Иоанна Пустовалова, Ольга Надпорожская. «Окормляться надо в России»

В скиту Ветрово. Сентябрь 2019 года. Крайняя слева — Иоанна Пустовалова

«Приходилось по людям жабровать»

— Иоанна, начните, пожалуйста, с Ваших корней: Вы говорили, что Ваши предки тоже были православными…

— В конце пятидесятых годов семья моей мамы приехала в Польшу из Белоруссии, где они жили в деревне Букато́во, недалеко от Ви́шнево.

— А почему они приехали в Польшу?

— Тяжело им жилось, можно сказать, голодали. В детстве бабушка нам рассказывала, что во время войны сама держалась за живот, чтобы детям картошечку дать. В те времена кто-то сено воровал, кто-то картошку. Дед так не умел. Бедно жили. И приходилось ходить по людям жабровать…

— А «жабровать» — это что?

— Жабровать — это просить милостыню, чтобы хотя что-то дали. А детей было семеро (трое быстро умерли ), на всех надо было разделить. Время было тежелое. То немцы в деревню приходили , то коммунисты, наши всегда убегали в лес. Рассказывали, что дедушку один раз избили до потери сознания. А однажды во время войны моя бабушка так плакала – думали, кто-то из детей умер, а это корова во время родов задохнулась. И для всей семьи настал голод – корова была их кормилицей.

Потом фашисты забрали родителей в тюрьму, а детей оставили. Их спас сосед, который знал немецкий язык. Бабушка рассказывала, что он собрал всех детей, посадил на коня и повёз в город. Говорят, мама всю дорогу плакала, грудная была, а старшие братья ей в рот просто палец давали. Моя мама седьмая, самая младшая была, сорок второго года рождения. Сосед привез их к тюрьме и начал просить на немецком: «Посмотрите, у этих людей семеро детей, а они ни в чём не виноваты», и бабушку с дедушкой отпустили.

«Здесь бы Церкви стоять!»

Маме было шестнадцать лет, когда они приехали в Польшу. Конечно, ей было очень тяжело, польского языка она не знала. В городе Бельске-Подляски была школа с белорусским языком обучения: мама всегда вспоминает, что там был очень хороший директор, помогал всем приезжим, заботился о них. Мама немножко помогала в белорусской газете «Нива», потом пошла на медсестру учиться, переехала в Белосток и там вышла замуж.

Мамины брат и сестра, дядя Миша и тётя Вера, устроились на обычную лесопилку или на какой-то завод, тяжело работали. Они всегда были верующие, особенно тётя Вера. Наш папа рано умер, и мама осталась молодой вдовой. Она часто приезжала к своей сестре, и мы с тётей Верой ходили в лес за ягодами. Помню, как мы через поле шли, и на одном бугорке она всегда нас задерживала и говорила: «Вот, детки, такое красивое место! Здесь бы Церкви стоять. Крестимся». Или просила нас молитву «Отче наш» прочитать — и мы дальше шли. Конечно, тогда никто в голову этого не брал, но сегодня на этом месте стоит Церковь святых Жен Мироносиц.

— Православная?

— Православная, да. А в те времена тёте было тяжело: ближайшая православная Церковь была в Василькове. Надо было где-то восемнадцать-двадцать километров добираться на попутках, по дороге, пролегающей из Белоруссии в Белосток. Тетя была с мужем и тремя детьми, водителей отпугивало такое количество людей. Тогда на дороге оставляли одного-двух — они ходили, махали рукой. Остальные прятались по придорожным кустам, а когда удавалось задержать машину, они выбегали. Водители говорили, что столько человек взять не могут, а тётя Вера просила: «Ну возьмите двоих-троих…». А потом надо было еще обратно добираться. И так каждое воскресенье. Потому тетя Вера так хотела, чтобы в их местности (Чарна-Бялостоцка) была Церковь!

И когда уже начались такие времена, что можно было строить Церковь, она вместе с одной православной женщиной поехала к правящему архиерею, архиепископу Савве. Архиерей сказал: «Если соберете хотя бы семь подписей, тогда можем попробовать». Так они получили разрешение на строительство. Люди начали оттаивать, признавались, кто из них православный. Тетя Вера объездила всю Польшу, собирая деньги – во всех больших приходах просила по Праздникам, чтобы пожертвовали на Церковь. И сегодня стоит на этом холмике у дороги красивая Церковь в честь святых Жен Мироносиц. Её видят все, кто на Гродно едет, из Польши в Беларусь. Кладбище небольшое рядом…

Дядя Миша (крайний слева) и тётя Вера (вторая справа). Сентябрь 2019 года

«Так мы в Храме и росли»

— Получается, Ваши родные, живя в Белоруссии в советское время, уже были верующими?

— Да. Но знаете, может быть, в Польше их вера укрепилась. Потому что многое зависит от пастырей. Я помню всех батюшек моего детства – отца Серафима Железняковича, отца Николая Строковского, отца Петра Лопатко, отца Максима Сандовича (его папа, тоже Максим Сандович, — прославленный Церковью новомученик), отца Антония Татьевского — он принимал мою первую в жизни детскую исповедь. Когда его матушка умерла от рака, принял монашество и доживал в Супрасльком мужском монастыре в четырнадцати километрах от Белостока. Владыку Никанора (Неслуховского) — он венчал моих родителей, а потом хоронил моего папу. Все эти батюшки служили в Белостоке, где я с сестрой росла. Это были батюшки, которые прошли семинарию и были поставлены во священники во времена гонений, рисковали жизнью. Они и войну пережили. Это были полные любви, жертвенные священники. Когда папа умер, мама из-за этого горя каждую субботу и воскресенье обязательно нас в Церковь водила. С шести, семи лет мы ходили на Закон Божий…

— А как назывался Храм в Белостоке, куда вы ходили?

— Это был Собор святителя Николая. В Белостоке в то время были только три Церковки: Собор святителя Николая, небольшая маленькая Церковь Марии Магдалины – она на горочке стояла, на Праздники только открывалась, и кладбищенский Храм всех Святых, там единственное кладбище было. Сегодня у нас в Белостоке двенадцать Храмов и еще дополнительное кладбище святой Евфросинии Полоцкой. Все это сделано трудами владыки Саввы, который теперь избран митрополитом Варшавским и всея Польши. Он очень старается, много Церквей построил и молодежь всегда привлекал.

Со стороны папы у нас тоже очень верующая семья, и они тоже выехали из России. Может, детьми мы многого не понимали, но помню, что у бабушки Наташи, папиной мамы, возле кроватки была огромнейшая икона Христа, молящегося в Гефсиманском саду на камне. Всегда лампадка горела перед иконой. Бабушка была кротчайшим человеком, и мы никогда не слышали, чтобы она кого-то осудила или про кого-то плохо сказала. Однажды у мамы зарплату украли, когда она ехала домой в автобусе. Пришла и говорит, что у нас беда: начало месяца, а мы совсем без денег. Бабушка сразу пошла и перед иконой встала. Мама говорит: «Мама, ты не нервничай, проживем». Бабушка отвечает: «Конечно, проживем: хлеб есть, вода есть. Я за него молюсь – какой он грех на себя взял, здесь же двое маленьких детей! Господи, не вмени ему это во грех». И мы увидели, что бабушка не стала волноваться, а пошла за этого вора молиться.

Бабушка Наташа никогда не ходила на чаепитие после Службы. Говорила: «Сейчас начнутся разговоры пустые, кто-то про кого-то что-то скажет». Она старалась беречь себя от суеты.

— Вы говорили, что приход Собора святителя Николая был для вас, как семья…

— Да. Когда мы без папы остались, мне было два годика, сестре десять месяцев, совсем маленькие. Батюшки очень хорошо к нам относились, давали просфорки после Литургии. А владыка Никанор на Пасху к себе приглашал, сырной пасхой угощал. И когда владыка во время службы посреди Храма стоял на возвышенном месте, всегда рукой детей приглашал, чтобы они рядом сидели, и по головке гладил. Мы, как курки, пригреемся и немного поспим, проснемся, как хор запоет, и снова заснем… Так мы в Храме и росли.

Вообще в приход люди ходили семьями, потом появилось много молодёжи. Для меня было странно, когда мы приезжали в Белоруссию или в Россию и видели в Храмах только стареньких, умирающих бабушек…

— А вы в те годы бывали там?

— Мы ездили к маминому брату в Беларусь и в Россию, когда я уже постарше была, лет пятнадцати. Но, когда нам было по четыре-пять лет, мама привезла нас к святым Виленским мученикам: Антонию, Иоанну и Евстафию, в Вильно. Церкви пустовали. Помню, мы зашли в Храм, и никого практически не было – одни старушки, хотя был какой-то Праздник и Службу возглавлял епископ. Люди боялись, что их могут с работы выбросить, и потому не ходили в Церковь. А в Польше можно было ходить в Церковь, правда, потом дети в школе обзывались…

«Вера под людей подстраивалась»

— У вас в школе в основном католики были?

— Да, все были католики.

— По-настоящему верующие или нейтральные к церкви?

— Знаете, люди везде разные. Но мне кажется, что католицизм для них важен в связи с их польскостью: если ты поляк, то католик – может, как патриотизм. А очень глубокой веры нет. Помню, когда наша бабушка Ольга, мамина мама, была жива, то к ней приходили соседки-католички и говорили, что у них раньше перед Причастием тоже с двенадцати ночи не кушали. Потом поменяли на шесть часов поста.Потом поменяли на час перед Причастием: мол, жизнь меняется, нужно сделать так, чтобы людям полегче было. У них вера очень быстро изменялась, под людей подстраивалась, а не люди под веру, как должно было бы быть. Но у них бум начался с того времени, как в Риме выбрали папу-поляка – Иоанна Павла Второго. Опять сработал патриотизм: тогда началось возрождение католической церкви в Польше, было видно, что они на подъеме и чувствуют себя избранными.

В принципе, никаких притеснений для нас не было. Мы всегда спокойно на Службы ходили. Во время перенесения мощей мученика Гавриила я удивилась: когда несли мощи, то даже в костеле звонили и как бы честь ему отдавали.

— А русский язык был обязательным предметом в польских школах?

— Да. Его все мы учили и благодаря этому понимали церковнославянский. А потом русский язык убрали из школ и, конечно, новое поколение перестало понимать на русском. Всё резко изменилось, когда Польша вошла в Европейский союз. Тогда некоторые начали убеждать, что богослужения надо проводить на польском языке. Я вижу в этом опасность. Могут сказать: если у православных служат на польском, то какая разница, в Церковь ты ходишь или в костел? Тут на польском и там на польском. Кто не понимает истины, сути веры, тому это может быть безразлично. С другой стороны, наше поколение, выросшее на церковнославянском, понимает, что есть обращения, молитвы, слова, которые невозможно одним словом на польский перевести – это надо три-четыре слова сказать, чтобы передать смысл.

— То есть это усложняет, а не упрощает восприятие?

— Для меня лично — да, не хватает четкости. И еще думаю: за этот язык наши деды, прадеды умирали, это традиция, которую надо стараться поддерживать. Кто-то говорит, что славянский тяжело понимать – а что легко дается? Это намоленный язык, столько поколений на нем молились. Но ведь раньше матерью-Церковью была Русская Православная Церковь, автокефалию Польская Церковь получила в семидесятых годах. Сейчас сами службы ведутся на церковнославянском, но на проповедях восторжествовал все-таки польский язык. Только раз в неделю — в воскресенье — в главном кафедральном Соборе в Белостоке одна из трех Литургий служится на польском языке.

— А вообще православные в Польше по происхождению в основном русские?

— Нет. Центр Православия в Польше — в Белостоке. Это восточная часть страны, там граница, и верующие там в большинстве белорусы, поляки, украинцы и русские. Мое поколение (мне пятьдесят один год) родилось уже в Польше. По паспорту мы поляки, а каковы по духу, зависит от воспитания — кто в какой традиции воспитался. Но дети моих подруг и знакомых в большинстве чувствуют себя уже православными поляками. Меньше всего, думаю, католиков, которые приняли Православие. Когда Польша вошла в Европейский союз и граница на западе страны открылась, всё немножко перемешалось. Приехали православные грузины, сербы, румыны.

«Это здесь русские встречаются?»

— Иоанна, расскажите, пожалуйста, о Православии в Германии.

— Честно говоря, о Германии мне тяжело говорить — там не так, как в Польше. У нас в Лейпциге есть румынский православный Храм и русский Храм, но каждый из них сам по себе, тем более что календари у них разные. Православные из России в основном ходят в русскую Церковь. Они приезжают за границу в поисках лучшей жизни, а потом оказывается, что всё очень непросто. Когда приходишь в русский Храм, часто слышишь у свечного ящика: «Это здесь русские встречаются?» Вот так, скучая по Родине, люди делают первый шаг в Церковь. Раньше им это не нужно было, а теперь приходят в Храм – может, из-за того, что там бывают какие-то встречи, чаёк можно попить после Службы. Некоторые потом уходят, некоторые остаются.

Я слышала, что есть города на Западе с сильными, крепкими общинами, у них есть воскресная школа, но у нас в русской Церкви это нет. А румыны в Лейпциге молодцы: они снимали у протестантов один костел, потом поменяли на другой, а теперь взяли кредит и строят свою Церковь в честь святого Георгия Победоносца. Она уже под крышей, теперь иконописец будет расписывать. У румын большие семьи, много детей. Будут строить православный детский садик, а потом хотят и школу православную на территории Церкви сделать. Там хороший, деятельный батюшка. Мы теперь в румынскую Церковь в основном ходим.

— А вообще в Германии в основном католицизм?

— Нет, там больше протестантизм. А вот в Баварии — на юге Германии — католики. Надо сказать, что у этих людей хороший характер. И мне очень понравилось, что в воскресенье все они идут в церковь в народных костюмах: белую блузку с буфиками и платье до земли с кафтанчиком надевают. Стараются в храм одеваться очень красиво.

Раньше, когда в ресторанчик какой-то в Баварии заходишь, там обязательно висело Распятие. Не знаю, как теперь: говорят, арабы возмущаются. Прежде и в школах везде Распятия были, а теперь их нет. Баварцы очень приветливые, очень открытые, можно сказать, с христианской любовью всех принимают. Но когда я начала их расспрашивать про пост, то оказалось, что они его не соблюдают. У них Великий пост ограничивается одной Страстной пятницей. И все же Бавария католическая, а в остальной Германии атеистов много. Знаете, где хорошо живут – там Бог уже не нужен. А самая большая беда в том, что некоторые большие красивые костелы пустуют, и арабы переделывают их в мечети. Мусульмане делаются сильнее и пользуются христианскими святынями…

«В мiру всё по-другому»

— Иоанна, когда в юности Вы жили в Польше, Вы встречали духовных людей, о которых могли бы рассказать?

— Помню, детьми мы ездили в церковный лагерь — в мужской монастырь преподобного Онуфрия Великого. Он на границе Польши с Белорусcией, вблизи Бреста, у самой речки Буг. На Праздник преподобного Онуфрия белорусам разрешают проходить на другую сторону. Там был отец Евлогий, такой старенький-старенький, благоговейный монах, болел раком уже долго…

В этом монастыре начинал свой монашеский путь владыка Савва — нынешний митрополит Варшавский и всея Польши. Рассказывал, что когда приехал туда и лег на кровать, на полу оказался – так все было поломано, разрушено. Тяжелые времена. Одни старшие монахи — за ними надо было уже ухаживать, сами ничего уже не могли сделать. Приходилось одному по хозяйству работать и налаживать монастырскую жизнь. А когда прошел испытательный срок и послушника Михаила (это мирское имя владыки Саввы) должны были постригать в монахи, то польские власти не разрешили. Тогда он поехал в Сербию, и там его рукоположили с именем Савва. Потом он вернулся в Польшу, начал монастырь возрождать, монахи помаленьку стали приходить. Сегодня это хороший монастырь, на большие праздники много людей приезжает!

А на святой горе Грабарке, где находится женский монастырь, видела игумена Митрофана. Помню, мама с нами туда приехала, и у неё сильно голова болела — он взял её голову в руки, помолился, и все прошло. Он был такой простой – ходил, собирал денежку на монастырь, всегда с улыбкой… Такие оборванные воспоминания остались. Но в принципе нас учили, что окормляться надо ездить в Россию. И мы в начале девяностых годов ездили в Оптину пустынь, к преподобному Сергию Радонежскому…

— И с кем вы там общались?

— В Троице-Сергиевой Лавре ни с кем не общались: просто приехали на денек-другой, помолились, приложились к мощам. Знали, что есть там старец, но нам сказали, что к нему не попасть. А в Оптину пустынь я приехала в тот год, когда убили трех молодых монахов. И еще в том году там плакала икона «Спорительница хлебов». Первый раз в жизни я видела плачущую икону: слезы буквально катились вниз – это такое впечатление, которое навсегда с тобой остается. В Оптиной пустыни нас очень хорошо принял игумен Мелхиседек, напутствовал, книжки мы от него получили. Сходили на могилки оптинских старцев и убиенных монахов, ночевали в Церкви, у мощей старца Амвросия Оптинского. Были в скиту на Литургии, исповедовались, причастились. Потом мы узнали, что отец Мелхиседек стал настоятелем Храма святых первоверховных апостолов Петра и Павла в Москве, навещали его. В Псково-Печерский монастырь уже целенаправленно ездили к старцу Адриану, на остров Залит — к старцу Николаю Гурьянову. Туда я ездила с моими подругами, которые потом стали монахинями: одна игуменьей Анастасией, другая игуменьей Агнией. К отцу Роману попали…

Окормляться — это, может, громко сказано, но старался человек хотя бы раз в год себя подпитать, в святые места поехать. Когда возвращаешься из этих мест в мiр, ты понимаешь, насколько там всё по-другому… Может, это смешно, но, помню, в молодости думала: вот ходят люди, не знают, что могут упасть, умереть, когда они тогда покаются?.. Такие поездки сильно укрепляют – ты приезжаешь, и тебе говорят: «Ты какая-то другая, изменилась». Теперь-то, конечно, намного легче, паломнические центры организовывают разные поездки, и всё совсем по-другому выглядит. А тогда монастыри еще только возрождались, монахов было мало, везде нуждались в трудниках, надо было помогать на послушаниях. Были очень интересные, хорошие времена.

С сыном в Псково-Печерском монастыре. Сентябрь 2019 года

«Чистая карта»

— Иоанна, а как Вы оказались у отца Николая Гурьянова?

— Я познакомилась с отцом Романом и хотела его навестить, а про старца Николая ничего не знала. А моя подруга, которая уходила в монастырь, собиралась к отцу Николаю за последним благословением. И мы с ней сговорились: я еду с ней к старцу Николаю, а она со мной к батюшке Роману. И только потом выяснилось, что старец Николай – это духовный отец батюшки Романа, и они так близко один от другого живут.

Сперва мы попали на остров Залит. Группа подошла к домику батюшки, и тут же он вышел к нам – старичок с седенькой бородкой. Всех помазал маслом, спрашивал, кто откуда, распределял, где кто будет ужинать и ночевать, а потом мы пошли на вечерню. Но я тогда была совсем не подготовленная, никаких вопросов не было у меня. Думала – я к отцу Роману приеду, поисповедуюсь у него, побуду, поживу. Но старец Николай сильное-сильное впечатление на меня произвел. Помню, во время вечерни думаю: что это за такое кадило у батюшки в алтаре, откуда столько дыма? Не могу сказать, что это было чудо, но знаю, что от кадила не может столько дыма быть. И когда батюшка шел и кадил Церковь, мне казалось, что он не идет, а плывет. Около каждого он задерживался, перед кем-то кадил очень долго, перед кем-то поменьше. И вдруг во время Службы мне начали вспоминаться грехи, которые я вообще за грехи не считала. И на меня напал такой жар и стыд, такое сожаление, что я подумала: надо тут же, пока я помню, поисповедоваться. Так я была первый раз в жизни на исповеди у отца Николая. Я сперва переживала: как я скажу такое, так стыдно. А батюшка – это такая любовь, он гладил меня по голове, говорил: «Всё будет хорошо, всё хорошо. Крестик имеете, главное – носите крестик и никогда не снимайте с шеи». И когда он прочел разрешительную молитву, то я так четко почувствовала, что все грехи с меня спали, никакие это не сказки. И мне казалось, что я летела, когда шла, чтобы встать на свое место в Храме. И, не знаю почему, такие слова пришли мне в голову — «табула раса», чистая карта. Я говорила себе: с сегодняшнего дня ты будешь жизнь начинать заново, с нового, чистого листа. Я была стопроцентно уверена, что после этой исповеди у меня чистая карта, всё снято.

На другой день была Литургия, панихиду батюшка служил. Когда я причащалась, имя своё назвала – Иоанна, и он сказал: хорошее имя, монашеское. Я когда по России ездила, записки подавала, меня спрашивали: «Рясофорная?» И я для себя сделала вывод, что в России это непопулярное имя, что его только в монашестве носят… Понятно, старец знал, что я не монахиня, но, может, как-то указывал…

Когда после Литургии батюшка вышел из Церкви, все его ждали. И знаете, он просто бегом побежал, и мы за ним тоже бегом. Теперь понимаю: ему было почти девяносто лет – и он так бежал, как это? Откуда силы такие были? Одна женщина говорит: «Батюшка, прошу Вас, задержитесь!» Он задержался. «Батюшка, помогите!» А он говорит: «Я тебе сказал, как поступить, а ты сделала по-своему, теперь снова приходишь и плачешь». «Батюшка, больше не буду!». И он ей что-то лично сказал, уже никто не слышал. Она говорит: «Батюшка, кто же мне поможет, когда Вас не будет, что я буду делать?» И я сама слышала, как батюшка ответил: «Вот приедешь ко мне на могилку и там со мной разговаривай. Я всегда помогу». И правда, кто приедет туда, потрудится – батюшка разрешает много проблем.

Потом, когда мы еще раз на остров приезжали, батюшка уже закрытый был, не всегда пускали к нему. Со мной была инокиня Ирина, и батюшка ей сказал: «Молитесь за меня, мне тяжело, прошу – молитесь…».

Старец Николай

— А как Вы общались с отцом Адрианом?

— У старца Адриана я только раз была. Игумения Агния, тогда она была послушница Анна, хотела взять у него благословение. Она боевая, а я-то трусиха. На вахте Псково-Печерского монастыря нам говорят: к старцам нельзя, не принимают. Но тут монах, стоящий на вахте, отвернулся, и Анна говорит: «Побежали!» Я за ней бегу, умираю от страха. Помню, там трапезная, монахи кушают, а мы у них под самым носом бежим… у меня дух захватывает, я почти что труп. Анна уже бывала у старца и знала, где его келья. И он принял нас тогда. У меня не было подготовленных вопросов, но помню, что мы хотели ехать в Оптину поездом. Батюшка говорит: «Нет-нет, поедете в Москву на Оптинское подворье, а там уже все устроится». Старец Адриан напутствовал нас на дорогу. У него была большая святыня – несколько ниточек с пояса Пресвятой Богородицы, и он с молитвой возложил их мне на голову. И сказал: «Я тоже с вами в дороге буду».

В Москве на подворье нам сказали: «Как хорошо, у нас завтра как раз едет в Оптину экскурсия, и два места остались». А чтобы не было скучно, мы в пути слушали песнопения иеромонаха Романа, так что отец Роман тоже с нами в дороге был…

«Как будет – только Господь знает»

— Иоанна, расскажите, пожалуйста, о знакомстве с отцом Романом.

— Старшая дочка тети Веры, о которой я рассказывала, учила русский язык и по студенческому обмену поехала в Киев. Там она первая из нас познакомилась с отцом Романом. Второй раз она ездила в Киев с главой православного братства молодежи — Славомиром, и они пригласили батюшку в Польшу: навестить православную молодежь, чтобы можно было с ним поговорить, какие-то вопросы задать – его песни были уже очень популярны. А я в то время была спортсменкой, жила в пятистах километрах от дома. У меня каждый день были тренировки. И как-то раз тренер объявил, что у нас завтра выходной. Я, чтобы не терять дня, решила поехать в город Гданьск, в библиотеку, и там задержалась на ночь у своих знакомых. Вечером звонит им моя мама и удивляется — что я там делаю. Она хотела попросить этих знакомых встретить на следующее утро батюшку Романа, который возвращался из Иерусалима и решил по дороге домой навестить православную молодежь. И так Господь все устроил, что батюшку на следующее утро встречала я. А я уже слышала некоторые Его песни и, конечно, они сильно меня за душу брали. И я от волнения думаю: «Боже мой, Боже мой, неужели я увижу монаха-батюшку, который поет эти песни». Мне страшно и стыдно, потому что я приехала не то что в спортивной одежде, а в джинсах, совсем не подготовлена, без платка. Но все равно, думаю, пускай обругает. Пойду встречать. Стояла, ждала этот паром и думала: «Интересно, как я его узнаю?» Смотрю – батюшка выходит, в куколе, в монашеских одеждах. Я сразу благословение взяла. Мы поехали на вокзал покупать билеты, я рассказывала, что у нас как раз недавно в Белостоке было большое событие — перенесение из Гродно мощей мученика младенца Гавриила. И батюшка меня к себе в Ветрово пригласил: «Приезжайте летом ко мне». Меня после этого уже ничего не интересовало. Я дождаться не могла, когда закончится спортивный сезон, чтобы мне уже поехать.

Это был 1993 год. Когда мы с Анной — нынешней игуменией Агнией — приехали в Псков, то не попали на автобус, потому что он не каждый день ездил. И мы поехали на остров Залит к старцу Николаю. Оттуда нас рыбаки вывезли и где-то на полпути на шоссе высадили, а дальше мы ловили машины. Двумя или тремя машинами до села Боровик доехали, и там батюшка на приходе сказал, как можно до отца Романа добраться.

Лодка была, как байдарка, спортивная, узкая. Пришлось весь багаж оставить на приходе, потому что ничего не помещалось. Я вроде бы спортсменка, но в плавании – ноль. Меня спрашивают: «Вы вообще сидели в лодке, умеете?» «Нет». «Помоги Вам, Господи!» Я спрашиваю: «А как узнать, куда плыть?» «Там по левую сторону ветрячок такой…» Анна села сзади, а я гребла и только говорила: «Не двигайся, не двигайся». У меня не получалось совсем, почти на каждом повороте в тростник втыкалась носом. Мы плыли и плыли, знаете, сколько там поворотов – нам казалось, конца нету. Уже день клонился к вечеру, уже начало помаленьку солнце заходить. Я говорю: «Господи, помоги!» Понимаю – если мы сейчас не дойдем, что мы в этой речке будем делать? Где нам выходить в этой глуши, где ночевать? Я уже в страхе, а Анна спокойная, совсем в голову всего этого не брала. Я потом спрашиваю: «Ты не боялась?» «А чего бояться, ты же спортсменка!»

Я уже совсем перепуганная была, и вдруг смотрю – ветрячок какой-то, и батюшка Роман нас встречает. Увидел нас и сразу говорит: «О, Иоанна ко мне приехала!». Я так рада была.

Вот так я первый раз у батюшки побывала. Потом батюшка приезжал в Белосток к нам, а когда я переехала в Германию, то и там навещал. Так молитвами батюшки и живем-спасаемся, стараемся, а уж как будет – только Господь знает…

Иоанна Пустовалова, Ольга Надпорожская
Расшифровка аудиозаписи Ольги Владимировой
Сайт «Ветрово»
2 июня 2020