывали грудью амбра­зуру и умирали. Умереть за Родину было так же естествен­но, как дышать…

Я принес очерк редактору. Отдал и встал навытяжку. По лицу читающего очерк редактора я понял, что отличился. Только два места он вымарал:

— Что это такое — вспомнил родину? А Днепр разве не наша родина? (Тогда не было позднее выдуманного тер­мина «малая» родина.) И второе: «Прямо в песке закопали убитых товарищей». Напишем: «После боя отдали воинские почести павшим».

Я не возражал. Но за день до запуска очерка в печать редактор позвонил в колхоз, где работал механизатор, и уз­нал, что тот напился и наехал трактором на дерево. Редактор срочно послал меня на лесоучасток, где жил последний, чет­вертый, Герой.

Лесоучасток назывался красиво — Каменный Перебор, может, оттого, что стоял на берегу прозрачной каменистой реки Лобани. Этот Герой тоже был механизатором и тоже получил Звезду за форсирование реки. Но не Днепра, а Одера.

— Да и Вислу форсировали, — сказал он. Он все-таки был хоть чуть-чуть поразговорчивей, чем сельский. — Потом всяких французов, датчан выколупывали.

— Как? — спросил я потрясенно. — Французы же наши союзники.

— Да ладно, союзники, — отвечал он. — Какие там союз­ники, все они там повязаны. Европа вся сдалась немцам, они ее не тронули, потом они им и отрабатывали. Ну-ка сравни Минск и Париж, чего от них осталось?

— Но французское Сопротивление?

— Было. Но раздули, — хладнокровно отвечал он. — У них по лагерям лафа, артисты ездили, нашим — смерть. Это, братишка, была война великая, но помогать они ста­ли, притворяться, когда мы переломили Гитлеру хребет. Еще те сволочи, — неизвестно о ком сказал он. — Да вот хоть и американцы. Встреча на Эльбе, встреча на Эльбе — кукаре­кают. А что встреча? Вот я тебе про встречу расскажу. Мы пошли мая десятого-одиннадцатого по Берлину — уже везде американские часовые торчат, патрули американские, они большие мастера победу изображать. Зашли, сели в рестора­не. Второй этаж. Внизу лужайка. В углу американцы гуляют, ржут. И чего-то в нашу сторону дали косяка, чего-то такое пошутили. Ну мы и выкинули их в окно.

— Как? — спросил я потрясенно. — Выкинули в окно? Американцев?

— Ну. Да там же лужайка, не камни же. Потом туда им столы выкинули и стулья. И велели официанту отнести чего закусить и выпить.

— А… а дирекция ресторана?

— Эти-то? Еще быстрее забегали. Мы так хорошо поси­дели. Серьезно посидели, — добавил он, — и пошли. И идем мимо американцев. Те вскакивают, честь отдают. Вот это встреча на Эльбе. С ними только так. А то сейчас развякались «инди-руси, бхай-бхай», это с американцами-то? Да эти бы Макартуры и Эйзенхауэры первыми бы пошли давить нас, если бы Гитлер перевесил. Вот немцы могут быть друзь­ями, это да.

Я был так потрясен этой крамольной мыслью, что заува­жал фронтовика окончательно.

Вот такие дела. И еще сорок лет прошло, протекло как песок в песочных часах. Живы ли вы — мои милые герои?.. Я вспоминаю вас и низко кланяюсь всем вам, моим отцам, спасшим Россию.

И думаю: вы-то спасли, а мы продали. Продали, и нече­го искать другого слова. Продали и предали. И вот я иду по оккупированной России, через витрины, заваленные запад­ным химическим пойлом и куревом, отравленной пищей, ла­ковой порнографией, смотрю на лица, искалеченные мыслью о наживе, смотрю, как ползают на брюхе перед американ­ской помощью экономисты, как политики гордятся тем, что им пожал руку саксофонист, и думаю: «Россия ты, Россия, вспомни своих героев. Вспомни Александра, царя, который в ответ на какие-то претензии англичан к нам, высказанные послом Англии за обедом, молча скрутил в руках тяжелую серебряную вилку, отдал послу и сказал: «Передайте коро­лю». Или, когда он ловил рыбу, ему прибежали сказать, что пришло какое-то важное донесение из Европы, а он ответил: «Европа подождет, пока русский царь ловит рыбу». Но ведь и наш, нынешний, тоже ловит рыбу. А вот интересно: он ло­вит, а ему бы прибежали сказать охранники, что зовет Буш. Ведь бросил бы, чай, удочку.

Еще могу добавить, уже от себя, что не только те, при встрече на Эльбе, американцы трусливы, но и теперешние. У меня есть знакомый американец, русист. Он с ужасом ска­зал, что все эти «марсы», «сникерсы», стиральные порош­ки, средства для кожи и волос — все это жуткая отрава и зараза.

— Тогда спаси моих сограждан, — попросил я, — высту­пи по телевизору. Тебе больше поверят, чем мне.

И что же? Испугался смертельно мой американец. Разве осмелится он хоть слово вякнуть против тех компаний, ко­торые наживаются у нас? Не посмеет.

А еще почему трусливы американцы? Они жадны. А жадность обязательно обозначает трусость. Давайте про­верим — вот придет в России к власти то правительство, ко­торое любит Россию, не шестерит перед разными валютны­ми фондами, верит в народ, в Бога, знает, что нет запасной родины, и что? И все эти сникерсы сами убегут.

В годы детства и отрочества, помню, часто печатались в газетах и журналах фотографии и рисунки из разных стран, на которых были написаны слова: «Янки, гоу хоум», то есть — «янки, уходите от нас». Все беды мира связывались с амери­канской военной или экономической оккупацией. И наши беды отсюда. Так что на вопрос «Что делать?» отвечаем: пи­сать на заборах и в газетах: янки, гоу хоум. Не уйдете в дверь, выкинем в окно. На лужайку. Перед Белым домом.

Владимир Крупин
1992

Заметки на полях

  • А до нас, ныне живущих в России, как-то это правда не доходит. «Еще те сволочи, — неизвестно о ком сказал он. — Да вот хоть и американцы. … И вот я (Владимир Крупин) иду по оккупированной России, через витрины, заваленные запад­ным химическим пойлом и куревом, отравленной пищей, ла­ковой порнографией, смотрю на лица, искалеченные мыслью о наживе, смотрю, как ползают на брюхе перед американ­ской помощью экономисты… «.

Уважаемые читатели, прежде чем оставить отзыв под любым материалом на сайте «Ветрово», обратите внимание на эпиграф на главной странице. Не нужно вопреки словам евангелиста Иоанна склонять других читателей к дружбе с мiром, которая есть вражда на Бога. Мы боремся с грехом и без­нрав­ствен­ностью, с тем, что ведёт к погибели души. Если для кого-то безобразие и безнравственность стали нормой, то он ошибся дверью.

Календарь на 2024 год

«Стихотворения иеромонаха Романа»

Сретенские строки

Новый поэтический сборник иеромонаха Романа

Не сообразуйтеся веку сему

Книга прозы иеромонаха Романа

Где найти новые книги отца Романа

Список магазинов и церковных лавок