Достоевский Ф. М. Золотые цитаты: Сборник / сост. Д. А. Кузнецов. — М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2017. Фотография: Православие.ru
Среди «золотых цитат» Федора Михайловича, подтверждающих, что он самый «христианский писатель» в мире, представителями «православно-патриотической общественности» с особым умилением цитируется «символ веры Достоевского» из письма Фонвизиной. «…Верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (Фонвизиной Н.Д. Конец января—20-е числа февраля 1854 / Д.,XXVIII(1),176). При этом лучшим свидетельством того, что сама эта общественность все-таки более патриотическая, чем православная, является, мягко говоря, альтернативность этого «символа веры» в отношении церковного (никео-цареградского) Символа. Казалось бы, одно лишь наличие в формуле исповедования Достоевского сослагательного наклонения должно было бы настораживать церковного человека, указывая на то, что перед ним скорее «символ сомнения», чем христианской веры как таковой… Однако патриотов не останавливает даже то, что сам Достоевский прямо говорит об этом в том же письме: «Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».
Еще нагляднее, по сути своей, неверие Достоевского делает сопоставление его «символа» со схожей формулировкой одного западного автора, который обычно противопоставляется «христианскому писателю» как его антипод. «…Вольтер, видя ее [мадам Руппельмонд] духовную безпомощность, порешил написать для ее успокоения особое сочинение, которому он дал характерное название: “За и Против” (Le Pour et le Contre). В нем он в двух параллельных таблицах излагает все доступные ему доводы за и против христианства, причем против видимо берет перевес над за, так что защита христианства цепляется уже за весьма сомнительные доводы, в роде того, что “если даже Христос на обмане основал свое учение, то все-таки оно так хорошо, что счастливы те, которые обмануты им” [U. Maynard, Voltaire, t. I, p. 110]» (Лопухин А.П. Вольтер как глава и тип французского неверия. Христианское чтение» (1895. Ч. 1 Вып. 1. Январь-февраль. С. 119-141). Очень похоже, не правда ли? Там «доводы противные во мне» и «жажда верить», здесь – «доводы за и против»; там «если бы действительно было, что истина вне Христа», здесь – «если даже Христос на обмане основал свое учение»; там «мне лучше бы оставаться со Христом (вне истины)», здесь – «все-таки оно так хорошо, что счастливы те, которые обмануты им»… А раз так, то разница почвеннического и вольтерианского отношения к Христианству объективно заключается лишь в том, что в аналогичной «таблице доводов за и против христианства», которую Достоевский изложил мадам Фонвизиной, доводы «за» формально (или временно) берут перевес над поводами «против». И так всегда у Достоевского. «Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, — то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа — то запрещено» (Достоевскому М.М. 26.03.1864 / Д.,XXVIII(2),73). Иными словами, романтическая «вера» почвенничества и либеральное неверие вольтерианства располагаются в диапазоне одного деистического маловерия и сомнения, или одного и того же религиозного скепсиса и вольнодумства.
Поэтому идея необходимости веры, вытекающей из самого неверия человека, становится основным сюжетом Достоевского, главным его концептом, который он обозначил как «житие великого грешника» (Наброски и планы 1867-1870гг. / Д.,IX,125-139). Его воплощения – главные герои всех последующих романов писателя: Ставрогин, Версилов, Карамазов (причем не только Иван, но и Алексей, который в задуманной трилогии должен был пройти тот же архетипический цикл духовного становления). «Лицо есть: русский человек нашего общества <…> вдруг, уже в летах, теряет веру в Бога. <…> Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, <…> спускается от него в глубину хлыстовщины — и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога» (Майкову А.Н. 11(23).12.1868 / Д.,XXVIII(2), 327). Это говорит о все-таки рациональном характере почвеннической веры (хотя она и может существовать «вне истины»). Рационализм «вне истины» – это формула субъективного идеализма, который оппозиционирует не только позитивизму как атеизму, но и христианской «схоластике», кратко выраженной как раз в церковном Символе веры. Поэтому такая (гностическая) «вера» принципиально отличается от христианской, которую Бог дарует человеку Своей благодатью (Никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня (Ин. 6:44)). Рождение романтической веры в борьбе с «доводами противными» в человеке является у Достоевского выражением религиозного самоспасения.
На этом же принципе самоспасения построена программная статья Достоевского «Социализм и христианство». «Человек как личность, – пишет в ней Достоевский, – всегда в состоянии своего общегенетического роста становился во враждебное, отрицательное отношение к авторитетному закону масс и всех. Терял поэтому всегда веру и в Бога» [в противоположность Христианству, где обретший веру тем самым становится в отрицательное отношение к неверующему миру как «закону масс»]. «…человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений и всё сознает. Если б не указано было человеку в этом его состоянии цели — мне кажется, он бы с ума сошел всем человечеством. Указан Христос. (NB. Ни один атеист, оспаривавший божественное происхождение Христа, не отрицал того, что ОН—идеал человечества. Последнее слово — Ренан. Это очень замечательно)». Это признание Ренаном (как и Вольтером) в Христе человеческого идеала потому и оценивается Достоевским в высшей степени положительно («замечательно»), что его собственная «христология» исчерпывается этим положением; по этой же причине и «оспаривание атеизмом божественного происхождения Христа» у Достоевского никак не оспаривается. «В чем закон этого идеала? Возвращение в непосредственность, в массу, но свободное и даже не по воле, не по разуму, не по сознанию, а по непосредственному ужасно сильному, непобедимому ощущению, что это ужасно хорошо» [еще одно, уже буквальное совпадение с вольтерианским «символом»]. «И странное дело. Человек возвращается в массу, в непосредственную жизнь, след<овательно>, в естественное состояние, но как? Не авторитетно, а, напротив, в высшей степени самовольно и сознательно. Ясно, что это высшее самоволие есть в то же время высшее отречение от своей воли. В том моя воля, чтоб не иметь воли, ибо идеал прекрасен. В чем идеал? Достигнуть полного могущества сознания и развития, вполне сознать свое я — и отдать это всё самовольно для всех» (Д.,XX,192). Определение Христа как «естественного состояния человека» (в котором априори пребывает «масса», идеальные «народ» и «человечество») еще убедительней характеризует религию Достоевского как квазихристианство, а его сотериологию как гностическое самоспасение. Здесь опять все построено на космогонии человеческой природы как саморазвивающейся системы, эволюционирующей к утраченному состоянию «богочеловечества» (тождества Христу как своему Идеалу) по принципу «природа сама знает, что является спасением» (Гиппократ). Это и говорит о том, что почвенничество Достоевского – это тоже лишь форма деизма, то есть свидетельствует о совершенно не христианском сознании автора, его неверии в Промысл и, в лучшем случае, полном неведении им церковного учения о спасении человека.
Вся полемика Достоевского против атеистического либерализма ведется с позиций этого гуманистического гностицизма, но ни коим образом не ортодоксального Христианства, как это представляется почитателям Достоевского из церковной среды. «И эти люди [все эти либералишки и прогрессисты] тщеславятся, между прочим, тем, что они атеисты! Он [Тургенев] объявил мне, что он окончательный атеист. Но боже мой: деизм нам дал Христа, то есть до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный!» (Майкову А.Н. 16(28).08.1867 / Д.,XXVIII(2), 73). «Деизм», в данном случае, это, конечно, просто оговорка, условное обозначение противоположности атеизма. Достоевский хотел сказать, что «Христа дало нам» историческое христианство (а не деизм как конкретное философское течение XVIII в., которое как раз с Вольтером в первую очередь и ассоциируется). Но то, что Достоевский при этом понимает под «христианством» («до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный»), – под таким гностическим определением «христианства» вполне бы подписались и деисты («ни один атеист, оспоривавший божественное происхождение Христа, не отрицал того, что ОН—идеал человечества»). Поэтому здесь у Достоевского, что называется, «оговорка по Фрейду» («деизм дал нам Христа» = однотипность христологии почвенничества и деизма, романтизма и масонства, Достоевского и Ренана). Иными словами, вся фраза целиком означает очередное признание Достоевского в том, что он точно не знает, что «дало нам Христа». Потому что для Христианства как такового Христа Бога дал нам, разумеется, Сам Христос Бог, вочеловечившийся Сын Божий, или Сама Всесвятая Троица. И невозможно заявлять собственное «символическое неверие» в догматическое учение Церкви более очевидным образом, чем это «паки и паки» делает Достоевский.
Так же, как с революционным социализмом, Достоевский боролся с позиций романтического социал-христианства (надуманно называя его «русским социализмом», «русским Христом», «русским Богом», хотя это, по сути, был все тот же социал-утопизм Ламенне, Сен-Симона, Ж.Санд и т.д.), с аналогичных позиций оппонирует он и вольтерианству. Суть здесь все та же – психическое самозарождение веры в муках сомнения. «Развитый человек» (индивидуалист-нигилист, атеист, самим своим атеизмом свидетельствующий о своем «личностном росте» как необходимом этапе в эволюции вида Человек Божественный), хочет он того или не хочет, придет ко Христу (как Идеалу, или «логосу», этого типа). Иного пути нет, ибо «против (человеческой) природы не попрешь».
«Социализм есть последнее, крайнее до идеала развитие личности, а не норма, то есть сознательно развитые единицы личностей, в высшей степени, соединенные тоже в высшей степени во имя красоты идеала, и дойдет до убеждения, сколько разумного, столько и всем человеком (то есть самого непосредственного) — что <…> христианство — третья и последняя степень человека, но тут кончается развитие, достигается идеал» (Социализм и христианство / Д.,XX, 193-194). Это называется сублимация греха, когда человек идеализирует (идеологизирует) какой-то собственный порок, делая его объективным законом естества. В данном случае, это банальное неверие гностика, которое оценивается им диалектически: не только и не столько как ущерб, сколько как признак «развитости» натуры, которая именно в силу своего развития должна в будущем сделать следующий шаг – и прийти не только к вере во Христа, но и к Его делам (спасению мира).
То же самое с социализмом, который выступает в почвенничестве лишь следующей формой (степенью, или стадией) сублимации (идеологического обмана себя и других). Социализм у Достоевского должен был непременно «кончить Христом» потому, что сама «вера» Достоевского (почвенничество) была производным от французского социал-христианства на «русской (православной) почве». Поэтому оба элемента (и гностическое «христианство», и социализм) включались с диалектический синтез этой гуманистической религии, не имевшей никакого отношение к Православной Церкви и ее вероучению. Так, в частности, в «Бесах» альтернативой вульгарному социализму («шигалевщине») выступает хилиазм «шатовщины», то есть как раз псевдохристианский социал-утопизм. Поэтому и здесь мы в очередной раз слышим «символ неверия» Достоевского: «Князь: “Уверуйте”. Шатов: “В православие и Россию?”. Князь: “Да”. Шатов: “Да, конечно, тогда спасение. Я… я, кажется, верую. Что же вы молчите?” Князь: “Значит, не веруете”» (Бесы. Подготовительные материалы / Д.,XI,184-185). «Я верую в Россию, я верую в ее православие… Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России… Я верую… — залепетал в исступлении Шатов. — А Бога? В Бога? — Я… я буду веровать в Бога» (Бесы. Ч.2, гл.1,VIII / Д.,Х,200-201). Заявленное будущее время христианской веры и означает отсутствие ее в настоящем у гностика (иначе зачем было бы слагать все эти «инославные» и «русские народные» символы, если бы была вера в общецерковный Символ веры). Соответственно, и здесь оппозиция Шатова и Верховенского не выходит за пределы оппозиции деизма и атеизма (или романтизма и либерализма, или социал-христианства и эсерства). В романе описывается не революционное будущее России (то есть это не пророчество, как наивно полагают почитатели писательского гения), но – настоящее и прошлое; причем это не только борьба основных направлений общественной мысли того времени (то есть тех же романтизма и либерализма, славянофильства и западничества), но, прежде всего, междоусобица некогда распавшегося кружка Петрашевского, где сам Достоевский, как Шатов, оказался в «тоталитарной секте» радикалов, будучи «невинным» социал-христианским «агнцем» по своим взглядам, то есть сторонником не насильственного насаждения «идеала» «в отдельно взятой стране», а постепенного «нравственного совершенствования» всех и каждого (доведения себя до «состояния Христа»), что богословски и означает гностическую сотериологию по причине неверия в Таинства и догматы Церкви (ср.: «Будучи последовательным в своих принципах, Иисус презирал все, что не было религией сердца. Суетные обрядности ханжей, внешний ригоризм, который ищет спасения в кривлянии, имели в лице его смертельного врага. Он мало заботился о постах. Он предпочитал жертвоприношению прощение обид. Любовь к Богу, милосердие, взаимное прощение – вот весь его закон. Что может быть менее связано со священством? Священник по самому своему назначению всегда побуждается к общественному богослужению, в котором его участие обязательно; он отвращает от личной молитвы, которая есть способ обходиться без него. Мы тщетно стали бы искать в Евангелии каких-либо религиозных обрядов, установленных Иисусом» (Ренан Э. Жизнь Иисуса. Гл. XIV)).
Таким образом, основной догмат почвеннической веры заключается в теургии, то есть божественной деятельности «развитого человека» (и «русского народа» как самого «развитого») по нравственному спасению себя и мира. Если в Христианстве верить во Христа значит силой Божественной благодати исполнять Его заповеди как Бога, то в религии романтического гностицизма «верить» – значит совершать тождественные Христовым подвиги и жертвы, то есть дела спасения других. «Непременная потребность новой нравственности <…> Вот это и будет может быть второе пришествие Христово» (3аписная тетрадь 1875-1876 гг. / Д.,XXIV,165). Здесь, помимо прочего, можно видеть уже свидетельство неверия Достоевского в одно из положений церковного Символа веры, а именно, о Втором Пришествии.
Почвенник как «дитя века» – это такой гностик-деист (религиозный скептик), который под личиной социал-утопизма (псевдохристианской космогонии и нравственного самоспасения) и борьбой с атеизмом скрывает собственный атеизм. «Но в чем состоит дух века сего? В том, когда всю заботу и попечение имеют лишь о том, как бы получше устроить свое земное благобытие всеми подручными средствами, какие могут быть даны, своими личными способностями и силами, семейством, имением, связями, всем гражданским бытом и порядками его, даже порядками и делами веры и Церкви, и течением всех событий, и близких, и далеких, и зависящих, и не зависящих от нас, – устроить, полагаясь в этом на себя, на свои способы, на людей и тварей, а не на Бога, все правящего, хотя и – “Верую”, и – “Отче наш” читают и даже разглагольствуют о промысле Божием и уповании на него. <…> Дух века не означает непременно бесстыдную порочность и необузданную страстность. Он грехолюбив и страстен, и самоугодие в сем составляет неотъемлемую черту его; но явного зла и греха он не терпит, а хочет казаться добропорядочным и честным, скрывая нередко за такою благовидною ширмою грехи иногда до злодейства и страстность даже самую срамную. Но не все чада его таковы. Главное в нем <…> то, что он в веце сем только уповающий есть, земное счастие преследует и своими средствами устроить его напрягается» (свт. Феофан Затворник. Толкование на Рим. 12:2 / Святитель Феофан Затворник. Толкование Послания апостола Павла Римлянам (главы 9-16). М., «Правило веры», 2006. С.264).
В самом деле, эти слова всегда казались странными: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». В них заключено неразрешимое противоречие: ведь Христос и есть Истина (Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6)). И, если Истина — одно из имён Божиих, то сказать «Мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» — почти то же, что «хотелось бы оставаться со Христом, нежели с Богом».
Выражение «истина вне Христа», конечно, безсмысленно. АЗ ЕСМЬ ПУТЬ И ИСТИНА И ЖИВОТ (Ин.14:6), и эти Евангельские слова означают, что, потому только существует истина, что существует Христос. Более того, потому только людям открыт путь к Богу Отцу, что у Него есть Сын. Истина вне Христа решительно невозможна. Но согласимся на мгновение с этим постулатом. Примем на минуту эти восхитительные слова о том, что лучше остаться со Христом, нежели с истиной. Что тогда?
ТОГДА ОДИН КНИЖНИК, ПОДОЙДЯ, СКАЗАЛ ЕМУ: УЧИТЕЛЬ! Я ПОЙДУ ЗА ТОБОЮ, КУДА БЫ ТЫ НИ ПОШЕЛ. И ГОВОРИТ ЕМУ ИИСУС: ЛИСИЦЫ ИМЕЮТ НОРЫ И ПТИЦЫ НЕБЕСНЫЕ — ГНЕЗДА, А СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ НЕ ИМЕЕТ, ГДЕ ПРИКЛОНИТЬ ГОЛОВУ (Мф. 8:19, 20). Почему Господь отказал этому человеку следовать за Собой? Тогда как другому не позволил даже того, чтобы тот пошёл и похоронил отца, сказав ему: ИДИ ЗА МНОЙ. Потому что первый думал приобрести в следовании за Христом что-то земное. Может, не богатства он искал, может, искал то, чего все мы так усердно ищем – душевного успокоения у ног Христовых, но и в этом случае он искал не Божьего, а своего. Потому и ответил ему Господь, что Сын Человеческий не имать где главы подклонити. Но почему я вдруг вспомнил это Евангельское зачало? Потому что, если со Христом Достоевский, может быть, и остался, то, как знать, оставил бы его с Собою Христос?
— А вот это уже дело Самого Христа, — возмущается читатель. — Не только решать за Него, но и вопрос такой задавать есть не добродетель, не заповедь, не любовь, а донос на Достоевского Богу!
— Донос? Что ж, можно сказать и так. Доношу до Христа… Нет, Он без меня всё знает. Доношу до читателей, что писатель Достоевский неблагочестиво толкует слово Божие и одобряю труды А. В. Буздалова по разъяснению заблуждений ФМД.
Кстати, о. Георгий, в Новом Завете не только Христос именуется Истиной, но и Церковь Христова («столп и утверждение истины» (1 Тим 3:14)). Тогда формула Д. «Христос вне истины» будет означать «Христос вне церкви», то есть как раз то альтернативное, нецерковное «христианство», которое и составляет сущность нового гностицизма как религии на потребу человека, в частности, на потребу религиозного самоутверждения националистических чувств — в случае почвенничества. «Догмат… есть истина, преподаваемая Церковью» (митр. Макарий (Булгаков)). Отсюда такая неприязнь к «схоластике» (сиречь — истине) «Макария» всех модернистов, начиная с Хомякова.
«Символ неверия» Достоевского — назвали Вы статью, но это изречение Достоевского про истину и Христа наряду с другими его афонаризмами являются по сути символом веры, только уже своей собственной, вне Христа и христианства пребывающей веры.
Вот как символ этой формулирует другой её носитель, главный философ РФ Ильин: «…собираются ныне русские люди , чтобы высказать самим себе и перед всем человечеством, его [Пушкина] словами и в его [Пушкина] образах свой национальный символ веры» (курсив Ильина. — Г.С.).
Без обиняков называет Ильин эту веру — национальной. Только национальность эта, конечно, не русская. Предлагаю называть эту национальность — пушкинской, а одним из её идеологов и родоначальников считать Ф. М. Достоевского. Подробный анализ этой национальности, её корней и вершин даёт В. М. Острецов в книге «Масонство, культура и русская история». В очередной раз рекомендую её к прочтению и привожу две цитаты из неё.
Острецов: При здравом же отношении к кумирам культуры и при нормальном национальном самосознании следовало бы не нации гордиться тем, что в ее рядах Пушкин и Достоевский, Чехов и Толстой, а тем, что она создана Богом и тем самым самоценна. А для Пушкина и Толстого составляет честь принадлежать к русскому племени. А для тех из нас, кто не является сам Пушкиным или Толстым, вовсе нет необходимости вообще козырять чужими именами для доказательства своей национальной полноценности. Ибо полноценность всегда личностна и не передается ни по наследству, как уверяют идеологи талмудизма, ни по историческим каналам (как уверяют идеологи «Русской народной линии» — Г.С.). Поведение каждого человека определяет достоинство нации, и последнее складывается на каждом историческом отрезке именно из совокупности поведений и поступков отдельных личностей.
Острецов: В результате насильственного истребления провинциальной России, ее деревень и провинциальных городов, исчезла та трезвая и здоровая человеческая мысль, что выросла из начал церковных и национальных. И поле национального сознания, обеспечивающего национальное единство, оказалось заполненным романами, поэмами, драмами и философскими трактатами идеологов той культуры, которая на место задач духовных и нравственно определенных в системе христианского понимания жизни поставила принцип земного благоустройства, принцип чисто иудейский, как его определяли и такие знатоки вопроса, как Гегель и Фейербах — многочадие, здравие и долголетие. Определив задачу национальной жизни и жизни отдельного человека такими физиологическими целями, можно ли было ожидать чего-либо другого, кроме развала и разрухи… Что может вырасти на корысти и эгоизме?
««Символ неверия» Достоевского — назвали Вы статью, но это изречение Достоевского про истину и Христа наряду с другими его афонаризмами являются по сути символом веры, только уже своей собственной, вне Христа и христианства пребывающей веры» (Георгий, иерей. 13.02.2020 в 09:41). Конечно. «В себе» это гностическая вера (религиозный гуманизм и национал-мессианство, в частности, по аналогии с иудаизмом, как Вы совершенно верно заметили). Но в отношении церковного Христианства (или объективно) это просто форма неверия. Нет веры в истины Церкви (догматы), поэтому (для заполнения этого внутреннего вакуума) измышляются собственные («национальные») «догмы» и «символы».
ЖМП № 1 январь 2022. Митрополит Омский и Таврический Владимир: «Любовь без морализаторства» ПОЧЕМУ ДОСТОЕВСКИЙ — ПИСАТЕЛЬ ХРИСТИАНСКИЙ. Цитирую: «Чем более зрелым становился талант Феодора Михайловича, чем большую силу и духовную мощь он приобретал, тем важнее для него становилась Церковь, тем глубже он вникал в Евангелие, тем сильнее он чувствовал и осмыслял христианство и Богочеловеческую природу -Господа Иисуса Христа. Как отметил он в одном из писем 1854 года, «нет ничего прекраснее, глубже… и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»4. Здесь, конечно, под истиной подразумевается истина мирская, добываемая силами одного только человеческого ума; такая истина действительно может быть вне Христа, и писатель решает «оставаться с Христом», ибо прекрасно знает, где находится его сокровище: Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6).
http://www.patriarchia.ru/db/text/5889526.html
В очередной раз приходится говорить, что слова Достоевского «мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной», ― это слова ни о чём. Для верующих очевидно, что никакая земная истина («здесь, конечно, под истиной подразумевается истина мирская, добываемая силами одного только человеческого ума», ― говорит митрополит Владимир) не может сравнится со Христом. Действительно, разве что-то земное может быть поставлено наравне с Небесным? Ничто не может. А раз так, значит эти слова Достоевского – глупость.
Тем не менее, один человек, конечно же, православный, назовём его NN, доказывал мне, что в этих словах Достоевского есть смысл. Этот пример интересен тем, что NN приводит конкретные примеры истин, которые можно было бы поставить вне Христа.
NN: Я же вижу в ней [фразе Достоевского] очевидный смысл: если какая-то частная «истина» ставится выше Христа ― Истины в высшем плане, то лучше остаться со Христом, как Истиной ― единственно абсолютной Истиной, чем с каким-то частным человеческим заблуждением ― «истиной» со строчной буквы.
Г.С.: NN, Вы хотите сказать, что в безсмысленных словах Достоевского всё же есть смысл? По-Вашему выходит, что есть большая истина и малая истина, и они могут не совпадать? Но это, согласитесь, бред. Причём, Достоевский говорит не о каком-то частном человеческом заблуждении, которое Вы назвали истиной в кавычках – «истина», он говорит: «и действительно было бы, что истина вне Христа…». То есть он действительно признаёт за этой «истиной» право истины. Мне интересно, почему Вы не хотите признать, что Достоевский написал глупость?
NN: Не соглашусь, что бред. Более того, я просто обескуражен Вашими рассуждениями. Конечно, в мире масса частных истин, которые не являются Христом. Например, у человека обычно две руки и две ноги является истинным утверждением и доказывается наукой анатомией. В году 365 дней и 6 часов ― тоже истина. Человечество состоит из мужчин и женщин (не считая генетических отклонений и уродств) ― это тоже научная истина. И таких примеров, огромное количество. И именно об этом говорит Достоевский: если какая-то подобная истина будет отрицать Христа ― Истину в высшем смысле, то он лучше будет со Христом. И примером такой «доказательной» истины пользовались советские атеисты в сакраментальном утверждении: «Гагарин в космосе был, но Бога не видел». Гагарин действительно был в космосе и Бога не видел. Это истина. Более того, эта истина отрицает Истину ― Христа. Причем эта работающая истина ― с ее помощью советские лекторы атеисты «доказательно» убеждали советский охлос, что Бога нет. И им верили. Так же вывернули работу Дарвина об изменчивости видов, которая также является научной истиной, и на этом основании утверждали невозможность акта Творения и Самого Творца. Так вот, отче, Достоевский писал как раз об этом. И я просто поражен, что для Вас это представляет какую-то трудность и Вы очевидное перетолковываете каким-то самым диким образом. При этом еще на таком более, чем странном фундаменте убеждаете в чьей-то неправославности. Я, мягко говоря, потрясен…
Г.С.: Вы хотите сказать, что если бы Федору Михайловичу доказали, что у человека истинно две руки и две ноги, то он предпочёл бы остаться со Христом, а не с этой истиной? Если бы Федору Михайловичу доказали, что в году 365 дней и 6 часов, то он предпочёл бы остаться со Христом, а не с этой истиной? Если бы Федору Михайловичу доказали, что человечество состоит из мужчин и женщин (не считая генетических отклонений и уродств), то он предпочёл бы остаться со Христом, а не с этой истиной? Если бы Федору Михайловичу доказали, что Гагарин летал в космос, и Бога там не видел, то он предпочёл бы остаться со Христом, а не с этой истиной? Если бы Федору Михайловичу доказали истинность работы Дарвина об изменчивости видов, то он предпочёл бы остаться со Христом, а не с этой истиной? Я думал, Вы более высокого мнения о Достоевском…
Для чего я привёл этот разговор? Наверное для того, чтобы показать, как ловко я оспорил своего оппонента NN. Ну да, именно для этого. А может читатели Ветрово знают истины, которые можно поставить вне Христа? Например?
Истина не отделима от Христа. И та, что доказана наглядно, и та в которую мы верим. Хотя, в сущности, она одна. От кого, как не от Бога происходит Истина?
Этот диалог напомнил мне утверждения двух, казалось бы, противоположно мыслящих людей, один из которых убеждал другого, что мир создан Всевышним, а тот говорил, что нет, — наш мир образовался в результате большого взрыва. Как будто большой взрыв не мог быть, образно говоря, инструментом в руках Божиих для сотворения мира.
Также и истины, по мнению NN якобы отделимые от Христа, на самом деле неотделимы. Не так как всё материальное от Создавшего его (оно как раз отделимо), а так, как духовное, потому, что Истина духовна.
Это моё субъективное понимание, поправьте, если ошибаюсь.
Как может быть истина вне Христа, если Христос и есть Истина? Думаю, Федор Михайлович Достоевский говорит не о мирской истине, а именно о истине как таковой. Он так восхищается личностью Христа, что допускает отказ от истины, если она окажется вне Христа. Согласна с Вами, отец Георгий, что эти слова Достоевского ни о чём — глупость. А слова Вашего оппонента NN о том, что в мире масса частных истин, которые не являются Христом, и что Достоевский именно эти истины и имел в виду, делает слова Фёдора Михайловича ещё глупее.
Заменим в словах Достоевского слово Христос словом Бог, Кем на самом деле и является Иисус Христос для верующих. Получится следующее: … нет ничего прекраснее, глубже… и совершеннее Бога, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Бог вне истины, и действительно было бы, что истина вне Бога, то мне лучше хотелось бы оставаться с Богом, нежели с истиной.
Возможно ли, чтобы верующему кто-то доказал, что есть что-то «прекраснее, глубже… и совершеннее Бога»? Для верующего с Бога всё начинается и Им же заканчивается. Значит, эти слова Достоевского «о Христе и истине» это слова человека неверующего, вернее уверяющего себя в том, что он верует. Эти слова Достоевского ― один из пунктов его сомнения, или, говоря словами автора сей статьи А. Буздалова, один из пунктов «Символа неверия» Достоевского.
Но я-то начал с чего? Со слов Высокопреосвященнейшего Владимира (Икима): «Чем более зрелым становился талант Феодора Михайловича, чем большую силу и духовную мощь он приобретал, тем важнее для него становилась Церковь, тем глубже он вникал в Евангелие, тем сильнее он чувствовал и осмыслял христианство и Богочеловеческую природу Господа Иисуса Христа. Как отметил он в одном из писем 1854 года, «нет ничего прекраснее, глубже… и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Здесь, конечно, под истиной подразумевается истина мирская, добываемая силами одного только человеческого ума; такая истина действительно может быть вне Христа, и писатель решает «оставаться с Христом», ибо прекрасно знает, где находится его сокровище: Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6).
В словах митрополита всё собрано в кучу: зрелый талант, духовная мощь, Церковь, вникание в Евангелие… Что такое «духовная мощь»? Это что-то вроде полёта Гагарина в космос? Или это нищета духовная (Мф., гл.5,3)? Что-то вроде: «Константинополь, рано или поздно, должен быть наш»? Или, как говорит Достоевский в Пушкинской речи (это, кстати, пик его творческой зрелости): «И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить /…/ изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову Евангельскому закону!» Чувствуете духовную мощь в этих словах Достоевского? Но пока оставим эту тему.
Мне удивительно было читать слова митрополита Владимира, который в доказательство своих слов, что «чем более зрелым становился талант Феодора Михайловича, /…/ тем сильнее он чувствовал и осмыслял христианство и Богочеловеческую природу Господа Иисуса Христа», ― так вот, странно, что в доказательство этих своих слов митрополит Владимир приводит фразу Достоевского об «истине вне Христа». Почему странно? П.ч. я думаю, что человек, который «всё сильнее чувствует Богочеловеческую природу Господа Иисуса Христа» просто не может сказать, что есть какая-то истина вне Христа. Истина вне Христа существовала для Понтия Пилата, бросившему стоявшей рядом с ним Истине слова: ЧТО есть истина? А для всякого верующего во Христа, тем более для тех, кто «всё сильнее чувствует Его Богочеловеческую природу», истина есть КТО, т.е. живая, а не отвлечённая истина Богочеловека.
И пусть бы верующие в Великую Русскую Литературу восхищенно следили за словесным жонглированием писателя Достоевского, не отдавая себе отчёта в том, что это всего на всего словесное трюкачество, но когда высокопреосвященные владыки делают это страницах главных церковных изданий… Диву даёшься, глядя на эти великие знамения и чудеса.
Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там, ― не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных (Мф. 24:23, 24). Так вот я думаю, а какие великие знамения дадут лжехристы и лжепророки? Может, одно из таких великих знамений ― когда сомнение в вере принимается за веру. И, может, одно из таких чудес ― фразу сомневающегося в Богочеловечестве Иисуса Христа напечатать в главном журнале Московской Патриархии и выдать её за образец великой веры.
«…если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа…», иначе говоря, если бы Христос ошибся, назвав Себя Истиной или намеренно сказал неправду о Себе… Но это означало бы, что Христос не Бог, а только человек, потому что Бог ни ошибаться, ни лгать не может. Тем не менее Достоевский, по его словам, все равно бы выбрал Христа.
Смысл сего мессиджа мне остался непонятен. Если он во оправдание Достоевского, то странное оправдание — Ф.М. выбирает самозванца и лжеца?
Есть еще из Достоевского, по-моему не вошедшего в роман «Подросток» (из дневника): «Если б я сочинял оперу, то, знаете, я бы взял сюжет из «Фауста». Я очень люблю эту тему. Я все создаю сцену в соборе, так, в голове только, воображаю. Готический собор, внутренность, хоры, гимны, входит Гретхен, и знаете — хоры средневековые, чтоб так и слышался пятнадцатый век. Гретхен в тоске, сначала речитатив, тихий, но ужасный, мучительный, а хоры гремят мрачно, строго, безучастно:
Dies irae, dies illa! (День этот, день гнева!)
И вдруг — голос дьявола, песня дьявола. Он невидим, одна лишь песня, рядом с гимнами, вместе с гимнами, почти совпадает сними, а между тем совсем другое — как-нибудь так это сделать. Песня длинная, неустанная, это — тенор, непременно тенор. Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок! Смятение. Ее подымают, несут — и тут вдруг громовый хор. Это — как бы удар голосов, хор вдохновенный, победоносный, подавляющий, что-нибудь вроде нашего До-ри-но-си-ма чин-ми — так, чтоб все потряслось на основаниях, — и все переходит в восторженный, ликующий всеобщий возглас: «Hossanna!» — как бы крик всей вселенной, а ее несут, несут, и вот тут опустить занавес!»
Не напоминает ли это нам то, о чем пишет отец Георгий?
Этот фрагмент так же доказывает, что Достоевский ни в коем случае не заблуждался, рассуждая о Христе и Истине. Пусть это останется на совести писателя. Спасибо отцу Роману, отцу Георгию, что они нам, незрячим, помогают открыть глаза, заставляют задуматься об истинах, вдолбленных нам в советской школе и социалистических высших учебных заведениях. Но ведь есть у нас читающее Министерство просвещения. Я думаю, я очень надеюсь, что и до них доберется истина. И тогда в наших школах не будет взирать со стен на своих маленьких жертв великий писатель.
«Смысл сего мессиджа мне остался непонятен. Если он во оправдание Достоевского, то странное оправдание — Ф.М. выбирает самозванца и лжеца?»
Согласна, очень странное, поэтому и мне показалось странным Ваше предположение, что «смысл сего мессиджа» — оправдание Достоевского.
Простите, Людмила Николаевна! Это недоразумение с моей стороны. Впрочем, это всё Достоевский виноват. Написал не пойми чего. Теперь приходится разбираться. Написал бы: если бы кто стал доказывать мне, что Христос вне истины, то я бы такому сразу ответил словами Христа: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6) ― и никаких вопросов. Так ведь он, в смысле Достоевский, ещё и это добавил: «и действительно было бы, что истина вне Христа». Вот и пойми этих гениальных писателей: веруют они во Христа или не веруют. Однако нас уверяют, что веруют, ещё как веруют, ещё и в пример ставят их веру. Поэтому приходится разбираться. А так, дела бы не было никакого до писанины Достоевского, если бы церковные иерархи не провозглашали его одни ― пророком, другие ― христианским писателем. Зачем? От кого поступила такая команда?
Митрополит Владимир (Иким): Здесь, конечно, под истиной подразумевается истина мирская, добываемая силами одного только человеческого ума; такая истина действительно может быть вне Христа, и писатель решает «оставаться с Христом», ибо прекрасно знает, где находится его сокровище: Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6).
Так вот, «истина вне Христа», «истина мирская», «истина, добываемая силами одного только человеческого ума», может быть только у неверующего во Христа. И зачем прикрывать этот очевидный факт словами из Евангелия? В том всё и дело, что Достоевский не знает «прекрасно», как выразился митрополит Владимир, где его, Достоевского, сокровище, потому и написал такую странную фразу. Спрашивается, зачем архиерею запутывать и без того запутанного читателя? Или он не понимает, что пишет? Сам запутался? Вот я и говорю, что Талмудом становится для Православия эта Великая Русская Литература, когда её начинают вносить в Церковь.
В.М. Острецов: Не говорю уж о том, что подавляющее большинство людей в мире вовсе не читает никаких классических романов, не очень вчитывается в сочинения философов и не слушает серьезную музыку. Более того, у тех, кто и вслушивается, и вчитывается, и углубляется, возникает одно точно выверенное ощущение — не нации той или другой принадлежат «великие» и «значительные», А ВСЕ ТОЙ ЖЕ ВЕЛИКОЙ «ВСЕМИРНОЙ КУЛЬТУРЕ», НЕ ИМЕЮЩЕЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ (выделено мной. ― Г.С.). Есть ведь четкие критерии принадлежности к этой когорте «апостолов» и творцов всемирных ценностей. Здесь свой язык, свой строй мышления, свои ценностные ориентиры и свой, «еврейский», в общем-то, шаблон. Умирающая нация, по крайней мере, увядающая, лишившаяся своей самобытности, выдвигает на первый план этих «великих» и «значительных» только потому, что переживает острый комплекс своей неполноценности, ибо это чужие ценности, иудейские и масонские.
Сколько бы мы ни вчитывались в строки «Капитанской дочки», сколько бы ни восхищались прелестью стиха в «Евгении Онегине», сколько бы ни вникали в глубины мысли Достоевского, мы ни на секунду не увеличим ни свой от Бога данный нам разум, ни его мыслительные способности, не приблизим себя к истине и не получим импульс к борьбе за национальную независимость. Ибо ясно, что сам смысл слова «национальный» нами утрачен, а из произведений классиков его не выловишь… Там один «гуманизм». ИМЕННО ОН ПОГУБИЛ ИСТОРИЧЕСКУЮ РОССИЮ (выделено мной. ― Г.С.).
И надо признать, что все они, «великие» и «значительные», не говоря уж о тех, кто поменьше, вернее их произведения, ЕСТЬ РАЗВЛЕЧЕНИЕ УМА ПРАЗДНОГО, ПО СЛАБОСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ НУЖНОГО, НО НЕ БОЛЕЕ ТОГО (выделено мной. ― Г.С.). Понятно, что сегодня они играют роль общенационального объединителя, составляют единое поле национального сознания, но не самосознания. Роль самосознания и подлинного объединителя может играть только религия, и более ничего. И это аксиома для любого специалиста по вопросам национального бытия, создателя идеологических схем. Только истинная религия, Православие, указывает цель бытия и личности, и народа.
Лучше Острецова не скажешь. Читайте Виктора Митрофановича.
Спасибо отцу Георгию. А ведь в романе «Подросток» пророк Достоевский так и говорит умозаключением Крафта, обнажившего жуткий по своей сути постулат о второстепенности русского народа. Спаси, Господи, нашу многострадальную Родину.