Иеромонах Роман. Там моя Сербия

21 июня. Понедельник. Ранее утро. Дождь, дождь, дождь. По дорожке, уложенной плоскими мраморными осколками, захожу под своды забытого миром Храма. Полумрак. Начинается Служба — утренние молитвы, Полунощница, Утреня, Третий час, Проскомидия (совершается на одной просфоре) — Божественная Литургия. Служит иеромонах Сергий (борода, как у Максима Грека). Служит неспешно, благоговейно. Так же благоговейно, в унисон, безыскусно поют на клиросах. Никакого постороннего звука. В Алтаре только служащий. Алтарник робкой тенью появляется и исчезает с кадилом. Легко молиться. Как на Фаворе, здесь хочется быть. После «Отче наш» захожу облачаться. В Алтаре — чудные фрески. Впервые вижу не жесткие, суровые, а мягкие, кроткие лики святых. Значит и таким может быть греческое письмо? После древних фресок современное греческое исполнение воспринимается, как дружеский шарж.

Причащаемся с благоговейным иеромонахом Сергием. Больше причастников нет.

Вне Храма пасмурно. Седые космы облаков повсюду нависли над горами.

Иеромонах Пётр как угорелый несется горной дорогой: искушенцу Слободану нужно успеть к врачу. Впервые добром вспоминаю отца Антония.

Новый Базар. Девяносто процентов мусульман, остальные — православные. Они-то и гибли от натовских отморозков. Знали, поганцы, в какие кварталы пускать ракеты. И кто-то еще смеет утверждать, что это не война против Православия!

На окраине городка — кладбищенская Церквушка в честь святого апостола Петра. XII век. Место крещения Симеона Мироточивого — отца святого Саввы, архиепископа Сербского. Неподъемные каменные могильные Кресты. Отец Пётр берет из сторожки увесистый железный ключ, скрипит входной дверью. Входим. Кое-где чудом уцелевшие фрески. По деревянным ступеням поднимаемся под купол — ничего, кроме нацарапанных в наше время слов. Ни одной фрески.

Возвращаемся к ветхой сторожке, благодарим старенькую сторожиху, мчимся к автобусной остановке. Искушенец автобусом доберется до Сопочан, а мы в другую сторону.

— Будем звонить в Приштин , — объясняет отец Пётр.

Подъезжаем к Собору. Диакон ведет к телефону. Увы! Связи с Косовской столицей нет. Отец Пётр пробует дозвониться до игумений из монастыря Соколица (под Приштиной). Безрезультатно.

— Отче, — подымаюсь к телефону, — не дай, Бог, вам еще рисковать!

— Я не боюсь, — улыбаясь, отвечает гренадер в подряснике, — боюсь без благословения.

Согласно киваю головой.

— Смотрите, — на столе расстилает карту Югославии, обозначает крестиками косовские монастыри, уверенно проводит ручкой по нитям дорог, — безбедно.

Дальше ручка спотыкается:

— Небезбедно, — перечеркивает подступы к Приштину, — шиптари (албанцы) увидят это (указывает на мой наперсный Крест), браду… или (проводит ребром по шее), или (нажимает пальцем на воображаемый курок).

Выбор невелик. От раздумий отрывает матушка:

— Изволите ести.

В доме священника усаживаемся за стол. Мальчишка, сын отца настоятеля, не отходит от нас, ему интересно видеть русского человека.

Несемся по направлению к Косово. Красота потрясающая. Горы — в рассеивающихся грозовых тучах. Сплошная зелень не в силах закрыть белые стены с красноватыми черепичными крышами.

— Где ваши поэты, — широко провожу рукою, — есть?

— Есте! — запевает народные песни о Косово.

Пытаюсь подпевать.

Так и едем. На пути встречаем беженцев, автофургоны с красными Крестами, подбираем голосующих солдат. Те вскоре сходят. Неожиданно отец Пётр затягивает «Христос Воскресе». К чему бы это?

На перекрестке указатель — направо Баньска, налево — Косовская Митровица. Певец мой умолкает, напряженно всматривается в горы:

— Могут быть шиптари.

Навстречу на огромной скорости проносятся несколько небольших военных машин. Наверху — пулеметы. Солдаты в касках и пуленепробиваемых жилетах. На сербов непохожи.

— Французы, — говорит отец Пётр.

Эге, запахло керосином. Проезжаем селения — Сербовец, Грабовец, — стоят бронетранспортеры с ощерившимися дулами орудий.

Звечар. Высоченная гора упирается в небо.

— Старый град, — тычет пальцем водитель.

На самой вершине — стены старого города. Дорожная табличка. До монастыря Соколица 5 километров. Подымаемся в гору. В радиаторе закипает вода. Останавливаемся неподалеку от вершины. Выхожу из машины и с огромной высоты любуюсь творением Божиим.

— Шиптари, — куда-то вниз на албанские селения кивает отец Пётр.

Снова едем дальше. Огибаем гору, начинаем спуск.

— Тамо све шиптари.

Несколько поворотов — дорога упирается в монастырские врата. Входная дверь не затворена. Дружным лаем нас встречают небольшие дворняжки. Никого нет. Трижды звоним. Выходит послушница.

— Как живот? — вопрос в лоб.

— Хвала Богу, — улыбается искушеньица.

Слава Богу! У меня отлегло от сердца. Идем в Храм XIV века. Смотрю на иконостас, расписанный русским иконописцем. Игумения Макария приглашает в приемную. Все идет своим чередом. Послушница несет поднос — два стакана холодной воды, две чайные ложки, блюдце с вареньем. Соблюдаем традиции. На втором подносе — кофе. Иеромонах Пётр выясняет ситуацию. Узнаем, что в Белград поступила дезинформация (а может, это мудрый ход матушки?). В монастыре Дэвич албанские боевики избили молодого иеромонаха Серафима.

— Нэмного, — успокаивает отец Пётр. Как это «нэмного» — жестами не выяснить. Одну послушницу шиптарь забрал с собой. Требовал, чтобы она сняла апостольник (какой воспитанный шиптарь!).

— Я обручилась Богу. На отец, ни мать не видели моей непокрытой головы.

Это происходило при людях. Насилия не было. Шиптари ушли, забрав трактора, одежду, деньги.

— Све, — уточняет отец Пётр.

— Можно ли попасть в Приштин?

Матушка смотрит на меня, качает головой:

— Дорога закрыта. Кругом шиптари. Ехать можно только под охраной французских солдат.

— А епископ там?

— В Призрани.

Незадача. Добираться до Приштины нет смысла. Была надежда, что епископ поможет доехать до русских добровольцев, держащих аэропорт Косовской столицы. Начинаю колебаться. Нужен ли я там вообще? Такая уж им велия радость? Среди них есть священник, который находится там за послушание. Представляю, как я, недобитый, недорезанный прорываюсь к ним, и первым делом у меня требуют письмо от митрополита Кирилла. Не удивлюсь любому сюрпризу! И умереть без бумаги не дадут!

Лицо игумений мгновенно светлеет.

— Изволите, — привстает, — изволите.

Входит французский офицер. За ним солдат с автоматом.

— Отец Роман из России, — представляет матушка, — отец Пётр из Сопочан.

Приветствуем друг друга. Неслышно плывет поднос с двумя стаканами шливовицы. У офицера располагающее, благородное лицо. Он уже не раз помогал монастырю. Я благодарен ему за поддержку сестер.

— Солдат, — окликаю человека с оружием, — хорошо охраняйте монастырь (как вино подымаю чашечку с кофе).

Он улыбается в ответ, берет свою стопку. Офицер с игуменией живо беседуют на английском; смотрит на меня, что-то говорит.

— У него шесть детей, — переводит матушка Макария.

В наше время за одно это можно уважать человека.

— Ду ю спик инглиш? — обращается ко мне многодетный отец.

— Инглиш йок, — улыбаюсь в ответ (йок — нет по-казахски).

По-казахски даже французы не понимают. Достаю две маленькие бумажные иконки, протягиваю ему:

— От шиптарской пули. Чтоб детки дождались.

Он явно не ожидал этого, вижу, как у него увлажняются глаза.

— Мерси буку, — прижимает ладонь к сердцу, прячет иконку в нагрудный карман.

То же самое делает и солдат.

— Они случайно не в Приштину едут? — спрашиваю игумению.

— Нет, они неподалеку, — отвечает матушка, уводя французов наверх, в иконописную.

Скоро они возвращаются. Игумения одаривает офицера ладаном, книжицей о монастыре. Отец Пётр также преподносит книгу о своей обители. Просит у меня аудиокассету. Иду к машине. За монастырскими вратами в бронетранспортерах сидят французские солдаты. В знак приветствия подымаю руку, — таким же образом приветствуют меня. Беру кассету, возвращаюсь. Офицер растроган, не знает, как благодарить.

— Мерси буку, мерси буку.

Отец Пётр усаживает нас для съемки, фотографирует. Они уходят. Матушка ведет нас в иконописную. Новонаписанные иконы радуют. Осматриваю недавние работы, кисточки, краски. Безобразно ломаю русский, чтобы хоть как-то донести до иконописицы свою мысль. Игумения приносит мне свою книгу, подписывает. Показывает осколок бомбы, сброшенной рядом с монастырем. Беру его в руки, разглядываю, возвращаю игуменье. Кто знает, сколько их будет валяться по всей России. Россия — слишком большая цель, чтобы не пытаться ее поразить. В последний раз пытаюсь получить добро:

— А если попытаться пройти одному?

— Нет, — отвечает твердо, — всюду шиптари. Схвачен иеромонах Харитон. Может, убили.

Молча спускаемся. Правая рука у матушки не гнется. Прощаясь, тоже подаю левую. Выходим втроем во двор. Сталкиваемся с новой группой посетителей. Начальник над всеми французскими силами в Косово, переводчик в униформе, трое в штатском.

— Отец Пётр из Сопочан, отец Роман из России, — снова представляет игумения.

Пожимаем протянутые руки. Главнокомандующий, подставив солнцу лысый затылок, с интересом посматривает на мою древнерусскую скуфью. По-моему, все они немножко хлебнули шливовицы. Бедная матушка, когда ей молиться, писать иконы?

У ворот — телохранители высоких чинов. Показывая на фотоаппарат моего проводника, подзываю к себе. С удовольствием идут фотографироваться. Смотрю на их лица. Кажется, они и в самом деле настроены защищать мирное население, монастыри от албанских безпредельщиков, которые гордо именуют себя освободительной армией Косово. Если французы запретят им убивать, грабить, насиловать — «освобождать Косово», — «свободолюбцы» станут стрелять и в них. Может тогда и дойдет, кого поддерживали.

Прощаемся с легионерами — выходим за монастырские ворота, забираемся в раскаленную машину. После нескольких поворотов отец Пётр глушит мотор, зовет с собой. Пробираемся сквозь терновые заросли, валуны.

— Вот, — широкий жест рукою, — Велико Косово Поле.

Смотрю вниз, вдаль. Внизу, неподалеку, горный завод. Вдали краснеет черепицами крыш небольшой городок. Зеленые цепи гор с обеих сторон безмолвно сопровождают долину к ими же закрытому горизонту, туда, где сизая дымка окутывает дальние вершины.

Косово — это сердце («душа» — поправляет отец Пётр) Сербии. И ныне, под одобрение всего мира, у сербского народа вырезают сердце. Здравствуй, Косово, я твой гость. Душа полна особым звучанием. Может, со временем, стихами оно прольется на бумагу.

Съезжаем с горы. У края селения проскакиваем мимо бронетранспортера с настороженным легионером. Машину бьет на выбоинах. Еще бы — скорость около 120 километров. И это на горной дороге. Вспоминаю, как был несправедлив к одному молдавскому протоиерею, упрекая его в опасном вождении машины. Показывается купол Церкви. Поворот на Баньска.

— Едем?

Киваю головой. Поворот влево — едем проселочной дорогой.

Баньска. Довольно грязное местечко. Наверху — монастырь XIV века. На полпути к нему вижу уже знакомую тележку с громоздкой поклажей. Беженцы. Возле дома — много детей.

— Рус, — говорит отец Пётр в мою сторону.

На лицах оживление, улыбки, хотя пора у них совсем не радостная. В который раз чувствую свою вину перед этим народом. Достаю бумажные образочки, подзываю детей. Стесняются.

— Хай, хай! — подгоняет их отец Пётр.

Дети робко берут иконки, благодарят улыбками. За ними подходят взрослые.

В сопровождении супружеской пары с младенцами (грудная пристроена к животу матери, малыш держится за руку отца) подымаемся к Храму. Ветхие врата церковной каменной ограды на замке. Кто-то из детей побежал за ключом. В ожидании ключа садимся на остатки древнего фундамента, кое-как общаемся. Девочка, постарше и посообразительней, переводит мои вопросы и ответы.

— Откуда вы? — спрашиваю у супружеской пары.

— Из-под Приштины. Все сербы ушли. Остались одни. Албанец привел свою семью в дом, нас выгнали.

Киваю, опускаю голову. У людей разное представление о счастье. Одному счастье — построить дом, наполнить его детскими голосами. Другому — выгнать семью из родного дома, упиться детским плачем…

Со склона горы идут две пожилые крестьянки с вязанками хвороста. Возле одной — большеголовые, белобрысые внук и внучка.

— Рус, — представляет отец Пётр.

Как они светлеют лицами! Едва сдерживаю слезы. Протягиваю образочки, помазываю елеем от Гроба Господня.

— Рус, рус, — радостно говорит одна своим малолетним внукам.

Крестятся, молитвенно шепчут:

— Русь Света, Русь Света.

О Святая Русь! Какими слезами нужно кровавить, чтобы ты, отстав от самоуничтожения, обрела свое прежнее достоинство?

Принесли ключ. Заходим в монастырский дворик. Лопухам, репейнику, бурьяну — раздолье. Храм — копия сопочанского, но требует еще немало трудов. Фресок почти нет.

— Где монахи?

— Нэма, — сокрушенно разводит руками отец Пётр. А дети следуют за нами. В центре Храма малолетний карапуз, избавясь от отцовской опеки, со всего размаха хлопается о каменные плиты. Хлопнулся и замер. Побледневший отец тут же подхватывает его на руки, успокаивает орущего малыша. С тревогой смотрю, насколько повреждено лицо. Ни царапинки, ни шишки.

— Анчел (Ангел) сохранил, — смеется отец Пётр.

Возле Храма он просит меня почекать (подождать). Две двенадцатилетние подружки, волнуясь и краснея от смущения, хотят сделать приятное русскому священнику. Переглядываются, запевают русскую песню. (Так не слушают и народных артистов! Чистые, наивные создания! Я должник ваш за вашу любовь к моей Родине).

Девочки хотят познакомить нас с учительницей русского языка. Достаю кассету, подписываю книгу — в самом радужном настроении иду поблагодарить того, кто знакомит школьников с Россией. По дороге узнаю, что «русачка» трудится не только в школе, она еще и продавец пивной торговой точки. Редкое и странное совместительство меня настораживает. Все же, сквозь винные испарения, подхожу к окошку.

— Ду ю спик инглиш? — ошарашивает из окошка отнюдь не женская физиономия.

— Можа зрети учительницу?

— Нэма, — разводит руками американизированный серб.

— Почекай, — просит подождать отец Пётр.

И, как в родную стихию, ныряет в омут пьющих и курящих завсегдатаев (хотя сам не пьет и не курит). Минут через десять выныривает сконфуженный. Понимая, что с сеятельницей великого, вечного мне не встретиться, отдаю притихшим девочкам книгу и кассету.

— А что учительница? — спрашиваю уже в машине.

— Коммунистка! Безбожница. Не хочет говорить ни с русским, ни с французом, — отцу Петру неудобно за нее, обзывает большевичкой.

Неожиданно он давит на тормоз — дорогу преграждают двое молодых мужчин. Приглашают в гости. Опускаю стекло. Бритоголовый, уголовного облика, подвигает ближе свое лицо. Салон машины наполняется ароматами перегара. Пытаясь уклониться от незапланированного кофепития, напоминаю отцу Петру, что нам еще нужно звонить. Тот улыбается.

— Как от них уедешь? Мы скоро, скоро.

— Рус — брат, — хрипит бритоголовый.

Попробуй тут не зайти — грохнет, как изменника вековому братству. Чего не сделаешь любви ради!

Сидим в душной комнате. На столе бутыль, стопочки со шливовицей. Пьем кофе. Заправляет беседой тридцатишестилетний бритоголовый Слободан. Он воевал (оно и видно) на границе с Албанией, не пропускал бандформирования в Косово. Рассказывает о русском добровольце.

— Рус — брат, — суровые черты лица смягчаются, хриплый голос наполняется итальянским нежным звучанием.

— Ельцин, Иванов, Черномырдин, Милошевич, — хрипота доходит до удушья, слов ему и так не хватает, а эти вообще труднопереводимые.

Поясняет их непристойными жестами.

— Понимаю, понимаю, можно без жестов! — прерываю его.

— Жена есть? — увожу от политики, пока не пошел за автоматом.

— Никако.

— Зашто? — перехожу на сербский.

Вступает отец Пётр. На пальцах показывает, сколько он должен иметь детей. Слободан довольно смеется. Смотрю на него. А ведь, по большому счету, — душа человек. Как он говорит о России! И ведь уже полагал душу свою за други своя. Протягиваю им образочки. Друг Слободана достает из портмоне иконку святой великомученицы Параскевы. Слободан приподымается, вытаскивает из заднего кармана брюк (!) подобный образ:

— Света Петка.

Они знали, что брать с собою в бой. Показываю на нагрудный карман отца Петра:

— Здесь место иконе.

— Нэ́ма, — воздыхает Слободан.

— В брюки — нэ можа.

Слободан кивает и опускает мое благословение себе за пазуху.

На прощание у недостроенного дома фотографируемся. Слободан левой ручищей прижимает к себе рус-брата.

— Зовите на новоселье, — обращаюсь к боевому другу Слободана.

— Молим, молим, — кланяется с худенькой супругой.

Все вместе машут, пока не исчезаем за поворотом.

И снова, при бешеной скорости, дороги, ямы. Чтоб не забыть в прощальной суматохе, передаю отцу Петру медный Боголюбский образок Богородицы. В отличие от бумажных, у меня с собою их несколько.

— Хвала лепо, — растроганно благодарит мой покровитель.

— Вам хвала, все могло быть, сегодня Вы рисковали.

Смеется:

— Сами рисковали.

Новый Базар. Около десяти часов вечера. Подымаемся к знакомой отца Петра. Та несказанно рада. Говорит, как любит Россию. Ее пятнадцатилетний сын не сводит глаз с русского. Отец Пётр пробует связаться с епископом Артемием. Последняя попытка получить благословение на посещение косовских монастырей. Бесполезно. Смотрит на меня. Прошу позвонить в Введенский монастырь, соединить с тишайшим протоиереем. Отец Пётр передает телефонную трубку. Возбужденный голос отца Антония дает мне понять, что терпение его, и так необильное, вот-вот иссякнет. Он тоже на грани геройства. Через день-два рванет за мной в Косово. Говорю, что постараюсь в ближайшие дни приехать. Опускаю трубку. Да, нужно ехать. Кушаем грибы с молодой картошкой, благодарим, и, сломя голову, несемся горною дорогой в Сопочаны.